МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ (это, пожалуй, самая изестная повесть. ставлю по просьбе читателей)

1

Мир вокруг ещё спал, когда Тимофей вышел на улицу. Утро начиналось тонкой густо-красной полосой в фиолетовом мареве над восточной грядой тайги, обступавшей с трех сторон посёлок геологов. Точнее, холмы, на коих и был выстроен жилой анклав. С четвертой стороны – с юга - обрывистый берег облизывали волны Иртыша, несущего помутневшие от времени воды на соединение с Обью. Сейчас Иртыш почивал под толстой крышей льда, над которой, как антенны там и сям высились разнокалиберные вешки местных рыбаков. А иногда – причудливые торосы.

Час был такой, что уже не брехали собаки, и вязкую арию тишины нарушал только шелестящий фон воздушного движения. Это дремлющий на ходу ветер цеплялся за кедровые лапы. Иногда кедры, раскачиваясь, постанывали, поскрипывали, и, если закрыть глаза, то нетрудно было представить себя стоящим на палубе парусника, бороздящего далёкие моря. Промеж вековых стволов скользил по февральскому насту мелкий лесной мусор. В окрестностях не слышно никакого движения; в морозном воздухе легкой дымкой клубится извечная тайна бытия... Да кто не знает? Рождение нового дня – чудо доступное каждому.

Некоторое время мальчик стоял на крыльце, очарованный безмолвием и недвижностью окружающего мира. Со стороны он был похож на маленького капитана, замершего на носу корабля. Правда, корабль вмёрз во льды. Взгляд серых задумчивых глаз устремлен на горизонт, где, разбивая низкую облачность, полыхали заревые протуберанцы; видавшая виды ушанка сбита, как бескозырка, на затылок, из-под нее торчит короткая русая чёлка; брови чуть сдвинуты на переносицу, усеянную веснушками, отчего вид у паренька по-взрослому серьёзный и потому смешной. Ему бы в книгу Крапивина, а он...

Постояв так пару минут, Тимоха (так звали его друзья-однокашники) подхватил стоявший у ног школьный рюкзак и шустро сбежал с крыльца. Ещё через полчаса он браво шагал по зимнику, ведущему на трассу до Тюмени. Шестьдесят километров по тайге и болотам его не пугали, он твёрдо знал: всё равно кто-нибудь подберёт. В этом краю людей на дороге ещё не оставляют. Оставишь ты, оставят тебя, и пронзительное чувство всеобщего презрения сделает такого человека сначала изгоем, а потом и впрямь заставит сорваться с насиженного места, чтобы, проглотив собственную озлобленность и обиду, попробовать начать новую жизнь. Обычно неуживчивые люди кочуют по северу, от посёлка к посёлку, от города к городу, и остаются на одном месте, пока не кончится в людях исконная приветливость, не сотрётся первое о них впечатление.

Эти неписаные законы здесь впитывают с раннего детства.

Косолапый КрАЗ-трубовоз догнал Тимофея уже за поворотом, и, отпыхтевшись на стылом мыле, замер чуть впереди. Тимофей резво забрался в кабину и был приятно удивлен. За рулём оказался знакомый водитель – дядя Вася из соседнего дома, а уж кабина была отделана, как маленькая квартира. Под ногами вырезан кусок старого домашнего ковра, приборная панель украшена плетёнкой, в нее вмонтированы вертолетные часы и магнитофон, на сидениях самошитые вельветовые чехлы, в левом водительском углу к стене приторочен на манер огнетушителя солидный термос, а на задней стене - фотографии красивых девушек. Из-под сидений, где были установлены динамики, пел страдальческую песню о потерянной воле хриплый баритон. А главное – чисто, как в кабинете у фельдшера!

- Дядь Вась, а девки-то зачем? Жена, небось, заругает? – с ходу спросил Тимофей.

- Не скажи, я пока в рейсе, она тоже журналы листает, кино смотрит с красивыми актёрами. А это мои валькирии! – оглянулся на вырезки водитель.

- Кто? Валь.. Кирии?

- Ну да. Читал когда-то, что они над полями сражений летают. А мои - над трассой. Короче, не скучно с ними.

- А почему фотографию жены не прилепить?

- Скажешь! Так я по ней больше соскучусь. Тебе не понять, мал ещё.

- Почему не понять? Всё понять.

- Ну-ну. Ты лучше скажи, куда тебя в такую рань понесло? В Бобровку что ль?

- Не, дальше. На трассу мне надо. В Демьянку. К бабушке.

- Да?

- Ага.

- Батя-то дома? Неужто одного в такую даль отпустили? В каком хоть ты классе-то, не помню?

- Батя уж неделю как с буровой приехал. Через неделю снова туда. А я шестой класс нынче заканчиваю.

- Запил, поди, опять? Отец-то... – пронзительно прищурился на паренька водитель.

- Да не, - не моргнув, соврал Тимофей, - на рыбалку всё нынче. Вот меня отправил бабушке рыбки отвезти. – И для вящей убедительности раскрыл школьный рюкзак, откуда выстрелили мороженые хвосты.

- Чё сразу не сказал, - притормозил дядя Вася, - кто в кабине рыбу возит? Оттает. Давай, я ее снаружи прилажу. Не боись, не потеряем твоих налимов.

- Не налимы там! – чуть не обиделся Тимофей. – Муксуны благородные да ещё пара стерлядок!

- Ишь ты, - ухмыльнулся дядя Вася. – Благородные. А бабушка разве в Демьянке у вас живёт?

- Ну да, - ещё раз соврал Тимоха, а сам почему-то вспомнил учительницу русского языка, которая, морщась, принимала его тетради с домашним заданием, пахнущие рыбой.

«Ты что, Трофимов, с одним портфелем и в школу и на рыбалку ходишь?» - каждый раз так говорит. «Нет, - честно отвечает Тимофей, - я в портфеле рыбу бабушке вожу, больше не в чем, но я в три газеты и в пакеты ее заворачиваю, но она всё равно пахнет». «Двойкой за четверть у тебя пахнет, Тимофей», - вздыхает Вера Андреевна, но всегда в конце четверти ставит тройку. «Натягивает», так это называется на их учительском языке. И Сергей Сергеевич - историю, и Светлана Васильевна - математику... По физкультуре и то пятерка не выходит. В основном из-за прогулов.

- Тебя точно не потеряют? А то будут меня потом менты таскать, – снова появился в кабине дядя Вася.

- Не-а. Не потеряют, - не соврал Тимоха. – Я к вечеру вернусь. Меня наш сосед, дядя Олег Доценко заберёт.

- Смотри! – КрАЗ тяжело вздохнул и снова стал набирать свою невысокую крейсерскую скорость.

«Не потеряют, - подумал про себя Тимофей. – Точно не потеряют. Себя бы не потеряли...» Нынче отец, вернувшись с буровой, в дом пришёл уже пьяный. Раньше мать ругалась, плакала, водила его к врачам, а потом сама стала пить с ним. Не ссорились, но и света Божиего не видели. Оба с опухшими лицами просыпались по утрам и первым делом искали опохмелку. Тимоха сначала выливал проклятую водку в унитаз, но потом понял: бесполезно. И самое страшное начиналось, когда у родителей кончались деньги, а взаймы никто не давал... В последние два дня отец переходил на пиво, сидел часами в ванне, и, худо-бедно, к вахте превращался в человека, а вот мать болела тяжело и не всегда находила в себе силы остановиться. Пила, пока он был на работе, меньше, но бутылку в холодильнике держала постоянно. В редкие минуты трезвости вспоминали о сыне: «Тимоха, ты ел чего? Тимоша ты уроки-то выучил? Тимофей вынеси мусор да сходи за хлебом...» А кто хлеб до этого дня купил, не спрашивали. И колбасу, что с соседями умяли с вечера...

Однажды Тимофей тоже решил напиться. Как это говорят взрослые: с горя. Родители в этот час посапывали у себя в комнате, он же подошел к холодильнику, налил себе из початой бутылки полстакана какого-то хитро улыбающегося «Кузьмича» и даже огурец соленый на закуску достал, подражая отцу. Выпил холодную, обжигающую жидкость и даже не закашлялся. Огурчиком похрумкал, налил, как полагается, по второй. И снова – прокатилась. Вкуса не понял. Но что-то приторное в горле осталось. Зато сразу уяснил, что приторность эту хорошо проталкивать внутрь огурцом, а то и рассолом. Перебил вкус водки, подмигнул Кузьмичу, и потянулся к отцовским сигаретам, чтоб, как говорится, полный комплект. Прикурил, пару раз взял дым в щеки, а потом и в затяг потянул... Пол под ногами качнулся, а потолок вообще завертело, как лопасти вертолета. С трудом устоял на ногах, схватив голову руками, чтоб ее не вывернуло на все триста шестьдесят градусов. До туалета шёл, как матрос во время шторма. Еле дотянул. Так и уснул, обнимая унитаз.

- Глянь, красота какая! – перебил дяди Васин голос хриплого уркагана, что призывал на всю кабину: «воруй, Россия...».

КрАЗ выехал на болото. Зимник здесь шёл почти по прямой, среди худосочных сосенок – метр с кепкой – и низкорослых кустарников. На десятки километров вокруг была гулкая заснеженная равнина, по восточному краю которой ослепительным оранжевым шаром катилось солнце.

- Ищут, понимаешь, край света, а вон он!

- А почему, дядь Вась, на трассе Большая земля начинается? У нас тут что – маленькая?

- Не скажи, маленькая. Видал, какой простор. Это потому что мы в тайге, как на острове. Зелёное море тайги, слышал песню? Ну вот, представь, что в зеленом море остров – наш посёлок. А мы, стало быть, на материк с тобой едем. Уразумел?

- Вроде, - закусил губы Тимофей.

Некоторое время ехали молча. Любовались пейзажем. И тот и другой не впервой, но всякий раз за окном даль открывала себя как-то по-новому, с другим настроением что ли?..

Изношенные паруса облаков в низком, но пронзительно голубом небе превращались в диковинные письмена, похожие на египетские иероглифы. Они перетекали за далекую гряду тайги, отчего небосвод, казалось, наклонился в сторону той самой Большой земли. Чувство простора захватывало и несло Тимофея в сказочные страны, о которых мама читала ему в оные времена по вечерам. О таких сказочных, что когда он переспрашивал у неё непонятные слова, она и сама не могла толком объяснить их значения. Дорога заставляла забыть и печальное и радостное и оставляла лишь два чувства: либо восторг причастности к огромному миру, либо, в худшем случае да в зависимости от условий (метели, сильной оттепели, разбитости) – невеселое ревущее качание, от которого ни сна, ни бодрости, а лишь чувство затяжной борьбы, притуплённое смирением перед обстоятельствами. Машина в такое время вгрызается в пространство, точно бур, и управляет ею слившийся с баранкой и педалями нерв, искрящий вперемешку народной мудростью и матерками.

- Тебя на повороте высадить или к дому какому подвезти?

- На повороте.

2

В первую очередь Тимофей направился на рынок к той самой бабушке. Бабушкой он называл седую армянку, которая владела маленькой столовой и магазином напротив заправки. Она встретила мальчика с улыбкой:

- Давно не был, Тимофей, здравствуй. Что привёз?

- Три муксуна, одна нельма и две стерляди.

- Ай, молодец! Хорошая, свежая рыба. Деньги даю как всегда. Считай внимательно. Четыре по семьдесят, и две по пятьдесят. Всего – триста восемьдесят рублей. Считать в школе учат?

- Вы уже спрашивали, баба Ануш, – Тимофей торопливо спрятал купюры в потайной карман куртки, который собственноручно вшил в подклад.

- Хороший ты парень, Тимофей, маме помогаешь, а мои сыновья не хотят мне помогать. Только деньги просят. Каждый месяц новый бизнес начинают, прогорают и снова начинают. Торговать здесь им, понимаешь, зазорно. Видел бы ты, какие у них машины?! Когда в Карабахе жили на ишаке ездили, а теперь... Эх-хе-хе...

- Да видел как-то, приезжали они, гыркали тут, по-вашему.

- Вот-вот, только языками мелют. Всем землякам вдоль трассы рассказывают, как много они зарабатывают, а сами ко мне едут – денег дай!

- А я учусь плохо, - вздохнул Тимоха. – Ладно, пойду, мне ещё на заправку надо.

- Иди. Осторожнее там, здоров будь. Удачи.

- Спасибо, и вам тоже, баба Ануш.

Тимофей знал, что его рыба будет продаваться по сто тридцать, а то и сто пятьдесят рублей за килограмм, но торговые отношения с бабушкой Ануш его вполне устраивали. Любой рыбак мог целый день простоять со своими хвостами и ни одного не продать, а тут была возможность уехать из Демьянки хоть при каких-то деньгах.

Отойдя в сторону, он некоторое время озирался, высматривая нужного человека. Рынок жил обычной жизнью. В центре стоянки сгрудились большегрузные фуры, жались друг к другу так, словно никогда не разъедутся. Чумазые водители пили дешёвый и плохой кофе, грызли горелые шашлыки – экономили командировочные. По периметру рынка выстроились «газели», а легковые и, особенно, иномарки останавливались, где вздумается. Машины подъезжали и уезжали, и только запах копчёной рыбы, нанизанный на дым из мангалов, оставался здесь всегда, пропитав не только воздух, но и окружающее редколесье. В некоторых лавках гремела из разбитых динамиков музыка, приблатнённая, однообразная и хриплая, как вся нынешняя жизнь.

На другой стороне дороги находилась заправка, с выстроенным на прилегающей территории довольно крупным для здешних мест маркетом и кафе повышенной комфортности. Там тоже останавливались проезжие, но заметно меньше, чем на рынке.

Тимофей, не торопясь, перешёл на другую сторону. Послонялся вокруг заправки и решился зайти в кафе. Посетителей было немного, и нужного человека он увидел почти сразу. За крайним, ближним ко входу столиком сидел парень лет двадцати. Перед ним стояла ополовиненная бутылка пива и надкусанный пирог на блюдце. Он смотрел на мир слегка брезгливо, будто оказался здесь случайно, и если сталкивался с кем-то глазами, то никогда первым не отводил взгляда. Хроническая наглость и странное, не соответствующее внешнему виду высокомерие отражались на его лице. Лоб его наискось рассекал пополам свежий шрам, одним концом ломая бровь, а другим – короткий ёжик волос. Чёрные цепкие глаза буровили посетителей; под плоским боксёрским носом и вокруг слегка искривленных губ неровно цвела щетина. Из-под рукава свитера выползала на внешнюю сторону правой кисти татуировка змеи.

- Здорово, Миша! – Тимофей плюхнулся на стул напротив, не спрашивая разрешения.

- Здоровей видали, - ухмыльнулся парень и протянул мальчику голову змеи. – Есть хочешь, Тимох?

- Да, пирожок бы не отказался. С чаем.

Миша кивнул худенькой официантке, и та немедленно подошла с блокнотом, точно он был в этом зале самый важный гость.

- Беляш и чай... И это... Шоколадку, «сникерс» какой-нибудь.

- Да ладно, Миш, - смутился Тимофей, - чё на меня тратиться?

- Отработаешь...

На разогретый в микроволновке беляш и стакан чая Тимофею понадобилось чуть больше минуты. Только после этого Михаил начал деловой разговор.

- Сегодня есть две цепочки, просим по две штуки, отдаем по полторы, мобила одна есть с фотиком, проси три, отдашь, в случае чего за две с половиной, камера есть цифровая, запомни, цифровая! Японка настоящая! Меньше пяти не отдаем, она в магазине пятьсот баксов стоит, и вот ещё какая штука есть... – синяя змея скользнула во внутренний карман куртки, и Тимофей увидел на ладони старую пуговицу.

Обычная с виду пуговица военного, похоже, образца. На бронзовой металлической шляпке – двуглавый орёл, но что-то с ним было не так. Не такой, какие приходилось видеть нынче. Тимофей осторожно взял пуговицу в руки. Осмотрел со всех сторон. Металлическая петля с обратной стороны, пообтершаяся местами поверхность и, показалось, несоответствующая размерам пуговицы тяжесть.

- Пуговица? – пожал плечами Тимоха.

- Пуговица, да не простая. Ребята из Екатеринбурга слили. Проиграли короче. Если не врут, то эта пуговица из ипатьевского дома. Слышал про такой?

- Не-а...

- Там царскую семью расстреляли. Николая и всех его родственников. Про это-то слыхал?

- Немного. Революция какая-то была, Ленин там, флаги красные...

- Во-во. Лет десять назад тебе эту историю в башку, как собственное имя, вдолбили бы. А теперь...

- Мы по истории пока средние века проходили. Королей всяких, папу римского. А русскую историю только начали. Интересно, только я их плохо запоминаю, князей много. Так эта пуговица что – золотая?

- Да нет, обычная. Но, возможно, она у царя на мундире была, или у сына его, царевича Алексея. Он чуть старше тебя был. Я по телику программу смотрел. Короче, Тимоха, это антиквариат. Пуговицу очкарикам впарить можно. Но цену я ей, Тимоха, не знаю.

- Эх, спросить бы историка нашего!

- В общем, когда их расстреляли, то сняли с них все драгоценности, забрали личные вещи и, выходит, даже пуговицы содрали. Говорят, в брюликах царевен потом большевицкие жёны рисовались. Даже туфлями не побрезговали. Во, блин, какая у нас революция была, Тимоха. – Миша скривился и опрокинул в себя остатки пива из бутылки.

- Так почем её толкать?

- Не знаю, Тим, но и, чувствую, в моём кармане ей делать нечего. Тянет чего-то. Да и поверит кто? Пацаны эту пуговицу, может, у какого видного антиквара поимели. Кто его знает? За такими вещицами, бывает, Контора охотится.

- Какая контора?

- ФСБ, слышал? Федеральная служба безопасности.

- Круче ментов?

- Круче. Если этим чё надо – они до печёнки достанут. Так что пуговка эта... – Миша задумчиво прищурился. - Хотя вряд ли. Всё-таки пуговица не брюлик и не золотой портсигар. Попробуй, если какой-нибудь лох за неё хоть что-то даст, отдавай. Верю тебе на слово! За остальное, как обычно, десять процентов твои. Всё в пакете. – Кивнул под стол. – Вначале подстрахую, потом уйду. Часа через три вернусь, встречаемся здесь же.

Тимофей взял пакет, мельком глянул на содержимое и по-взрослому протянул руку.

- Удачи, напарник, - улыбнулся Михаил, пожимая ладошку мальчика, и эта улыбка вмиг стёрла с лица презрительное напускное выражение.

- Удачи, напарник, - в тон повторил Тимоха и браво направился к выходу.

- Напарник, это не подельник, - одобрительно покивал вслед Михаил.

3

Михаил «нанял» Тимофея месяца три назад. Тот появился на заправке, как только встал зимник. Продав рыбу, бродил кругами по рынку и нарвался на местных пацанов. Человек пять мутузили его в подлеске, пытаясь отобрать деньги. Тимоха отчаянно сопротивлялся и одному даже прокусил ухо. Уже были разбиты нос и губы, уже согнулся он калачом, пытаясь поймать пинающие его ноги. И тут в драку вмешался Михаил. Местные отступили по первому его слову, но сквозь зубы ругались: мол, пришлый не заплатил дань.

- Ох, рэкетиры! – цыкнул на них Михаил, потом подал руку Тимохе: - Зачем тебе деньги?

- Жрать дома не на что, - сплюнув кровь, ответил Тимофей.

- Пошли... Со мной пошли. Ну? Не дрейфь, пошли. Я тут пообедать собрался, напарник нужен. Поможешь? Зовут-то как?

С тех пор местные обходили Тимофея стороной, как заговоренного. Несколько раз подкатывали поболтать, стрельнуть закурить, время от времени брали взаймы, но всегда отдавали. На рынке они подрабатывали «принеси-унеси» и «последи за огнём». Иной раз обламывалось что-нибудь посолидней. С заправки, где поначалу пацаны нанялись услужливо вставлять пистолеты в баки, дабы водители не марали рук, их прогнали. Сам Тимофей не курил, но за козырьком шапки всегда носил пару сигарет – угостить. За это его почему-то уважали и здесь и дома, в школе.

В первый раз Михаил попросил Тимофея продать какие-то иностранные часы, и последнему удалось провернуть сделку за десять минут с первым же клиентом.

- У тебя, напарник, талант, - признал Михаил.

Талант заключался в том, что Тимофей безошибочно чувствовал человека, у которого есть лишние деньги, и который не побрезгует купить вещь сомнительного происхождения. В качестве катализатора сделки неплохо проходило давить на жалость, при этом Тимоха почти не врал: мама с папой пьют, дома кушать нечего, а я вон-какую вещь вполцены отдаю, не возьмёте – пришибут дома. И покупали. Почти не торгуясь. С каждой сделки юный посредник получал свои десять процентов, иной раз ему удавалось заработать полторы, а то и две тысячи рублей.

- Тимоша... – только-то и сказала мать, увидев на столе первую выданную Михаилом тысячу рублей.

- Я заработал, мама, - упредил он, но со спокойной совестью промолчал о заначке в потайном кармане. Мало ли, может, этой тысячи уже к вечеру не будет.

Однажды он вернулся домой и увидел неровный квадрат пыли на том месте, где стоял телевизор. Мать спала в своей комнате, на кухонном столе – батарея пустых бутылок и консервных банок. Картина была ясна даже младенцу. Он стал раскачивать её за плечо, пытаясь разузнать, где телевизор. С трудом выбил из нее: дядя Стёпа. Пришлось идти к соседу Степану Михайловичу, у которого мать часто занимала деньги.

- Дядя Стёпа, наш телевизор у вас?

- Да, Тимош, мать продала. Я бы не стал брать, у меня своих два. Но она унесла бы его на рынок. Отдаст деньги, верну.

- Сколько? – очень по-взрослому спросил Тимофей.

- Сейчас отдала за тысячу, а ещё до этого брала полторы.

- Дядь Стёп, я вам сейчас тысячу отдам, а через пару недель – остальное. Можно?

- Можно, Тимош, но если она завтра телевизор унесёт в другое место, я ничем помочь тебе не смогу.

- Понятно, - грустно согласился мальчик.

В следующий раз исчез музыкальный центр. Его вернуть не удалось, потому что концы потерялись где-то на зимнике с гастролировавшей компанией подпитых молодцев. Ушёл он за две бутылки водки и двухлитровый пластиковый жбан пива. Вернувшийся с буровой отец в первый раз на глазах сына начал избивать мать. Правда, Тимофею показалось, точнее он инстинктивно понял, что музыкальный центр здесь ни причём. Он не пытался повиснуть на руках отца, просто забился в угол своей комнаты и слышал только одно:

- Гоша! Я ничего не помню! Гоша, прости! Они сами пришли-и-и-и...

В тот же вечер мать и отец помирились за бутылкой, и папа Гоша горделиво целовал кровоподтёки на лице мамы Иры. Целовал так, будто это были подаренные им украшения. А она затравленно улыбалась и почему-то украдкой подмигивала сыну. Ночью у Тимофея случилась истерика, он проснулся от того, что плакал навзрыд, сна не помнил. Его хотели отпоить валерьянкой, но её в доме не нашлось, и тогда отец принёс ему рюмку водки. Мол, ничего страшного, он читал, что это лучший транквилизатор. Слово «транквилизатор» напугало Тимофея не меньше, чем напугало бы слово «яд» или воспоминание о том, как его выворачивало после выпитой водки.

Последние два-три месяца Тимофей не знал, куда себя деть. Утром не хотел идти в школу, потому как не помнил, когда последний раз выполнял домашнее задание, а после обеда не хотел возвращаться домой. Бывало, допоздна слонялся по улицам посёлка, уходил в лес, в лучшем случае – навязывался на рыбалку со взрослыми. Брали его с удовольствием. Парень и здесь приносил удачу. При этом был вынослив и терпелив, не хныкал и не просился поскорее домой.

С Михаилом ему было спокойно, как со старшим братом. Тимофею хотелось быть похожим на этого уверенного в себе парня, у которого свой кодекс чести, своё понимание этого мира. А самое главное – он честен со своим младшим партнёром. Однажды Тимофей спросил у него:

- Миш, а ты, правда, ничего не боишься?

- Я разве такое говорил?

- Нет, но вот ты такой... – и не нашлось слов.

- Какой? - ухмыльнулся Михаил. - Ты с меня пример не бери, Тимоха, у меня ничего впереди и пустота позади. Только день сегодняшний. И я в жизни не встречал человека, который бы ничего не боялся. Даже самые отчаянные ребята имеют слабую точку. Кто-то боится Бога, кто-то позора, кто-то самого себя... Я, например, тумана боюсь.

- Ту-ма-на-а? – удивлённо растянул Тимофей.

- Ага. Смешно?

- Нет. А почему боишься?

- Не знаю. Но меня дрожь пробирает, когда туман. Выйдешь на улицу, а вокруг больше чем на двадцать метров ничего не видно. И такое странное чувство возникает, что за этой белой пеленой ничего и нет! Всё! Мир такой маленький, сжался вокруг тебя, а там – пустота! Ничего! И ты весь мир можешь обойти за минуту. Как камеру.

- Как что?

- Да ладно, фигня это всё. Не парься. Незачем тебе чужие страхи знать. Меня не вылечишь, а сам заболеешь.

- А мне туман нравится, - признался Тимофей, хотя некоторое время думал, говорить ли об этом, как это понравится Михаилу?

- Вот видишь! Значит, в чём-то ты круче меня! Не зря я тебя, партнёр, приметил. Слушай, ты мне не говорил, а кем ты хочешь стать?

- Я?

- Ну да.

- Не знаю, - смутился Тимоха, - я учусь плохо. Учителя говорят, что в институт меня не возьмут. Я бы в путешественники пошёл, но отец смеётся, мол, сейчас за это не платят, а чтобы путешествовать, самому платить надо.

- Путешествовать... – задумался Михаил.

- Путешествовать. Всё повидать. Потом книгу бы написал с фотографиями, чтобы все видели.

- Я сейчас тебе, Тимох, умную мысль скажу, только не смейся, - предупредил Михаил.

- С чего?

- Ну, мало ли. Ты от меня таких не слышал. – И закурил, чтобы сосредоточиться и выдержать паузу, дабы Тимофей мог прочувствовать важность сказанного. – Я так, парень, думаю. Путешествовать, это не профессия, это призвание. Разницу чувствуешь?

Тимоха долго пережёвывал в уме слова Михаила. Слово «призвание» ему очень понравилось. Оставалось только додуматься, кто его призывает. Но он боялся признаться Михаилу в том, что ему не всё здесь ясно. Тем не менее, через минуту он отчётливо и взвешенно сказал:

- Понимаю.

4

Отец начал пить, когда стали задерживать зарплату, точнее, вообще перестали платить. Продукты в поселковом магазине выдавали под запись. И первое, что брали отчаявшиеся мужики, была водка. Русский парадокс: денег нет, выпить всегда найдётся.

Когда геология не вписалась в рыночную экономику, не стало и работы. Полпосёлка перебивались случайными заработками, шабашили на Большой Земле, некоторые уезжали, но потом возвращались – там было ещё хуже, там никто не ждал. Тимофей тогда учился в первом классе и очень старался, правда, оценок им не ставили, но он был на хорошем счету. Мама каждое утро любовно гладила ему новый костюмчик и белую рубашку, обязательно белую. И приговаривала при этом:

- Хоть ты у нас, Тимоша, выучишься.

Сама Ирина Андреевна до того, как её уволили за пьяные прогулы, работала нянечкой в детском саду. И когда Тимоша ходил в детский сад, ему все завидовали. Ещё бы: он и дома и в детском саду с мамой. Как он гордо вышагивал, приговаривая: «мама, мы к тебе на лаботу идём, я тозэ буду там лаботать...»

Иногда ему снились эти добрые дни...

Разумеется, и раньше в семье бывали застолья. К родителям приходили друзья, рассказывали смешные истории, пели песни, в доме становилось тесно и накурено, стояли на большом столе разные бутылки, всё было как-то по-другому. И заканчивались посиделки неизменно чаем и огромным тортом. Ох, и не терпелось – когда же начнут разрезать эту пропитанную сладким кремом мякоть?!

Утром после таких праздников отец бывал хмур, но оставался добрым, и часто, взяв с собой Тимофея, уходил на рыбалку. По старинке – с удочками. Они часами разговаривали на берегу и мечтали о том, как поедут летом в отпуск. На берегу Егор Семёнович мог выпить бутылку пива. Одну. И почему-то всегда в этом случае спрашивал разрешения у Тимоши. Обратно возвращались счастливые и усталые, в рюкзаке непременно дюжина чебаков, язей, лещей, а то и цеплялась за отцовский спиннинг щука. Когда это было?

В третьем классе Тимофей начал пропускать уроки, а воротничок его рубашки стал серым. Часто приходилось ходить в школу в спортивном костюме и рваных кроссовках. И тогда он стал замечать, что вокруг него образуется пустота. Нет, внешне о нём все проявляли заботу, даже ругали как-то осторожно, точно не он, а учителя и воспитатели перед ним виноваты, но именно из такого отношения вырастала вокруг холодная пустота. На беседы к себе стала приглашать психолог, и многих трудов стоило объяснить этой вкрадчивой женщине, что с мозгами у него всё в порядке. Она поверила, но всё же раз от раза приглашала в свой маленький, но уютный кабинет «поговорить по душам». Чего она хотела? Вероятно, как и все педагоги, добра, но получалось почему-то... Ничего не получалось! Тимофей как будто в одночасье оказался в другом мире, приходил в школу из другого измерения. И когда после окончания четвертого класса им всем подарили красивые фотоальбомы, оказалось, что у него даже нет фотографий, кроме тех, что в обязательном порядке (а для таких, как он, со скидкой, а то и бесплатно) делали в школе. Вместе с альбомом подарили книгу. Она называлась «Мальчик со шпагой», написал её Владислав Крапивин. На обложке действительно был нарисован мальчик со шпагой в одежде мушкетёра. Мальчик, как и Тимофей, жил совсем в другом мире. Иногда очень хотелось окунуться в этот мир, казалось даже – он действительно существует. Нужно только открыть книгу. Тимофей же никак не решался. Всё откладывал на потом. Книгу всегда хранил на письменном столе, и мальчик со шпагой по вечерам был рядом. Случалось, Тимофей всё же раскрывал книгу наугад, но не читал, а просто смотрел на выстроившиеся абзацы, и они сливались в его воображении то в высокие скалы, о которые разбивается океанская волна, то в небоскрёбы далёких шумных городов, то мчался в ночи между строк скорый поезд... Наверное, где-то там жил мальчик с обложки.

За последние пять лет Тимофей только раз побывал у моря. А ведь в Крыму жила бабушка! Перед самой школой всей семьёй съездили к ней, однако потом всё как-то не получалось. Это была мама отца. И, с тех пор, как отец стал пить, от неё перестали приходить даже письма. Скорее всего, потому что ни отец, ни мать не писали ей, не звонили и не посылали денег, как делали раньше. Тимофей написал письмо сам, но помнил только, что живёт она в посёлке рядом с Ялтой. А название какое-то нерусское из головы выветрилось. Да тут ещё узнал, что бабушка теперь живёт в другом царстве-государстве. Непонятно это было Тимофею, ведь говорили в Крыму на русском языке. Так и лежало письмо в столе.

На море он попал после четвертого класса с группой ребят. Тогда и услышал обидную фразу «неблагополучная семья». Именно как члена такой семьи его отправили за счёт государства в летний лагерь под Новороссийском. Но не поездом, как мечталось, а самолётом, который поднялся над облаками, и ничего, кроме волнистой снежной перины, увидеть не удалось. В лагере всё было устроено строго по режиму, и однажды, когда Тимофей убежал утром на море, чтобы посмотреть, как поднимается над бесконечной лазурной гладью солнце, его чуть не отправили домой. Воспитательница потом до конца смены водила за руку, а если что-то случалось, то первым начинали допрашивать Трофимова.

И тогда он дал себе слово, что накопит денег и обязательно вернётся сюда на поезде через всю страну. Привезёт с собой родителей и покажет им... Покажет, как прекрасен этот мир. Прекрасен, как огромное блюдо спелых черешен в добрых бабушкиных руках. Как ни с чем не сравнимые по вкусу домашние оладьи с холодной густой сметаной. Как тихий шёпот моря и шелестящий ответ тайги. Как прикосновение маминых рук к взлохмаченной мальчишеской голове, без которого не бывает настоящего детства.

5

На крыльце Тимофей аккуратно спрятал пуговицу в потайной карман. Ещё в кафе он почувствовал – пуговица действительно необыкновенная. И решил: обязательно всё узнает про императора Николая Второго и его сына. Вот ведь получалось: царь и царевич - всё у них было, дворец, слуги, армия, целая страна, огромная Россия, и ничего не стало! Даже пуговицы отобрали! И расстреляли. Чем провинился мальчик перед большой страной?..

На заправке стояла «газель» и приземистый «Форд-мустанг». Тимоха подошёл поближе, чтобы рассмотреть людей. От «газели» к кассе заправки метнулся водитель. По его весёлым глазам Тимофей понял, что он находится в хорошем настроении, а значит – можно попробовать «впарить» (так говорил Михаил) ему что-нибудь из пакета. На пуговицу этот даже не посмотрит. Уже с чеком в руках он чуть не сшиб с ног Тимофея.

- Ты чего, малец, светофора не видел? Прёшь сто двадцать по встречной! Щас права отберу!

- Я к вам, дядя.

- Ко мне? Денег что ли надо?

- А, может, вам мобильный надо? Недорого совсем. С фотоаппаратом. Такие, знаете, сколько в магазине стоят?

- Глянуть дай. Хоть и не люблю я эти помеси, смешают бульдога с носорогом, а потом ни то, ни другое нормально не работает. Телефон должен быть телефоном, а фотоаппарат – фотоаппаратом.

- Щас так модно, дядя.

- Ишь ты, коммерсант. Я бы башку тому оторвал, кто тебя сюда послал.

От этих слов Тимофей невольно покосился на огромные витрины кафе, за которыми невозмутимо стоял Михаил. Показалось, даже подмигнул: ни дрейфь, парень.

- Это мне родители башку оторвут, дядя, если я на опохмелку не принесу.

- А вот я сейчас возьму тебя за шиворот, и поедем к твоим родителям.

- Поедем, - спокойно и грустно ответил мальчик, - только что от этого изменится?

- Ладно, - уже более добродушно кивнул водитель, - сколько просишь?

- Три с половиной, но вам отдам за три.

- Ну да, мне как постоянному клиенту скидка, – хитро ухмыльнулся водитель. - Может, ещё дисконтную карту дашь?

- Какую карту?

- Тут намедни цыганки гадали со скидкой, я чуть без штанов не остался. Правда, сообразил вовремя, одной волосы на кардан намотал, - он показал для вящей убедительности слегка покрытый сажей кулак, - пока скидку не вернули. Они потом от меня, как группа Шумахеров, рванули. Я столько проклятий в свой адрес за всю жизнь от жены не слышал. Ну, чего припух? Вот тебе три штуки, вдруг не врёшь, отдашь родителям, а это лично тебе – на мороженое, – добавил ещё сто рублей, подумал, и выгреб из кармана всю мелочь. - Куда, на хрен, наше правительство смотрит?

Тимоха хотел, было, предложить ещё что-нибудь, но интуитивно уловил – будет лишнее, а может и вообще разрушить только что возникшую дружескую идиллию.

- Как хоть тебя зовут-то, коммерсант?

- Тимоха!

- Ну, ищи другого лоха, Тимоха! – подмигнул рифмой водитель и той же стремительной походкой устремился к своей «газели».

Уже у машины помахал на прощанье «мобильным»:

- Будут проблемы, звони, подъеду.

Тимофей махнул в ответ свободной рукой и неторопливо направился к «Форду», чтобы присмотреться к пассажирам. Михаил за стеклом подбадривающе отогнул над змеёй большой палец.

Нет, в иномарке были явно не те ребята. Из тех, что отбирают, а не покупают. И разговоры у них какие-то непонятные. Вроде, на русском языке говорят, а ничего в толк не возьмёшь. Сделав почётный круг на безопасном расстоянии, Тимофей направился в сторону кафе. Следовало немного переждать, когда сложится благоприятная коммерческая обстановка. Михаил никогда не торопил, не отправлял к тем, кто, с его взрослой и опытной точки зрения, «был с башлями». Сразу понял, Тимохе главное не мешать, не подрезать инициативу и всё будет тип-топ. Вероятно, срабатывал какой-то особый закон сохранения энергии, по которому человеку хоть в чём-то должно было везти, хоть в каком-то деле ему должна будет сопутствовать удача. Однажды Михаил, чтобы проверить свою версию Тимохиного везения, усадил мальца играть в карты. И через час сдался со словами: «Если с тобой честно играть, то банка не видать. Эх! В казино бы попробовать! Но кодекс запрещает эксплуатацию несовершеннолетних...»

Некоторое время на заправке было тихо, а потом, как говорится, пошла масть. Меньше часа потребовалось Тимофею, чтобы распродать содержимое пакета по значительно более высоким ценам, чем называл Михаил. Оставалась только пуговица в тайном кармане.

Как раз под неё подъехал на синей «ниве»-пятидверке молодой священник с семьей. Тимофей с интересом посмотрел на четырех ребятишек, ютившихся на заднем сидении, на худенькую матушку в стареньком платке, на самого батюшку, что вышел из машины в черной рясе с золочёным крестом на груди и пошёл неторопливо к кассе заправки.

- Здравствуйте, - сказал ему Тимофей.

- Здравствуй, - улыбнулся священник.

- У меня, вот, к вам вопрос есть, - смутился мальчик под пристальным взглядом и замялся.

- Ну, спрашивай? – иерей подчёркнуто не торопился.

- Посмотрите, - и достал из кармана пуговицу.

Священник внимательно осмотрел её со всех сторон, вскинул бровями:

- Что ж, старая пуговица...

- Скажите... Батюшка, - вспомнил, как обращалась к священникам бабушка, что жила в Крыму, - а вот если эта пуговица из этого... Из ипатьевского дома и принадлежала кому-нибудь из царской семьи?..

Священник стал ещё более серьёзен и буквально насквозь прошил Тимофея испытующим взглядом.

- А у тебя она откуда?

- Друг дал. А ему случайно досталась, он и сам не знает, правда это или нет.

- А тебе самому известно, что царь Николай Второй и его семья святые?

- Святые? И за это их расстреляли?

- Их недавно причислили к лику святых. Большевики-безбожники уничтожили следы своего злодеяния, все следы замели. Обливали кислотой и несколько раз сжигали их тела. Недавно, правда, захоронили в Петербурге какие-то останки, найденные под Екатеринбургом, даже экспертиза была, но почему-то в Англии. Я вот не верю, что это их прах. Император предрекал, что тело его не найдут. Поэтому, если у тебя в руках то, о чем ты сейчас сказал, это частица святого.

- Ух, ты... – не удержался от непонятного самому себе восхищения Тимофей.

- И относиться к ней надо соответственно. Но, как я понимаю, проверить мы это вряд ли сможем.

- А сколько она может стоить? – сначала спросил, а потом испугался своего вопроса мальчик.

Батюшка глубоко вздохнул и отвел глаза в сторону. Сколько-то помолчал, обдумывая ответ доступный пониманию отрока.

- А сколько стоит частица неба? – ответил вопросом на вопрос.

- Неба? Да разве... Это... Ну, разве может быть... Чтоб небо...

- И я о том, - грустно улыбнулся священник, - хотя, знаешь, могут найтись дельцы, которые и небо разделят и начнут продавать частями. Землю уже продают, леса, воду... У них всё имеет цену, потому как деньги для них мерило всего. Понимаешь?

- Понимаю.

- Как тебя зовут?

- Тимофеем.

- Крещёный?

- Да, меня бабушка в церкви Александра Невского крестила.

- Вот видишь, Тимофей, имя у тебя апостольское. Знаешь об апостолах?

Тимофей теперь был ещё больше озадачен, чем в тот момент, когда задал первый вопрос. Он в смятении сжимал в руке пуговицу и очень хотел отдать её священнику. Пусть проверит. Пусть узнает. Но за витриной кафе стоял Михаил, которому она принадлежала, и мальчик не знал, как ему поступить. Зато знал батюшка. Он положил ему руки на плечи и заглянул в глаза:

- Не мучайся. Если это та пуговица, то она сама найдёт нужные руки. Но помни главное, продавать её нельзя. Только дарить. А, может, кому-то удастся проследить её путь, найти доказательства.

- Спасибо, батюшка, - облегченно вздохнул Тимофей.

- И тебя Спаси Бог.

Священник направился, было, к заправке, но вдруг вернулся к машине, открыл багажник и стал рыться в сумке.

- Тимофей, постой, - окликнул он мальчика, и, когда тот подошёл к нему, протянул в руке маленькую красную книжицу.

«Православный молитвослов», - прочитал Тимофей. А батюшка в это время вручил ему вторую - тонкую, наверное, из серии «для самых маленьких». На стальном по цвету титульном листе был напечатан портрет – с него внимательно смотрел на Тимофея последний император - и золотыми буквами вверху и внизу: «Детям о царе».

6

После обеда в кафе Михаил и Тимофей подводили итоги. Получилось, что Тимофей выручил тринадцать тысяч рублей. При этом он выложил на стол даже те деньги, которые давали лично ему. На мороженое. Михаил, глядя на пачку купюр, одобрительно щелкнул языком:

- Отлично! Прекрасная работа, напарник! Полторы штуки твои.

- Но ведь должно быть только тысячу триста?

- Двести – премия за честность и скорость. Убери в свой специальный карман.

- Вот пуговица, - Тимофей робко выложил её на стол.

- Узнал что-нибудь у попа? – не торопился взять реликвию в руки Михаил.

- Узнал, - и Тимофей подробно пересказал весь разговор с батюшкой и показал книги.

Михаил слушал его, нервно покусывая губы, и при этом, пристально глядя в глаза, отчего даже ни на йоту не лгавшему Тимохе приходилось опускать свои. Будто в душе у него кто копался. Но в итоге Михаил повёл себя совершенно неожиданно:

- Вот что, парень, оставь её себе. Мне она карман тянет. Ну? Чего раскис? Бери, пока дают. Я же вижу, она тебе нравится. Раз цены ей нет, то и продавать её нельзя. Кто знает, может, это, правда, грех. Мне и так грехов хватает.

Тимофей зажал пуговицу в ладошку, и некоторое время не насмеливался задать мучивший его вопрос. В конце концов, решился.

- Миш, а эта пуговица что - ворованная?

Старший партнёр не повёл даже бровью.

- Слышь, Тимох, ты мне, вроде, никогда не врёшь?

- Никогда, - поторопился подтвердить Тимофей.

- А почему тогда думаешь, что я тебя обманываю? Я же сказал тебе – на кону я её взял! В карты! Понял?

- Понял.

- Понял, - передразнил Михаил, - что ворованное – ты и так прекрасно знаешь. И знаешь, сколько мне светит за то, что я с малолеткой связался!

- Я тебя не выдам! – вскинулся Тимофей. – Никогда!

- Не выдам, - криво ухмыльнулся Михаил, так, как будто Тимофей уже давно сдал его с потрохами. – Тебя кто спросит?

- Извини, Миш, - Тимофею почему-то захотелось заплакать от непонятной и жёсткой обиды, и он с трудом сдержался.

- Ладно, забыли... – добродушно обмяк Михаил.

- А можно я ещё спрошу?

- Валяй, тебе всё можно. Ты мне, Тимоха, как младший брат. Только никогда не пользуйся этим. Что нужно, я тебе сам всегда отдам. Спрашивай.

- Миш, а ты в тюрьме за что сидел?

- За драку, - без паузы ответил Михаил, - с тяжёлыми последствиями. Достаточно?

- А в тюрьме как?

- В тюрьме, Тим, как в тюрьме. И народец там разный, и начальство. И как везде – сильный давит слабого и при этом делает вид, что так положено. Не надо тебе этого, Тимох, поверь мне на слово. Не надо. Нету там никакой романтики. Не верь, не бойся, не проси... И везде эта долбаная иерархия! Всем надо, чтобы ты в ряд встал, понимаешь? Ни в один, так в другой, ни в красный, так в черный! Никакой свободы. Свобода только здесь! – Михаил ударил себя кулаком по груди. – Всё остальное - слова для дураков. И дураков, Тим, больше, запомни это. Больше! И эти дураки, даже зная, что они дураки, корчат из себя умных и находят оправдание своей дурости. Вот из-за таких дураков наша страна в отхожем месте! Ай, да ладно... Не люблю я все эти базары, уж сколько говорено.

- Ну, - захотел успокоить его Тимофей, - ты же мне, как брату.

- Как брату, - согласился Михаил.

- Знаешь, я раньше думал, что ты пьёшь водку, как мой батя. А потом смотрю, ты только пиво, и то никогда не видел, чтоб ты больше одной бутылки выпил.

- А это тоже вопрос свободы, но лучше тебе его никогда на вкус не пробовать.

- Пиво?

- Ну, на фиг, пиво! – хохотнул Михаил. – Вопрос! Если распробуешь, поймёшь, что такое свобода, но у тебя её уже не будет. Такая ситуация, я в энциклопедии специально читал, парадокс называется. А у человека без внутренней свободы – вся жизнь парадокс. Тебе пока не понять...

- Чё не понять-то? - попытался заспорить Тимофей, но сам осёкся, действительно - не понять.

- Свобода – это выбор пути. Причём можно выбрать всегда, в любое время. Выбрал – пошёл.

- Как путешественник?

- Ну… И как путешественник. У тебя свой путь, у меня – свой. И не ходи по моему. Это не твой! – глаза Михаила сверкнули суровой предупредительностью. – Мы с тобой два ручья. Слились на время в одном русле, и разбежимся. Ты моей воды возьмёшь, я – твоей. И, если честно, чем меньше ты возьмёшь от меня, тем лучше. Знаешь, Тимох, у тебя в душе свет есть, его по глазам видно. А у меня… Короче, напоследок так растолкую: свобода, по-моему, – это когда человек ни от чего не зависит, ни от жратвы, ни от выпивки, ни от покровителей, ни от чиновников, ни от сильных, ни от слабых, ни от родителей, ни от ментов, ни от чего и ни от кого! Усёк?!

- Разве так бывает?

- В идеале нет, но близко к идеалу – это уже от самого человека зависит.

- Надо быть сильным?

- Ты в смысле про мышцы спрашиваешь?

- Угу.

- Мышцы, конечно, хорошо, но не обязательно. Это состояние души и напряжение воли, вот, что такое настоящая свобода. Меня в школе учили, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Красиво сказано и всё, вроде, верно. Но, когда посмотришь на это общество, чем оно живёт, то подумаешь - обмелел народ. И везде сейчас одно: деньги, деньги, деньги...

- Но ведь и мы деньги делаем?

- Делаем, ты прав. Но ты – для того, чтобы выжить, а я – для того, чтобы жить, как умею, как хочу. Я каждый вечер думаю, вот – завтра начнётся счастливая жизнь, а она не начинается. Таким, как я, думать так нельзя. Это слабость. Так что, ничего мне ни от кого не надо. И пусть меня не трогают.

- Миша, а ты совсем один живёшь? У тебя что, никого нет?

- Сейчас никого. Да зачем тебе всё это, Тимох?! Не грузись ты! Жизнь и так, как самосвал, ты едешь, а тебе из-за каждого угла подбрасывают. – В глазах у Михаила полыхнули злые огни. – Козлы! Козлы они все! Уроды! Плевать им и народ и на страну! У меня нутро кипит, когда я телевизор смотрю! Призывают жить честно, с себя бы начали! А эти... Как их? Олигархи! Это вообще... – но глянул на съежившегося Тимофея и сдержался, не выругался. – Такие, как эти новые миллионеры, они либо бывшие комсомольцы, либо форца самая низкопробная.

- Форца? – повторил Тимоха.

- Ну, спекулянты. У них папаши и мамаши на «тёплых» местах работали, они через них всякие редкие товары добывали и своим же друзьями втридорога впаривали. У нас в школе такие были. Кучковались с нами, шпаной, под своих косили. А после школы – мы на нары, а они в академии и банки!

- Тогда точно – козлы, – согласился Тимофей.

- А то...

- У меня отец, когда пьяный, сидит на кухне и долдонит: нет правды в России...

- Правильно долдонит, но на том всё и кончается. Зальют глаза и орут. Вот бы Ленину таких пролетариев, обломался бы он со своей революцией.

- Не, иногда батя такой страшный бывает. Смотрю на него, и думаю – щас весь дом разнесёт. И не слышит и не видит ничего!

- И это мы умеем, - задумчиво кивнул Михаил, он, похоже, начал думать о чём-то своём.

Заметив это, Тимофей замолчал.

- Знаешь, Тим, если б я мог собрать, как Ермак, отряд отчаянных ребят, я бы партизанить начал, ушел бы в тайгу...

- Здорово! – восхитился Тимофей.

- Ну-ну... Теперь это называется ОПГ.

- О-пэ-гэ?

- Организованная преступная группировка! Так что иди-ка ты, Тимоха, лучше в путешественники. И дуй отсюда в дальние страны! В пустыню какую-нибудь Сахару, там тебе точно никто мозги компостировать не будет.

Услышав такую перспективу, Тимофей тяжело вздохнул. Не знал, что ответить. Жизнь в будущем никак не представлялась. Её впереди не было, как не было вчера и сегодня. Сколько ещё можно возить рыбу бабушке Ануш, торговать цацками на заправке? И саднило в мальчишеской душе вполне ясное понимание, что школу бесконечно пропускать нельзя, что когда-нибудь за это спросят по большому счету, что с родителями может произойти беда. Уж почти случилась. Однажды отец уснул с непогашенной сигаретой в руках. Тлеющий окурок выпал на ковёр, а через двадцать минут всю комнату заполнил едкий дым. Вовремя вернулся домой Тимофей и быстро залил из ведра начинавшийся пожар, потом открыл окна. Родители даже не проснулись. Остатки ковра отец утром выкинул, а на полу так и осталось чёрное выгоревшее пятно и кратеры лопнувших пузырей краски по краям. Никто Тимофею спасибо не сказал...

- Ладно, Тимох, надо мне к моим наркоманам ехать, их, наверное, уже плющит по полной. Когда в следующий раз будешь?

- Сегодня вторник, я и так школу пропустил, в субботу рвану. Там у нас так себе уроки. В субботу будешь?

- Раз ты приедешь, буду. Хочешь, я тебя посажу на машину?

- Не, не надо. Сосед обещал заехать. Я пока посижу, мне здесь нравится. Скажи только этим, - он кивнул на официанток, - чтоб не выгоняли.

- Скажу. Ну, бывай напарник, - Михаил протянул Тимофею руку-змею.

7

В этот вечер Тимофей не рассчитал с возвращением. Видимо, отец должен был лететь на вахту раньше, и поэтому, когда Тимофей пришел домой он отмокал в ванне, а на кухонном столе вместо водочных бутылок уже пузатились пластиковые пивные. Значит, отец приводит себя в порядок. Проскочить незамеченным в свою комнату не удалось, Егор Семёнович распаренный вышел в прихожую.

- Ты где опять шлялся весь день?

- Ездил в Демьянку, – не стал врать Тимофей.

- Один? Вместо школы? Совсем от рук отбился! – хмурый, красный, измученный алкоголем Егор Семёнович был настроен серьёзно.

Ничего хорошего это Тимофею не сулило. Сбрасывая похмелье трясущимися руками, отец пытался в два-три дня нагнать пропитые дни. Он хватался вдруг за покосившийся забор во дворе, смазывал заскрипевшие дверные петли, ремонтировал сломанную в пьяном угаре мебель, и - самое неприятное - требовал на просмотр дневник и тетради...

- Пап, я с друзьями ездил, думал, деньги в доме кончились, рыбу продал.

- Ну, ё! – вскинулся Егор Семёнович. – Я что – мало зарабатываю! Вкалываю, как проклятый, а ты учиться не хочешь!

И тут к глазам Тимофея подступили слезы, и обида сама выкрикнула себя:

- А вчера тебе на это плевать было!

Егор Семёнович остолбенел, а Тимоха закрыл голову руками, готовясь к тяжелому удару. Но отец вдруг обмяк, присел рядом на корточки, и, проглатывая какой-то жуткий комок, не своим, глухим и дрожащим голосом сказал:

- Прости, сынок. Гад я последний... – обнял и крепко прижал к своей груди. – Прости... Просто жизнь такая... Всё... завязывать надо. Всё, сынок, сейчас потихоньку пивком отойду и боле не буду.

- Правда? – сколько раз верил в это Тимофей.

- Я очень постараюсь. И ты постарайся. Надо учиться. Надо, сын. Иначе никто тебя уважать не будет, на работу не возьмут, даже к нам в бригаду. У нас ведь тоже среднее образование надо. Хотя... Никому мы сейчас не нужны, никто никому не нужен! Что с народом сделалось? Я, конечно, от слабости пью, но и от злости. Тебе пока не понять.

- Почему не понять? Наш историк часто говорит, что родину в очередной раз предают.

- Правильно говорит. Только что делать-то? Что мы можем?

«Водку пить», подумал Тимофей, но вслух говорить не стал, побоялся обидеть трезвеющего отца. Егор Семёнович тяжело вздохнул, поднялся во весь рост и потрепал Тимохины волосы. Он и сам знал такой ответ.

В этот момент из спальни появилась мать. Растрёпанные волосы, глаза с хмельной паволокой, мятый халат без двух пуговиц...

- Тимоша пришёл, - обрадовалась.

Отец же нашёл новую мишень. Он посмотрел вдруг на неё с едва скрываемым раздражением.

- Ты-то кому пьёшь?! Парня совсем забросила! Посмотри на себя! Сыну на глаза показываться не стыдно?

- Ой, дак я с-час умоюсь, кушать чего-нибудь приготовлю. Ты пивка, Гоша, принёс? А то голова чего-то болит.

- То-то и оно, пивка! Я уеду, а ты опять со стакана не слезешь! Без пивка обойдёшься.

- Так помру ведь я, - остолбенела Ирина Андреевна, - ты ж сам мне вчера наливал, Егор?

- Вчера? А сегодня уже сегодня! Всё! Валяй в ванну... – и снова повернулся к сыну. - А чего у тебя книги не в портфеле? – заметил и удивился Егор Семёнович.

- Их в портфель нельзя, там рыбой пахнет, - объяснил Тимофей.

- Неужто читать начал?

- Начал, - опередил своё желание Тимоха.

- Ну и хорошо, иди тоже умывайся, да хоть учебники к завтрему собери.

Нет, всё-таки была у отца воля. Ведь мог же, если хотел. И сейчас, пошёл, выпил стакан пива и, захватив ящик с инструментами, направился на лоджию, чинить покосившиеся рамы. Ещё совсем недавно Тимофей мог часами наблюдать, как отец работает, подавать ему инструменты, шурупы, гвозди, шайбы, держать, если надо, рулетку и обрадовано подмигивать в ответ. И время в такие часы становилось незаметным, просто исчезало, пока, в конце концов, неожиданно не придёт из кухни мама и скажет: «Обедать, труженики». И оттого над столом витает вовсе не аромат наваристого борща или поджаренных золотистых язей, а слившийся из трех ручьёв дух семьи. Кто не знает этого чувства, тот не пробовал на вкус счастье тихого семейного обеда. Как легко было выпросить у отца в такой момент новую игрушку!

Вот и сейчас, Тимофей рванулся, было, следом за Егором Семеновичем, но увидел вышедшую из ванной мать. Та, стремительно направилась на кухню, но не готовить ужин, а украдкой, пока муж не видит – налить из припрятанной чекушки в грязный пивной стакан водки и запить прямо из горлышка пивом. Только после этого глаза её станут проясняться, чтобы потом вновь покрыться туманом. Синие мамины глаза.

Да и много ли отец наделает в наступающей быстро темноте? Так, отвлекает голову руками.

И Тимофей тоже решил отвлечься, открыл подаренную книгу и начал читать: «Дорогие мальчики и девочки! Мы с вами живём в замечательной стране, которая называется Россией. Когда-то это было самое прекрасное место на земле – потому что именно здесь люди свято хранили веру православную и служили Господу и Богу нашему Иисусу Христу всем своим сердцем, а если согрешали, то каялись, и потому Бог хранил русских людей в мире и благоденствии...»

Когда-то это было самое прекрасное место на земле?.. Когда-то Тимофею не было так горько приходить домой. Когда-то мама любовно гладила ему белые рубашечки. Когда-то отец брал его с собой на рыбалку...

Что-то близкое и понятное открывалось на каждой странице этой книги.

Далее Тимофей узнал, как за неверие, за предательство царской семьи Бог наказал русский народ сатанинской властью. Оказывается, теперь государь-император молится за Россию и русский народ на небе и даже помогает людям на земле. В книге был также описан чудесный случай, когда царская дочь княжна Мария пришла к больной девушке и помогла ей выздороветь. Тимофей и верил и не верил, но оторваться от книги не мог, рассказы давались легко, а на свободных страницах размещались большие картинки.

В конце книги был напечатан рассказ «Видение матроса Силаева». От прочитанного у Тимофея перехватило дух, и он даже не заметил, что плачет.

«В первую же ночь после причастия, - рассказывает матрос Силаев, - видел я страшный сон. Вышел я на огромную поляну, которой конца-краю нет: сверху, ярче солнечного, льется свет, на который нет мочи взглянуть, но этот свет не доходит до земли, и она как будто вся окутана не то туманом, не то дымом. Вдруг в небесах раздалось пение, да такое стройное, умилительное: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Несколько раз повторилось оно, и вот вся поляна заполнилась людьми в каких-то особых одеяниях. Впереди всех был наш Государь-Мученик в царской порфире и короне, держа в руках чашу, до краев наполненную кровью. Справа рядом с ним – прекрасный отрок, Наследник Цесаревич, в мундирчике, тоже с чашей крови в руках, а сзади них, на коленях – вся умученная Царская семья в белых одеждах, и у всех в руках – по чаше крови. Впереди Государя и Наследника на коленях, воздев руки к небесному сиянию, стоит и горячо молится отец Иоанн Кронштадтский, обращаясь к Господу Богу, словно к существу живому, словно он видит Его, за Россию, погрязшую в нечисти. От этой молитвы меня в пот бросило: «Владыко Всесвятый, виждь кровь сию невинную, услыши стенания верных чад Твоих, иже не погубиша таланта Твоего, и сотвори по великому милосердию Твоему ныне павшему избранному народу Твоему! Не лиши его Твоего святого избранничества, но восстави ему разум спасения, похищенный у него по простоте его мудрыми века сего, да поднявшись из глубины падения и на крылах духовных воспаряя в горняя, прославят во вселенной имя Твое пресвятое. Верные мученики молят Тя, принося Тебе в жертву кровь свою. Прими её в очищение беззаконий вольных и невольных народа Твоего, прости и помилуй». После этого Государь поднимает чашу с кровью и говорит: «Владыко, Царю царствующих и Господь господствующих! Приими кровь мою и моей семьи во очищение всех вольных и невольных прегрешений народа моего, Тобою мне вверенного, и возведи его из глубины падения нынешнего. Всем правосудие Твое, но и безграничную милость благоутробия Твоего. Вся прости и милостивно помилуй, и спаси Россию». За ним, простирая вверх свою чашу, детским голосом заговорил чистый отрок Царевич: «Боже, воззри на погибающий народ Твой, и простри ему руку избавления. Боже всемилостивый, приими и мою чистую кровь во спасение невинных детей, на земле нашей развращаемых и гибнущих, и слезы мои за них приими.» И зарыдал мальчик, расплескивая свою кровь из чаши на землю.»

Тимофей очнулся от чтения, когда буквы стали расплываться, а по щекам катились крупные солёные капли. Это о нём, о Тимофее, молит Бога убитый Царевич. Вот он стоит на картинке со страшной чашей в руках! В военном мундире, как простой солдат. И вежды его, обращенные вверх, полны слёз.

Не успел провести по глазам рукавом, как дверь в комнату открыл отец и замер на пороге.

- Ты чего плачешь, Тимош?

- Я не знаю, пап, - и он правда не знал, отчего плачет. Какое-то новое, незнакомое чувство боли и сострадания давило в груди, что слёзы текли сами.

- Пойдём ужинать, - позвал Егор Семёнович и добавил, будто самому себе, - совсем у парня нервы никуда...

Ночью Тимофей не слышал, как мать ходит на цыпочках на кухню, чтобы приложится к спрятанной в шкафу бутылке, как отец встаёт покурить в туалете и подолгу там кашляет, как февральский ветер стонет в кедровом бору, и тоскливо поскрипывает навстречу ветру дверь подъезда. Он крепко и быстро уснул, точно провалился в тёмную и мягкую яму, но резко проснулся посреди ночи от странного до уверенности чувства присутствия постороннего. Ещё не открыв глаз, сел на кровати и стал тереть глаза кулаками. И едва разорвал веки, сразу увидел в падающей из окна полосе лунного света мальчика в военном мундире. «Царевич», мелькнуло в голове. Да, это точно был он. Очень похож на того, что стоял картинке с чашей, похожей на спортивный кубок, в руках. Он внимательно и с интересом смотрел на Тимофея, но ничего не говорил. И Тимофей зачарованно молчал, хотя в голове его кружились тысячи вопросов, но все они сливались в один, который невозможно было задать, ибо он был обо всём.

И вдруг царевич протянул руку ладонью вверх. В лунном свете Тимофей сразу увидел знакомую пуговицу, и душа его вскрикнула. Испуганной птицей юркнула в сердце, и оно содрогнулось, принимая её. Только сейчас он заметил, что на мундире мальчика не было ни единой пуговицы.

- Я должен отдать пуговицу, - то ли сказал, то ли спросил, то ли подумал Тимофей.

Царевич же отрицательно покачал головой, и, показалось, слегка улыбнулся.

- Ты отдаёшь её мне? – ведь он сам протягивал её на ладони?!

Несмело, в два приема, Тимофей подошёл к царевичу Алексею и протянул навстречу свою руку. Осторожно взял пуговицу и заметил, что пальцы его свободно проходят сквозь кисть наследника. Но пуговицу в своей руке почувствовал, как настоящую. Вспомнились вдруг слова батюшки, что пуговицу можно только дарить. Выходит, Тимофею, её подарил сам царевич?! Только на миг Тимофей сосредоточил внимание на пуговице. Двуглавый орёл гордо сиял в лунном свете. И эта не казалась такой истертой, как та, что он держал в руках сегодня днём. А когда поднял глаза – царевича уже не было. Даже лунный свет исчез, а, может, и не лунный он был? В комнате стало темно и прохладно, и Тимофей попятился к кровати, зажав в руке царский подарок.

В соседней комнате очередной раз поднялся донимаемый похмельем отец, отправился перекурить бессонницу. Что, если рассказать ему? Не поверит. Никто не поверит. Вот если б Михаилу, тот не будет смеяться. Точно не будет.

Босые ноги отца задержались у двери в детскую, и Тимофей предпочел неслышно юркнуть под одеяло.

Утром Тимофей проснулся оттого, что в руке у него была пуговица. А ведь успел и подумать и убедить себя, что царевича видел во сне. На всякий случай проверил потайной карман, там, кроме денег, ничего не было. Значит, пуговица была не вторая, а именно та.

8

Прямо на входе в школу Тимофея остановила завуч Ольга Ивановна и отправила по знакомому маршруту в кабинет директора. Он не боялся заходить туда. Вячеслав Иванович разговаривал с ним, как со старым другом и никогда не кричал. Вот и сейчас, завидев Тимофея на пороге, он даже улыбнулся.

- Ну, знакомые всё лица. Заходи, Тимофей. Знаешь, почему вызвал?

- В школе вчера не был, - сразу признался Тимофей.

- Какую сегодня причину придумал?

- Никакой. У меня дела были.

- Вот как? Дела? А тут, понимаешь, контрольные работы... Это, конечно, не дела. Тут мы все развлекаемся и мешаем - Тимофею заниматься делами! Я тут штаны протираю. Не подскажешь, где у нас теперь дела делаются, я тоже пойду делами заниматься?

- Вы надо мной смеётесь, Вячеслав Иванович.

- Нет, парень, это ты надо мной смеёшься, и над всеми учителями. Мы за тобой всей школой бегаем: где у нас Тимофей? Почему не учится? А у него, оказывается, дела.

- Я деньги зарабатывал, - не выдержал Тимофей.

После этих слов Вячеслав Иванович посерьёзнел.

- А что, родители уже не работают? Знаю-знаю, - махнул рукой, - у многих ребят такая проблема, так что не думай, что ты самый несчастный. Помни, всегда есть тот, кому значительно хуже. Но если ты не будешь учиться, ничего в жизни не добьёшься. Хороший человек – не профессия. Немало, конечно, но недостаточно, чтоб по этой жизни шагать.

- Я знаю, - вздохнул Тимоха. – Вы в прошлый раз говорили.

- Знаю... – передразнил Вячеслав Иванович, - вот ты ещё не знаешь, что вызывают тебя вместе с родителями на КДН, Комиссию по делам несовершеннолетних. Спросят с тебя, как ты дальше жить собираешься, и с родителей спросят, как они тебя воспитывают. А знаешь, какое самое страшное решение может принять эта Комиссия?

- Нет.

- Могут отправить тебя в интернат.

Директор поглядел на мальчика, ожидая реакции. Но в лице Тимофея ничего не изменилось.

- Завтра, в пятнадцать ноль-ноль, вот тебе повестка. Передашь родителям, или мне самому к ним заехать?

- Передам, не переживайте.

- Это ты переживать должен. Как четверть закрывать будешь? Ты ведь в начальной школе неплохо учился. Да и, судя по всему, ты добрый парень. А сколько раз ты мне слово давал? А? Тимофей!

Мальчик вскочил, как будто вернулся из забытья.

- Иди на уроки.

- До свидания, Вячеслав Иванович.

- До свидания.

Но, закрыв за собой дверь, Тимофей вдруг принял неожиданное решение, и снова сунул голову в кабинет директора.

- Вячеслав Иванович, а можно спросить?

- Спрашивай.

- Я войду?

- Ну, конечно, войди, - улыбнулся, отрываясь от монитора компьютера, директор.

- Вот! – Тимофей вытащил из кармана пуговицу. – Посмотрите.

Вячеслав Иванович покрутил пуговицу в руках.

- Старая пуговица. Царского образца. С военного мундира, похоже. Что, историей решил заняться?

- Я вчера книгу прочитал. Знаете, царскую семью расстреляли?

- Знаю.

- А сейчас говорят, они святые.

- Ну, это церковь.

- Там с ними мальчика, царевича расстреляли.

- Ну?

- Это его пуговица. – И не обращая внимания на скептическую улыбку директора, продолжил: - Те, которые расстреливали, они потом всё у покойников забрали. Даже пуговицы.

- У тебя-то она, в таком случае, откуда? – вскинул бровь директор.

- Сначала мне её один друг подарил, а сегодня ночью сам царевич!

- Ну, ты - фантазёр, - уже не сдерживал улыбки Вячеслав Иванович.

- Не верите? Вот я и хотел проверить, так и знал, - как-то очень серьёзно сказал Тимофей.

Директор на минуту задумался. Внимательнее стал осматривать пуговицу. Ироничный взгляд, коим постреливал в Тимофея, сменился на нескрываемое любопытство.

- Знаешь, Тимофей, что мне кажется? Тяжелая пуговица эта. Будто залита внутри. Я бы не удержался, вскрыл, посмотрел. Хотя, может, они такие и были. У меня, правда, вообще мания – знать предмет изнутри. Ну, ты тут сам думай, фантазёр...

- Я даже не знаю. – Тимофею тоже захотелось вскрыть пуговицу, но вдруг потом не удастся собрать её в первозданном виде? - А если потом не соберём?

- Аккуратно нужно. Ну ладно, смотри сам, некогда мне. Иди, скоро звонок, - поторопил Вячеслав Иванович.

Тимофей считал, что отношения с директором у него хорошие. Был даже случай, Вячеслав Иванович по каким-то своим каналам узнал, что в трофимовском бюджете полный провал. Тимофей тогда порой обходился на ужин чаем и хлебом, отец же лежал в районной больнице, а мать пустилась во все тяжкие. Директор вызвал к себе Трофимова под каким-то предлогом, а потом, когда он уже был у двери, вдруг сказал:

- Да, постой... – Вячеслав Иванович некоторое время раздумывал, потом вдруг достал из кармана несколько крупных купюр. – Тимофей, вот деньги, это помощь от школы... Возьми...

Тимоха растерялся, хотя ситуацию оценил правильно.

- Это не школа, это ваши деньги, Вячеслав Иванович, - опустил голову.

- Да не переживай, я потом тебе дам в ведомости расписаться. Сам понимаешь, родителям твоим отдать не могу. Понимаешь?

- Понимаю. Но это ведь вы сами помочь хотите!

- Давай, бери. Тебе вон пора новую куртку купить, костюм надо. Купишь, принесёшь мне чеки. Хорошо? – Деньги продвинулись по директорскому столу в сторону Тимофея. Тот на всякий случай отступил подальше.

- Не, не буду.

- Тогда я сам матери завезу, деньги ей отдам.

- Не, не надо, Вячеслав Иванович.

- Тогда бери и дуй на уроки. Потом вызову - в ведомости расписаться.

Тимофей с усилием убедил сам себя, что деньги не из директорского кармана и взял купюры. На глаз, тысячи три. До выписки отца из больницы перекантоваться хватило. Через пару месяцев Трофимов принес деньги обратно в директорский кабинет. Вячеслав Иванович страшно удивился и не хотел их брать. Он или хорошо прикидывался или, правда, напрочь забыл, что давал их Тимофею. Но тот напомнил ему про ведомость, в которой он так и не расписался. В конце концов, Тимофей сам нашел выход:

- Вячеслав Иванович, вы положите их у себя, как в сберкассу, будет совсем плохо, я сам приду и попрошу.

- Точно придёшь? – с улыбкой прищурился директор.

- Точно. Слово даю.

8

Оказавшись в шумном школьном коридоре, Тимофей ещё некоторое время стоял в раздумьях. Потом направился к расписанию.

Уже в классе, перекинувшись со всеми «приветами», подсел к своему другу Кольке Степанову. Тот сидел за партой, запрокинув голову.

- Ты чего?

- Да, Чирик нос разбил.

- За что?

- Под руку подвернулся.

Гена Чирков, в мальчишеском обиходе Чирик, учился в восьмом классе и был на два года старше. Славился драчливостью и старался быть главарём любой компании. Трофимова он не трогал, предпочитая брать у него сигареты.

- Чё он хотел-то?

- Чтобы я его портфель в класс отнёс, а он покурить собирался.

- Ты не стал?

- Ага, а он давай мне руки крутить. Я вырвался, а он мне по носу ладошкой дал. И не больно, а нос потёк, обидно...

- Чё, старшаки не заступились никто?

- Не. Стояли, ржали, он же, типа, несильно. А он каждый день ко мне пристаёт. Достал уже. То портфель унеси, то сигарету принеси, то за колой сбегай, то позови кого-нибудь... Был бы у меня старший брат!..

- Слышь, Колян, надо ему по башке настучать, а то он тебя всю жизнь будет мучить.

- Да как ты ему настучишь, он вон, какой, здоровый.

- Неважно. Пусть хотя бы трусом тебя не считает. Я с тобой пойду.

- И тебе достанется.

- Может, и достанется, а фига-ли терпеть? Я твой друг, будет мне плохо, ты поможешь. Знаешь, у меня на Большой земле есть друг, как старший брат, он мне говорил, что свобода должна вот тут быть, - постучал себя кулаком в грудь, - что сдаваться никогда нельзя. Упавший тратит силы на то, чтобы подняться, вот как он мне говорил. Ну чё – боишься?

Колька опустил голову, нерешительно покрутил губами из стороны в сторону.

- Боюсь, конечно. Чё я – амбал?

- Мы же вдвоём. И знаешь, позовём Саню Липенко из десятого. Он у меня в долг брал. Всё равно не отдаст, но помочь не откажет. Пусть хотя бы дружков чирковских подержит, случай чего. На большой перемене пойдём.

- Пойдём, - вздохнул Колька.

На большой перемене Тимофей нашёл Саню Липенко, и тот без лишних вопросов предложил напинать под зад кому надо. Тимоха же попросил, чтоб никто не вмешивался. Мол, прикрой и только. Так и пошли втроём в почти официальную школьную курилку, которая располагалась на пятачке меж хозяйственных построек на заднем дворе. Чирок был там, добивал чей-то бычок и рассказывал какую-то смешную историю. Одиннадцатиклассники и десятиклассники курили чуть в стороне, дистанцируясь от «мелочи», иронично поглядывая в их сторону. Опять же, если накроет директор, то нагорит лишь старшим, за то, что не выгоняют отсюда младших. И старшаки периодически проводили зачистку рядов, выпинывая пяти-, шести- и семиклашек подальше в сторону. Типа – эти ребята не с нами. Мы их не видим, и знать не хотим. Сейчас была вторая смена, и курили только десятиклассники. Липенко первым делом подошёл к своим, поручкался и, видимо, вкратце объяснил суть дела. Те с интересом стали наблюдать за группой Чирка, к которой подошли Трофимов и Степанов.

Чирок, завидев Кольку, обрадовался:

- Чё, Степан, закурить мне принёс?

Колька, насупившись, молчал. Тимофей же достал из кармана сигарету и протянул её Чиркову.

- На, кури, порти здоровье, разговор будет.

- Ух ты, салапет, чё, тема есть? – но сигарету взял и тут же прикурил от тлевшего меж пальцами короткого окурка.

- Есть. Ты если Коляна ещё донимать будешь, мы тебе вломим.

- Чё-ё? – сигарета повисла на презрительно оттопыренной нижней губе.

- Ты слышал, - Тимоха пытался унять мандраж в коленках. Всё-таки было страшно.

Толпа вокруг захохотала:

- О! Развёл мелкий!

- Ты чё попутал?

- Гена, ты их сильно не бей, а то маме скажут.

- Чирок, бойся!

- Слышь, может, они на спор с кем пришли?

Кто-то уже потянул Степанова за шиворот, но тут в круг вошёл Липенко. По его виду поняли, что расклад немного другой, поутихли.

- Э, чё толпой оскалились? Пацаны с реальным разговором пришли. Кто лишний влезет... – подумал, обводя взглядом пространство, - Будет урну нюхать, - кивнул на ведро, поставленное для окурков, в которое редко кто попадал.

- Так это, Саня, их двое? – попытался рассудить друг Чиркова Зяба – Антон Зябликов.

- Они и младше, - рассудил Липенко.

- Да чё там, на два года всего, Трофим вон какой крепкий. – Подал голос кто-то ещё.

- Я один буду, - решил вдруг Тимофей, и запоздало испугался своего решения.

- Ладно, - ухмыльнулся Чирок, - только, чур, потом не жаловаться.

- Сам не побеги, - отступать было некуда.

- Понеслась! – крикнул Чирков и резко ударил Тимоху в челюсть.

Голова мотнулась в сторону, ноги сдали назад, но Тимофей устоял.

- Ещё? – ехидно спросил Чирков. – Степан, может, тебе отвесить? Я тебе - левой. У Трофима челюсть в одну сторону будет, а у тебя – в другую.

По толпе прошел одобрительный хохоток. Колька стоял, понурив голову. Тимофей сплюнул под ноги кровавой слюной, глубоко вдохнул и на выдохе пошёл в атаку. Такой прыти от него, похоже, никто не ждал.

Уже через минуту они дрались неистово, точно солдаты двух противостоящих армий. Буквально, не на жизнь, а на смерть. Руки мелькали со скоростью лопастей вентилятора, каждый третий удар – мимо, на лицах у обоих - кровь – расхлёстаны губы и носы, Чирик, к тому же, рассёк Тимофею бровь. Гул и улюлюканье вокруг приутихли, уступив место настороженному молчанию. Чирик, пользуясь явным преимуществом, наседал, и Тимоха пару раз падал, припадал на колено, но быстро поднимался и снова бросался на противника. Когда Чирков сбил-таки Тимоху с ног, неожиданно в бой кинулся Степанов. Маленький ростом Колька просто запрыгнул со спины на шею обидчика и вцепился, как клещ. Чирик, не сбрасывая его, бросился сверху на упавшего Тимофея, норовя вбить его голову в землю. Никто не знает, что было бы дальше, если б престарелому учителю технологии, Николаю Алексеевичу, не понадобился пиломатериал, что складировался в сараях. Увлеченные зрелищем бойни, пацаны не заметили, как он протиснулся сквозь толпу. На «атасе» никто не стоял. Николай Алексеевич решительно вмешался в драку своими натруженными руками. Растащил парней за воротники, разбросав в разные стороны. Причем труднее всего ему пришлось со Степановым, который никак не хотел отпускать шею Чиркова. И когда это, в конце концов, удалось, он обвёл презрительным взглядом зевак:

- Что стоите? Ждёте, когда они мозги друг другу выбьют? Американских кино насмотрелись? Фашисты!

- Да чё, Николай Алексеевич, всё честно, - подал кто-то голос.

- Честно, это когда на фронте! А в армии вас не увидишь, у всех к призыву мамки болезни под микроскопом находят, или по институтам разбегаетесь. Что ж хорошего смотреть, как свои своих лупят? Смотрите, кровищи-то! А ну-ка пошли все трое к Вячеславу Ивановичу!

- Может, не надо, - попытался разрядить обстановку Липенко.

- Не надо пакостить! – вскинулся на него учитель.

- Да я вообще - просто рядом стоял.

- В том-то и дело, что рядом стоял. Лоб такой! Мог растащить и пендаля дать, чтоб не повадно было.

- Дак у них тема была! Чё, вы, Николай Алексеевич, в детстве не дрались?

- Дрался, - признался и поутих учитель, - но как-то по-другому. До первой крови, к примеру. Лежачих не бить! Вы ж, как фашисты, какие...

- Дядь Коль, не надо к директору, - взмолился Тимофей, для которого Николай Алексеевич был ещё и соседом по подъезду, - меня итак завтра на Комиссию по делам несовершеннолетних...

- Во! Вишь как! Уже залетел, а продолжаешь, Тимоха.

- Он за меня заступился, - встрял Колька.

- Ага, а Чирков, значит ответчик.

- Ща-ас, - сплюнул сквозь зубы Чирков.

- А ты, Гена, в мою сторону не поплевывай, - я тебя на пятьдесят с гаком лет старше. Всякого повидал. Если ты себе дорожку в жизнь через нары выбираешь - твоё дело, но замашки свои блатные брось. Я, Гена, вот этими руками не один дом построил, а ещё и китайцев на границе бить приходилось. Так что остынь, пацан. У тебя геройства на пару окурков и стакан пива, а добрых дел и вовсе нет.

- Да ладно, - обиделся Чирик, - будет и на моей улице праздник. Успею ещё погеройствовать.

- У вас, я посмотрю, через день праздник, а между ними – выходной. Так, - хлопнул в ладоши Николай Алексеевич, - разбежались все. Быстро! Чтоб ни одного здесь и на следующей перемене не видел! Драчуны - умываться! Ну, дёргайте быстро...

Липенко напоследок подошёл к Чиркову:

- Слышь, Чирик, ты больше их не трогай. Всё честно было. Не хрен мелких донимать.

Услышав это, Колька повернулся к обидчику, и сквозь зубы сказал:

- Не отстанешь, я твой мопед вместе с сараем сожгу. Ночью! И не узнает никто!

Чирков кинулся, было, в сторону Степанова, но Липенко его жёстко остановил:

- Ну, уймись, ботало, Алексеич совсем разозлится. Он же по-человечески всё сказал. Всё! Замяли.

Когда вошли в школу, там все уже знали, что и как было на заднем дворе. Улей гудел. А значит, как водится, к следующей перемене будет знать Вячеслав Иванович. У него своя тайная полиция.

Тимоха морщился от восхищения одноклассников, он прекрасно понимал, что не останови драку Николай Алексеевич, туго бы ему пришлось под Чирковым. А что не струсил – так Чирков всё равно не уймётся, ему авторитет нельзя терять. Так что ещё придется держать марку.

10

Трёхэтажное здание школы из белого кирпича было одним из немногих каменных в посёлке. Если смотреть с вертолёта – школа высилась как этакий штаб среди типовых деревянных двухэтажек и частных огородов. Она поднялась в те времена, когда одним из немногих осязаемых лозунгов оставался «всё лучшее – детям!».

Не взирая на сложности с учёбой, Тимофей любил приходить в школу. С одной стороны, по большому счёту податься особенно некуда, кроме тайги, с другой – в школе всегда было, чем заняться. Хочешь – играй в теннис, хочешь – иди в секцию, в кружок какой-нибудь, а можно просто посидеть на первом этаже – никто не прогонит.

Вечером, когда упругий февральский ветер разогнал толщу клубящихся туч, надраив до блеска звезды, и успокоился где-то в лесной глуши, Тимофей вышел на улицу. Дома было тягостно. В спальне стонала мать, которой отец не давал опохмелиться. Сам же сидел у громко включенного телевизора и смотрел всё подряд, отвлекаясь только ради перекуров или очередного похода в душ. Увидев повестку, отец в очередной раз выругал мать:

- Я там, на буровой, корячусь, а она за сыном уследить не может.

«Пьёте-то вместе», - подумал Тимофей, но промолчал. Ещё предстояло получить свою порцию, но отец вдруг обрушился на саму Комиссию. Перебрал кости всем, от учителей до президента. Разошелся так, что Тимоха зажмурился, сидя в своей комнате, и повторял мысленно только одну фразу: «только бы не пошёл за бутылкой». Вот и мать прохрипела из спальни:

- Кто они такие, Егорушка, нас судить. Ты бы принёс от нервов-то... Хоть фляжечку небольшую. Нельзя так резко...

Лучше бы она молчала! Отец буквально взорвался, и Тимофей предпочел выскользнуть в подъезд, бросив учебники, которые в кои-то веки открыл, пытаясь выполнить домашнее задание.

На крыльце выдохнул так, будто сбросил с плеч тяжёлый груз. Ноги сами понесли его в школу. В воздухе в этот вечер вдруг запахло весной, хотя до тепла в этих краях было ещё далеко. Высыпавшие в небе звёзды, может, и значили завтрашний мороз, однако сейчас были похожи не на колкие мелкие снежинки, а на подтаявшие леденцы. Весна пробовала силу, проводила разведку боем. Тимофей почувствовал дыхание новой жизни, остановился и прислушался: ему показалось, что за рубежом окружавших посёлок болот разносится эхо перестука вагонных колёс. А вдруг и правда – мелькая жёлтой вереницей квадратных окон, летит на юг скорый поезд, и здесь его слышно? Не все звуки теряются в тайге, иногда услышишь такое, что будешь долго думать над природой, происхождением услышанного, и чего только не почудится, особенно если стоишь один, а вокруг – лесная глушь. И тогда начинаешь чувствовать чей-то внимательный взгляд. Со всех сторон. Потому и хочется часто оглядываться и быстрее оказаться поближе к человеческому жилью.

В школе и в девять часов вечера было шумно. В спортзале стучали мячи, старшеклассники терзали в музыкальном кабинете электрогитары, взвизгивала циркулярка в кабинете Николая Алексеевича, по каким-то своим делам с лёгкой тайной на лице фланировали по этажам старшеклассницы, да скользили в усталом вальсе технички в обнимку со швабрами.

Постояв немного на первом этаже, Тимофей двинулся на второй. Ещё с улицы заметил, что в лаборантской кабинета истории горит свет. На лестнице столкнулся с двумя семиклассниками, за которыми в школе были закреплены смешные прозвища – Анальгин и Фильмоскоп. Первого – Анвара Алиева – так прозвали за то, что он постоянно держал во рту таблетку обезболивающего, жаловался на зубы, а к врачу идти боялся, второго – Толика Зуева – за мощные двояковыпуклые линзы очков. Зрение у него с младенчества было никуда.

- О! Тимоха! Слышали, как ты сёдня с Чириком бился. Маладец! – Анвар похлопал Тимофея по плечу.

- Смелый, - согласился Толик. – Куда намылился?

- Хочу с историками поговорить.

- Чё, учиться вздумал? – удивился Анальгин.

- Да не, тема есть. Частное расследование. – Серьёзно ответил Тимофей, нащупывая в кармане пуговицу.

- Круто, - одобрил Фильмоскоп, картинно вскинув к потолку огромные, многократно увеличенные выпуклыми линзами глаза, - я реферат писал, там у них такие видеокассеты есть классные.

- А чё хочешь-то? – хитро прищурился Анвар.

- Да так...

- Ломайся, Тимоха, чё, тайна что ли?

- Ну, не тайна, так, дело одно, спросить надо.

- А чё, нам западло поделиться? – Анальгин становился обиженно наглым, а вторая ссора Тимофею была не нужна.

- Смеяться не будешь?

- Чё смеяться-то, правда, Фильмоскоп? Рассказывай.

- Мне надо историкам пуговицу показать. Она царская.

- Пуговицу? Царская? Закаж...

- Да чего, смотри, только, чур, не лапать.

Анальгин всё же взял пуговицу в руки.

- Ну и чё? Орёл на ней. Старая пуговица. У меня дед монеты старинные собирал, я ими играл. Вот это круто. Там такие монеты были, что за каждую тысячу долларов давали. Отец потом продал их, чтоб на магазин больше денег было. На Большой земле. А тут пуговица...

- Ладно, посмотрел, отдавай, - Тимофей протянул руку.

- Падажди!.. – аж взвизгнул Анальгин. – Дай внимательно смотреть! Почему царская?

- Потому, вот и иду к историкам спросить.

- Откуда взял?

- Да какая тебе разница, Анвар? Отдай, пошли, нас пацаны ждут, - Фильмоскоп попытался потянуть его за рукав.

- Ну падажди, да. Где взял пуговицу?

- Друг дал. Подарил. – Тимофею начинало всё это не нравится.

- Ага, пуговица царская, а он тебе просто так дал. Кто?

- Ты его всё равно не знаешь. Давай пуговицу.

- Тимоха, ты чё, в натуре, я же с тобой разговариваю, что я тебе плохого сделал? – вскинулся Анальгин. – Она что – удачу приносит?

- Не знаю, говорю же, к историкам шёл показать.

- Да откуда им знать. Они только учебники свои знают. Ни фига они тебе не скажут. – И затараторил, будто гадающая цыганка. - А вдруг она удачу приносит. Это круто, да... Слышь, Тимоха, дай мне на один день, я отцу дам. Он в магазине положит, вдруг прибыль пойдёт. А? Дашь? Завтра вечером отдам, а?

- Не могу, эту пуговицу продавать нельзя, только... – и осёкся.

- Да я на один день всего! Проверим, вдруг удачу приносит. Ты богатый станешь, Тимоха. Ну хочешь, я тебе на это время что-нибудь дам?

- Чего ты к этой пуговице привязался? – попытался встрять Фильмоскоп.

- Не понимаешь – молчи! – отрезал Анальгин. – Ты нудный, Толян, как моя зубная боль! У меня у отца в магазине прибыль совсем не идёт. Он талисман покупал, арабскую молитву над входом писал, русскую икону в угол поставил, всё равно прибыль не идёт. Дай попробовать, Тимоха? Я тебе на всю жизнь не забуду, братан будешь, - Анвар упрашивал так, что отказать было уже нельзя.

Тимофей нерешительно переминался с ноги на ногу. Сто раз проклял себя за то, что сунулся в школу, а более за то, что не держал язык за зубами. Анальгин между тем, хитро сверкая тёмными глазами, уже по-братски хлопал его по плечу, предлагая различные блага дружбы и даже скидку в папашином магазине.

- Да не приносит она удачу. Это реликвия. – Попытался последний раз сопротивляться Тимоха.

- Реликвия- меликвия – проверим! Всё узнаем.

Тимофей собрал всю твердость и решимость в голосе:

- Анвар, если потеряешь или не вернёшь, тебе ни арабская ни русская молитва не поможет.

- Ты чё, Тимоха, пугать меня не надо. Сказал же – завтра отдам. Придёшь вечером также в школу. И всё. Если вдруг удача попрёт – я тебе, Тимоха, разрешу в магазине у отца любые видеофильмы выбрать. Мамой клянусь! Ну?..

Пуговица в этот момент уже лежала в кармане Алиева.

Ну, точно – анальгин – все мозги обезболил. Эх, квашня ты, Тимоха, и как только эти нерусские всё ценное распознают? Ведь невзрачная пуговица. А поди ж ты... Звериное чутьё у них. И всеми правдами-неправдами любую понравившуюся вещь заимеют. Фильмоскоп-то с ним потому и ходит, что Анальгин у него очки для исправления зрения взял поносить. Неделю уже носит, не отдаёт, думает, зубы болеть перестанут. Правда, кормит Толика халявными сладостями, фисташками и прочей лабудой, что у отца в магазине продаётся.

Так и не дойдя до кабинета истории, Тимофей снова вышел на школьное крыльцо. Успокаивал себя только тем, что дал себе твёрдое слово, завтра любой ценой вернуть пуговицу. И больше никому её не показывать...

11

Утром мать всё-таки втихую похмелилась. Нашла повод – сходить к соседке за подсолнечным маслом – а оттуда уже пришла подобревшая. Отец только вздохнул, глядя на нёё.

- Ира, я завтра на буровую уеду, что делать будешь? Ты хоть помнишь, что нам сегодня на эту долбанную Комиссию идти? Как там на людей смотреть будешь?

- Егор, да я ни в одном глазу! – Будто сама в это верила, вскрикнула мать. - Плевать мне на эту Комиссию. А Тимошка мог бы и постараться учиться, чтоб родителей не таскали по всяким... – И замолчала, напоровшись на суровый взгляд Егора Семёновича.

День начинался неважно. Тимофей долго плескался в ванной, не хотелось попадаться родителям на глаза. Отец не пил уже и пиво, его бросало то в пот, то в озноб, но он держался, хотя в любое время мог взорваться. Полночи Тимофей ворочался с боку на бок, переживая, что отдал пуговицу. Кому теперь пожаловаться? Только Вячеславу Ивановичу, он хоть её видел, в случае чего, подтвердит да и вернуть поможет. Но жаловаться – это последнее дело. «Ничего, - успокаивал он себя, - ещё не вечер. Отдаст, небось...»

До обеда Тимофей делал вид, что сидит за учебниками. Отец несколько раз заглядывал в его комнату, но, увидев сына за рабочим столом, закрывал дверь.

Из-за Комиссии был повод не пойти в школу. Всё равно со второго урока надо будет уходить. Но Тимофей решил пойти, тем более что на литературе было не скучно. Вера Андреевна рассказывала о книгах так, что можно было их не читать. Слушаешь её, и сразу видно, как в кино, что происходит, какие герои, даже как они выглядят. Опять же в школе Тимофей надеялся лишний раз увидеть Алиева, который тоже учился во вторую смену.

Обедали молча. Мать только делала вид, что ест, большей частью просто ковыряла вилкой жареный картофель, отец с силой заталкивал в себя пищу, со лба его капали в тарелку крупные капли пота. И Тимофей жевал еле-еле, погружённый в клубок мыслей сразу обо всём, отчего ни за одну из них нельзя зацепиться.

Полдня прошли как будто по телевизору. Смотришь, узнаёшь, понимаешь, а жизнь всё равно как чужая. Нет, есть более масштабное сравнение: земля под ногами вращается, а ты стоишь на заколдованном полюсе, на который не распространяются законы физики, стоишь, и не можешь сдвинуться с места, наблюдая, как вместе с вращением земли бессмысленно тает твоя единственная жизнь. Тимофей в такие минуты улавливал в себе особое внутрисердечное знание, каковое прорывалось иногда наружу состоянием непонятной и одновременно знакомой тревоги. Тоскливая безысходность зависала в сером небе, а Тимофей всё стоял на этом полюсе, как примагниченный, и отец его стоял рядом. И мать лежала, постанывая, в спальне... И верилось с трудом, что эту серую пелену может пробить когда-нибудь живительный луч солнца.

На уроке литературы разбирали рассказ Валентина Распутина «Уроки французского». Сначала Тимофей слушал, потом как-то сам собой начал читать. Вера Андреевна, заметив это, не стала его спрашивать, а работала с другими ребятами. Ещё в пятом классе, когда она вела у них первые уроки, кто-то из ребят погрузился в чтение хрестоматии, а остальные, заметив это, стали над ним подтрунивать. Учительница тогда приложила палец к губам и шёпотом попросила: «Тише, ребята, Слово коснулось человека. Это таинство...» Вот и Тимофей целиком погрузился в таинство. В голодную послевоенную осень тысяча девятьсот сорок восьмого года. И вдруг понял: что не одному ему тяжело. О себе, что ли, этот писатель рассказывал? Так или иначе, получалось, что мальчик, который был на год младше Тимофея, жил ещё хуже. Один в чужом городе, голодный, исхудавший до анемии... И как хотелось помочь ему в драке против въедливого Птахи и рыжего властолюбивого Вадика. Представляя себе эту уличную битву, Тимофей видел почему-то вместо Вадика Генку Чиркова, хотя у того отродясь не было рыжей чёлки. А вместо Птахи вдруг представил Анвара, хотя его кавказская внешность вообще не вписывалась в этот ряд. А вот на месте Лидии Михайловны явственно виделась Вера Андреевна. Пусть и не французский, а родной, русский язык она преподавала.

Время потеряло скорость и осязаемость. Текст перестал состоять из отдельных предложений, фраз, знаков препинания... Он просто слился с воображением и воспроизводился перед глазами не знаками, требующими осмысления и расшифровки, а целыми видимыми эпизодами.

И какой же дурак у них директор! Неужели он не понял, почему Лидия Михайловна играла с учеником в «пристенок»? Дурак бездушный! Урод! Такую учительницу обидел... Выходит, Тимохе, и с директором больше повезло. Эх! Сыграть бы в «чику» или «пристенок», проверить себя, да много ли выиграешь? Пожалуй, даже на молоко не хватит.

- Тимофей... – это позвала откуда-то из другого мира Вера Андреевна. – Звонок был. Понравился рассказ?

- Да, - задумчиво ответил Тимоха, медленно возвращаясь в реальность. – Я теперь могу вам ответить.

- Что ответить? Опрос уже прошёл.

- Знаете, Вера Андреевна, он ведь такой же, как я! – И осёкся. - Нет, другой... Он учился хорошо. А директор у них... – И решился всё-таки сказал: - Дурак набитый! Ему в зоопарке работать и то нельзя, зверей распугает. «Что тебя побудило?», - передразнил книжного директора Тимофей, будто ему доводилось его слышать.

Вера Андреевна улыбнулась:

- Ты не возражаешь, если я тебе поставлю пятёрку за сегодняшний урок?

- За что? – спросил, но уже догадался Тимофей.

- Материал ты знаешь, думаю, и сочинение написать сможешь. В том числе, исходя из собственного опыта.

- Не возражаю, - опустил голову Тимофей, скрывая радость. Это была первая пятерка по литературе в этом году.

- Я не думал, что читать можно так быстро, - сказал он уже с порога.

- Это когда захватывает. Хорошая книга спать не даст. Если втянешься, поймёшь. Тебе тогда многое откроется...

- Спасибо, Вера Андреевна... – и, не дослушав её «за что? попробуй почитать «Тараса Бульбу», рванул по коридору вниз. Нужно было ещё повидать Алиева.

По ходу налетел на Сергея Сергеевича, у которого был следующий урок.

- Я это, - сбивая дыханием слова, сообщил, - Сергей Сергеевич, мне на комиссию... По делам... Этих... несовершенных... летних...

- Знаю, Тимоха, - историк почему-то иногда называл Тимофея так, как обращались к нему сверстники. – А жаль, у нас интересный урок.

- Про что?

- Владимир Мономах. Был такой князь на Руси. Его ни разу никто не победил... Но ты, к сожалению, опять ничего об этом не узнаешь.

- Я учебник прочитаю, клянусь! – Тимофею не терпелось найти на перемене Алиева.

- А, - махнул рукой Сергей Сергеевич, - учебник это полдела... Не люблю я нынешние учебники.

- Сергей Сергеевич, я тут вспомнил, вопрос у меня: вы свободный человек? – выпалил вдруг Тимоха, пристально глядя на историка. Догнал его вдруг в шумном коридоре разговор с Михаилом.

- Я?.. – Сергей Сергеевич не на шутку растерялся.

- Вы, - и уже начал чувствовать себя неудобно, что поставил учителя в такое положение.

Но тот неожиданно нашелся, посмотрел в открытый дверной проём кабинета истории, где висел на стене видимый из коридора портрет Суворова.

- Вот он – свободен!

- Это?..

- Суворов Александр Васильевич. Свободен, потому что всю жизнь служил Богу и Отечеству!

- Но ведь служил, значит подчинялся?

- Точно! Но подчинялся, чтобы служить Богу и Отечеству. Прикажи ему делать что-либо против Бога и Родины, он подчинился бы только своему высшему служению.

- Высшему?

- Да…

- А этот? О котором урок? Мономах.

- И Мономах стремился к этому идеалу.

- А вы?

- Я?.. – снова смутился учитель. – Я по мере своих скромных сил…

Но Тимофея уже подстёгивало двигаться дальше.

- Может, у вас книга есть про этого Мономаха?

- Есть, конечно, но ты ведь не станешь читать.

- Стану, Сергей Сергеевич! Теперь стану! Я к вам всё равно ещё с одним важным вопросом приду. Вы мне книгу дадите, хорошо? – и, подмигнув недоверчивой улыбке учителя, метнулся на лестницу, надеясь в бурных школьных потоках столкнуться с Анальгином.

Анвара не нашел. Ни по расписанию, ни в курилке. Даже, на всякий случай, заглянул в кабинет зубного врача, вдруг тот именно сегодня насмелился. В итоге оказался на школьном крыльце, внутренне содрогаясь от только что услышанного жужжания бормашины. Точно по собственным зубам сверлом прошлись.

12

Комиссия по делам несовершеннолетних – собрание ответственное. Кого там только нет. Глава администрации, инспектор по делам несовершеннолетних, директора разные, социальные работники, даже тренер по баскетболу зачем-то там сидит. Всех этих известных в посёлке людей Тимофей успел разглядеть в приоткрытую дверь кабинета, где заседала Комиссия. Но самого его туда сначала не пустили, пригласив только родителей. Пришлось плюхнуться в мягкое кресло в коридоре, пытаясь вслушиваться в негромкий разговор за стеной. Когда стало ясно, что слов не разобрать, а только «бу-бу-бу» в разных тембрах и тональностях, Тимофей открыл портфель.

Порылся среди потрёпанных учебников, словно там можно было найти то, чего не положил туда, отправляясь в школу. Из портфеля действительно и отвратительно пахло рыбой, отчего сразу вспомнилась Вера Андреевна. И тут только заметил, что сунул второпях в портфель чужую книгу. А, может, Вера Андреевна, специально подложила? Типа, случайно. Так и есть: «Н.В.Гоголь. Тарас Бульба».

Как и в первый раз, книга с первой страницы потянула Тимофея в себя, завораживая вереницей образов и удивительным, плавным языком, что больше был похож на нерифмованные стихи. Как-то необыкновенно легко увиделась-представилась незнакомая казачья жизнь, могучий Днепр, коснулся души понятный каждому мужчине дух воинского братства. Не удержался, и, как случается со многими нетерпеливыми читателями, заглянул в конец книги. Ужаснулся, увидев привязанного к дереву Тараса... «А уже огонь подымался над костром, захватывая его ноги, и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» Нет! Назад! В начало... Не может такой герой погибнуть. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила...

И хорошо, что не видел и не слышал Тимофей, как опустили головы под перекрестным опросом родители. Как скользят по седеющим вискам отца крупные капли пота, как поминутно утирает подступающие слёзы мать. Отец иногда вскидывает голову, отвечая, повышает голос. Но опускает ещё ниже, под напором неопровержимых фактов и упрёков. Ирина Андреевна совсем сникла, и куда делся былой задор? А что может ответить мать на вопрос: вы видели, в каком виде ваш сын уходит в школу, вы за питанием его следите?

В итоге родителям был поставлен жёсткий ультиматум: покончить с пьянкой в течение недели, вплоть до принудительного лечения. И, в первую очередь, это касалось, конечно, Ирины Андреевны, ибо Егор Семёнович всё же работал, и там к нему особых претензий не было. Всего этого Тимофей не слышал. Его пригласили в конце заседания.

Он робко вошёл в душный кабинет. И тут же попал под тот самый перекрестный допрос. Теперь ответственные дяди и тёти взялись за него, правда, вопросами хоть и сыпали, не ёрничали, не издевались, хотя, порой, жестко напирали, и не угадывалось в строгих голосах доводящее до слёз «что тебя побудило?» из только что прочитанного рассказа. Под общим напором тщательно собранных улик оставалось только низко опустить голову:

- Ну, Тимофей Егорович, расскажи, как до такой жизни докатился? – это начал глава администрации.

- У тебя пятьдесят три процента пропусков уроков и ты будешь не аттестован по пяти предметам, Тимофей... – Это уже Вячеслав Иванович.

И со всех сторон:

- Тимофей, что ты собираешься дальше делать?

- Кто у тебя друзья? Они тоже не желают учиться?

- Ты же можешь хорошо учиться, вот в начальной школе...

- Может, тебе нужна помощь?

- Тебя кто-нибудь обижает в школе? Учителя?

- Ситуация такая, что ты можешь оказаться в интернате...

- Кем ты хочешь стать?

Вот на этот вопрос Тимофей встрепенулся и твёрдо ответил:

- Путешественником.

Сначала в кабинете повисло этакое вопросительное молчание, потом кто-то повторил:

- Путешественником?

- Думаешь, для этого не надо учиться?

- Нет, не думаю...

- А я что говорил, - буркнул где-то за спиной отец.

- Ну вот видишь, оказывается, у тебя цель в жизни есть, а ты к ней не идёшь, - сказал Вячеслав Иванович. – Путешественники, Тимофей, как раз тем и отличаются, что, не взирая на трудности, они идут к своей цели. Представь себе, что Колумб отправился в море, не зная навигации? Или повернул бы на полпути из-за трудностей? Или наши командоры испугались бы арктических льдов? Беллинсгаузен и Лазарев?

Тимофей снова опустил голову, директор был прав. И осознание его правоты больно цепляло рождающееся мужское самолюбие.

- Вячеслав Иванович, я уже решил, буду стараться. Сегодня пятёрку по литературе получил, - пробубнил в пол.

- По литературе? Молодец. Чем отличился?

- За «Уроки французского»...

Тут не к месту встрял тренер по баскетболу:

- А причем французский на литературе?

Все присутствующие выразительно на него посмотрели, и далее смущенный тренер предпочёл молчать. Тимоха, правда, этой мизансцены не заметил.

- Вот что, Тимофей Егорович, - подытожил глава администрации, - мы тут собрались не для того, чтобы загнать тебя в угол, а чтобы помочь. Ты это понимаешь?

Пришлось кивнуть, хотя Тимофей не совсем понимал, чем могут ему помочь эти взрослые, обличенные должностями люди.

- Давай с тобой договоримся, мы даем тебе срок – две недели на исправление оценок, материал, какой пропущен, учителям сдашь. До конца марта - конца четверти - время ещё есть. Ты уж пока отложи свои путешествия, пожалуйста. Иначе нам придётся ставить вопрос о твоём положении совсем в другом ракурсе. Ни нам, ни твоим родителям, ни, тем более, тебе самому, этого не надо. Ещё вот что скажи: надо ли, чтоб тебя, такого взрослого парня мама водила за руку в школу? А?

Тимофей сразу представил себе картину, как смеются над ним одноклассники, как краснеет мама, хуже того, как она сидит на задней парте на каждом уроке. В начальной школе в семьях неуспевающих такое практиковалось. И весь класс нет-нет да оглянется... А самое страшное – это полупьяная мама с плывущим мутным взглядом, заплетающимся языком и въедливым, почти ацетоновым запахом.

- Нет, я сам. – Вздрогнул Тимофей. - Обещаю.

- Точно?

- Точно.

- Ну, иди, погуляй, нам тут ещё с твоими родителями надо пару вопросов решить.

Тимоха с облегчением вышел в коридор и тут грудь в грудь столкнулся с Чирковым. Тот будто обрадовался:

- О! Трофимыч! Тебя-то за что?

- За прогулы, - выдохнул Тимофей. – А ты?

- А меня за это... Как его? Вымогательство. – Чирков, похоже, нисколько не боялся Комиссии. – Я тут поднапряг кое-кого. На бабки поставил.

- У-у, - понимающе потянул Тимофей.

- Говорят, могу по малолетке загреметь. – Чирик точно хвастался, да ещё, по ходу дела, хотел слегка надавить на Тимоху.

- Ну ты чумодел! – вспомнил Тимофей, слышанное от Михаила слово.

Странно, но оно подействовало. Чирик вдруг изменился в лице и без кривляния сказал:

- Я, Тимоха, на тебя зла не держу. Ты нормальный пацан. Не олень ссыкливый. Не из этих... – он не договорил, но и так было ясно.

Тимофей внутри себя облегчённо вздохнул. Значит, война отменяется.

- Я на тебя, Гена, тоже зла не держу.

- Ну вот и добазарились, не буксуем. – И протянул Тимофею руку.

- Не буксуем, - согласился Тимоха и принял рукопожатие.

- А Степанов твой - кисель. Чё ты с ним возишься? – В голос Чиркова снова вернулось пренебрежение и развязность.

Нет, таких, как Чирков комиссиями не исправить. Это понимал даже Тимофей, как и то, что перемирие условное. Продолжать разговор дальше не хотелось, он мог ещё пару раз кривульнуть и закончиться самыми непредвиденными последствиями. Ждать родителей в таком обществе? Через пару минут Чирик придумает какое-нибудь совместное «дело», и тогда точно придётся вернуться в этот душный кабинет со всеми вытекающими и отягчающими.

- Ладно, Ген, я пошёл. Мне ещё Анальгина повидать надо.

- Дался тебе этот нерусский?

- Да должен он мне кое-что.

- Долг – это святое. Если чё – шепни, мы с него по полной стрясём. Папа у него с покупателями дружит. Сам знаешь. Ладно, бывай, щас мои родаки подтянутся.

- А мои ещё там, - кивнул Тимофей на дверь.

- Чё, готовь задницу к ременной передаче, как мой батя говорит?

- Посмотрим, - уклончиво ответил Тимоха.

- Ну-ну, смотри, - скривился напоследок Чирик, которому надо было, чтоб последнее слово было за ним. И слово это должно было настораживать, поддерживая вокруг Чиркова определенную ауру юного бандита.

13

Алиева в школе не было.

Тимофей бессмысленно покружил по первому этажу, предварительно сделав обход второго и третьего. Заглянул во все подсобки и туалеты, в спортивные раздевалки. Уходя из спортивного пристроя, вдруг понял, что здесь его всегда отталкивало: впитавшийся даже в кафельную плитку кислый запах пота. Анальгином здесь даже не пахло. Поспрашивал у тех, кого встречал. Нет, Анвар не приходил, и что-то подсказывало – не собирался. Причём Тимофей изобличил себя на мысли, что понимал это ещё вчера.

Ноги сами понесли его в магазин с ёмким названием «Дружба», который принадлежал отцу Анвара. По пути встретил Кольку Степанова.

- А я к тебе! – объявил тот. – Хотел узнать, что там с Комиссией по делам несовершеннолетних?

- Да-а-а, так, - неопределённо потянул Тимофей. – Родителям крепко досталось, значит, и мне перепадёт.

- Из школы не выгонят?

- Не-а, я пообещал учиться.

- Давно пора, - искренне обрадовался Колька.

Сам Степанов учился прилежно. Как принято говорить «на 4 и 5». Раньше в классе над ним часто подтрунивали, дразнили. Мол, заучка, Степашка, заяц из передачи «В гостях у сказки». Бывало, весь класс не выполнил домашнее задание, потому как ходили в поход, или играли в «вышибалы» с параллельным классом, а Коля - всегда готов. Учительница, как водится, похвалит, поставит в пример, вот тут весь класс с кривыми ухмылочками промолчит, а на перемене – оттянутся на нём по полной программе. Однажды Степанов не выдержал и, едва сдерживая слёзы, крикнул в лицо обидчикам:

- Что вы меня достаёте?! За то, что я учусь?! Я же не издеваюсь над вами, за то, что вы не учитесь?! Вы так делаете, потому что я прав! Потому что учиться труднее, чем ни фига не делать! А мне нельзя не учиться, мне мама сказала, что за меня в институте никто платить не будет, нет у нас таких денег. Ясно?! У меня мать одна, а нас с сестрой у неё двое...

В классе повисло настороженное молчание. Даже отъявленные заводилы не знали, что можно добавить к сказанному. В эти минуты события могли повернуться в любую сторону. Найди кто-нибудь зацепку в словах Коли, переведи в смех его поджатые от обиды губы, и всё – будут травить до выпускного класса. И тогда к Степанову подошёл Тимофей, взял за плечи, встряхнул и сказал:

- Колёк, ты не обижайся. Делать просто нечего, вот и говорят. Всё, больше никто не будет, - он повернулся к классу, - никто, ясно? Может, из Кольки потом великий учёный вырастет, инженер какой-нибудь. А мы тут ржём, как последние идиоты.

Авторитет Трофимова был непререкаем. С этого дня смеяться над Степановым перестали, зато часто просили списывать, и он никому не отказывал. А на контрольных по математике он успевал выполнить оба варианта: себе и Тимофею. Правда, Тимохе учительница всё равно ставила «тройку», потому как объяснить решения он не мог, и она справедливо полагала, что работа списана. Кольке же теперь не доставалось даже уже ставших привычными тычков на физкультуре, когда он мог замешкаться в игре или беспомощно повиснуть на спортивном снаряде. Да и сам он стал решительнее, увереннее, а ради Тимофея готов был на любую крайность: прогулять урок или даже два, стырить за кампанию порцию в столовой, уйти без спроса в тайгу.

- Я, Коль, в «Дружбу» иду, у меня там одна вещь. Надо, чтобы вернули.

- Я с тобой, - даже не спрашивая о чём идёт речь, решил Степанов.

Тимофей вкратце рассказал ему историю пуговицы, оставив за кадром сюжеты с торговлей на заправке. Коля даже остановился, удерживая Тимофея за рукав куртки.

- Ты представляешь себе, если это, правда, пуговица царевича? Это же круто! Историческая ценность! А это... Ну... Сон всё-таки был или не сон?

- Не знаю, но проснулся, а пуговица в руке, а рука под подушкой. Прикидываешь?

- М-да... Мистика.

- Чё?

- Мистика, говорю. Чудеса, короче. – Колькина глаза горели восторженностью прикосновения к тайне.

- Ладно, пошли, её ещё вернуть надо.

В магазине за прилавком оказался сам дядя Исмаил. Видимо, продавщица заболела, или он ждал ночную. Увидев ребят, он доброжелательно пригласил:

- Заходите молодые люди, что желаете?

Тимофей начал с порога:

- Дядя Иса, вам Анвар давал пуговицу? Ну, как талисман?

Какое-то время в глазах хозяина магазина менялись несколько настроений. Если бы Тимоха умел читать по глазам, то понял бы, что в душе дяди Исмаила боролись два чувства: а не послать ли этих мальцов, ответить: ничего не знаю, видеть не видел, слышать не слышал. Но, видимо, лица у ребят были чересчур решительные и серьёзные.

- Ты, значит, Трофимов, - кивнул он на Тимофея.

- Да.

- Послушай, парень, я не знаю, где ты взял эту пуговицу...

- Мне её подарили!

- Хорошо-хорошо, ты не волнуйся. Я же ничего не говорю. Понимаешь, парень, я сегодня весь день сам торгую. У меня прибыль в два раза больше, чем обычно. Понимаешь?

- Понимаю, - Тимофею не нравилась уклончивость коммерсанта.

- Может, это оттого, что я сам работаю, надо бы ещё посмотреть, когда продавщица будет.

- Мне пуговица сейчас нужна, мы с Анваром договаривались, – отрезал Тимоха.

- Это, может быть, историческая ценность! – подпел Коля, но, получилось, только подлил масла в огонь.

- Конечно! Конечно! Историческая ценность, мало ли, потеряете. Такое детям доверять нельзя.

- Но это моя пуговица! – возмутился Тимофей.

- Если историческая ценность, значит, не твоя, это государственное – понял?

- Да никакая ни царская она! – стал сдавать в сторону Тимофей. – Я просто перед пацанами хвастался. Старинная, но обычная пуговица. Вам-то она зачем, думаете, денег больше заработаете?

- Правильно говоришь, я уже заработал. Целый месяц такая непруха, а сегодня, понимаешь, как будто магнит в магазине. Слушай, Трофимов, давай договоримся по-мужски. Ты мне оставь пока пуговицу, а я тебе буду целый процент от прибыли отдавать. Давай попробуем, вдруг она правда удачу приносит?

- Дядя Исмаил, ваша прибыль это же случайно. Совпадение. Вы просто умеете посетителей заговорить.

- Вот и давай проверим? А? Ну что ты смотришь, будто я у тебя что-то украл? – глаза коммерсанта полыхнули недобрым тёмным огнём, но Тимофей знал - это обычная психическая атака.

- Если вы не отдадите пуговицу, я приду сюда с отцом, - твёрдо сказал он.

- Да что с отцом?!. Твой отец!.. – и осёкся.

Тимофей и без продолжения услышал всё, что ему хотели сказать: алкоголик, что он может, да он у меня водку в долг берёт и т.д. и т.п. Обида захлестнула его внутри настолько, что ему захотелось разбить в этом магазине все витрины. Колька мгновенно уловил его напряжение, схватил за руку и прошептал:

- Тимоха, не надо...

Уловил это и дядя Исмаил, порылся в отделении для мелочи кассового аппарата, и с легко улавливаемым пренебрежением бросил пуговицу на прилавок.

- Забери... Никогда у вас не будет богатства... – Он едва сдерживал раздражение.

- У кого - у нас? – это Колька первым подхватил пуговицу, которая чуть не скатилась на пол.

Но коммерсант уже сел на стул за прилавком и сделал вид, что ребят рядом не существует. Тимофей и Колька вышли на улицу.

С северо-запада на посёлок надвигался вертолётный гул. В наступающих сумерках это мог быть только вертолёт санавиации. Обычные рейсы и буровики летали днём. В темноте и неблагоприятных погодных условиях летали пилоты высокого класса, которым обстоятельства жизни на севере не оставляли выбора.

- Щас кружить будет, - со знанием дела определил Колька.

- Иногда на стадион садится, я пару раз сам видел. Там до больницы ближе.

- У меня есть идея, надо пойти в школу, к информатикам! – засветился Коля.

- Зачем?

- В интернете можно поискать фотографии царской семьи, царевича, там посмотрим.

- Что посмотрим?

- Пуговицы, вдруг удастся различить.

На том и порешили. Учителя информатики задерживались в школе допоздна. Иногда в кабинетах, где выстроились у стен компьюетры, бушевала сетевая игра: то «стрелялки», то «ходилки», то стратегии. Туда же приходили редакторы школьной газеты и те, у кого не было возможности редактировать дома рефераты, макетировать специальные задания, и, разумеется, все, кому нужно было что-нибудь добыть из всемирной сети.

Учителя информатики, как на подбор, были молодыми людьми, и, как водится, фанатами своего дела. В обмен на доскональный осмотр пуговицы и краткое обсуждение её возможной ценности, они «накачали» целый фотоальбом. Тимофей и Коля внимательно рассматривали изображения на мониторе. При этом Тимоха вглядывался в лица, а Колька, как настоящий исследователь, в детали одежды, иногда увеличивая ряды пуговиц на экране для сравнения.

- Знаешь, Коль, они, как живые, будто из того мира прямо на нас смотрят, - поделился Тимофей впечатлением от общей семейной фотографии.

- Это эффект такой, они в объектив смотрят, а нам кажется, что на нас, - научно пояснил Степанов.

- Да я понимаю, что в объектив, но, как тебе сказать, они словно рядом.

- Эффект присутствия...

- Ну да...

- О, смотри! – Коля крутнул колесо мыши, и на экране появился царевич в военном мундире. – То, что нужно. А то, там матроски всякие, даже девчачья одежда какая-то...

- Дак он там маленький совсем... – заступился за наследника Тимофей.

- Ага, а здесь уже почти, как мы. Смотри, пуговицы... Похоже, те.

Царевич на фотографии стоял вместе с отцом и старшей сестрой в морском бушлате, бескозырке с надписью «Штандарт». Император и Татьяна Николаевна стояли чуть за спиной. В руках Николая Александровича лопата, одежда брата и сестры припорошена снегом. Все трое смотрят в объектив, будто пытаются увидеть сквозь линзы фотоаппарата будущее.

- Игорь Леонидович, а нельзя увеличить фрагмент ещё больше? – обратился Колька к учителю.

Сухощавый Игорь Леонидович буквально сломался, заглядывая в монитор. Испещрённые красными прожилками глаза оценили ситуацию.

- Нет, вы всё из машины выжали. Что хотите увидеть?

- Да нам пуговицы сравнить, - объяснил Тимофей и показал свою реликвию. – Вроде, похожа.

- Так у него военных мундиров гляньте сколько. Вон, в казачьей форме, и бурка даже на голове, вон обычная полевая... Вам какого времени фотография нужна?

- Да нам бы перед самым расстрелом.

- А-а? – озадаченно потянул Игорь Леонидович. – Сергей Сергеевич как-то рассказывал, что в Тобольске хранятся последние фотографии царской семьи перед отправкой в Екатеринбург, да их всем даже не показывают. Прячут от народа. Но в последние дни царевич был в обычной гимнастерке. Вот что-то подобное...- учитель выбрал одну из фотографий и выделил её.

Наследник стоял навытяжку, рядом – любимая собака – спаниель. Полевая пехотная форма и три медали на груди.

- Вот, точно, в такой форме... Я его видел... – прошептал Кольке Тимофей.

- Но здесь нет крупных пуговиц, на бушлате были, а здесь нет. Металлические вообще только наверху.

- Да неважно, - решил вдруг Тимофей. – Батюшка сказал, пуговица сама себя найдёт, зря мы здесь паримся.

- О! А медали-то у него за что? – спросил кто-то из старшеклассников, проявивших интерес к фотографиям.

- Он на фронт с отцом ездил, на передовую выходил. Сам император чин полковника имел. Не помнишь? Нам же рассказывали, – ответил другой.

- Игорь Леонидович, а можно мне распечатать пару фотографий? – попросил Тимофей.

- Реферат что ли будешь писать?

- Ага.

- Да нет проблем.

Получив через минуту желаемое, Тимоха аккуратно вырезал фотографию по краю, и, порывшись в портфеле, решил вложить в «Тараса Бульбу». Книга сама распахнулась на последних страницах, и взгляд Тимофея ещё раз скользнул по уже знакомым абзацам, так его поразившим. Прощальные слова отважного казака врезались в душу: «Постойте же, придёт время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»

Тимофей задумался. Он представил себе, что наследник чудом выжил, бежал из страшного подвала, представил себе, как царевич во главе армии возвращается судить убийц своего отца, предателей - генералов и министров... Но, образ Алексея, его добрый и как будто всезнающий взгляд, не увязывались ни с какими военными действиями. Ни с какими карами. Хоть и в военной форме он был запечатлен почти на всех фотографиях.

«Мальчик без шпаги», подумал Тимофей.

- Эй, ребята, гляньте, что я вам нашёл? – позвал откуда-то из другого мира Игорь Леонидович.

Колька и Тимофей оба подошли к монитору.

- Это, конечно, не фотография, рисунок, но, по-моему, здесь всё передано очень точно.

Комната, заполненная дымом от ружейных и револьверных залпов. На переднем плане падающий император с наследником на руках. За его спиной - жена, дочери, пытающиеся закрыться руками, прижимающиеся к матери, удивлённый доктор, кто-то уже упал... Лиц убийц не видно. Со спины можно понять только их ослеплённый яростью порыв. И почему-то сразу стало ясно: нет, не убежал царевич из подвала, никто не убежал. Никого эти люди не могли пожалеть. Да и люди ли это?..

14

Отец сидел дома в кресле в полной тишине и полумраке, обняв голову руками. В углу горел торшер. Тимофей осторожно вошёл в комнату.

- Маму увезли в больницу, - не поднимая головы, сообщил отец.

- В город? – всем сердцем вздрогнул Тимоха.

- В город, вертолётом. Меня не взяли. Я до борта проводил. Хотел лететь, но доктора не пустили, да ты ещё где-то шляешься. Тебя ж одного не оставишь...

- Пап, я же не знал... Так это за ней вертолёт присылали...– слёзы потекли сами по себе. – Что с мамой? Это надолго?

- Сердце. Пришли с ней с этой комиссии, она легла, а потом попросила вызвать скорую. В нашей-то ей экэгэ сделали и сразу санборт вызывать стали...

- Папа, а мама не умрёт? – страшный испуг сжал горло, спазм исковеркал слова, и от этого уже не было сил сдержаться, Тимофей зарыдал, содрогаясь всем телом.

Отец притянул его к себе, прижал к груди.

- Доктор сказал, что она у нас молодая. Ничего, сынок, всё будет хорошо... Ну нельзя, чтоб очень долго всё было плохо. Нельзя! Не должно так быть. Я же ей говорил... – закрыл глаза и добавил: - И себе говорил...

- Папа, давай поедем к ней, вдруг помощь нужна...

- Поедем, сынок, вот только мне надо начальству позвонить. Мне же завтра на вахту... Что делать, ума не приложу... В больницу я уже звонил, ты не волнуйся. Говорят: состояние средней тяжести, стабильное.

- Может, ей лекарства нужны дорогие? У меня есть деньги, пап... – Тимофей говорил сквозь рыдания, никак не мог унять охватившую его дрожь.

- Да, это... Мне под зарплату дадут, если надо. В таких случаях нам не отказывают. А если откажут, я... – отец не стал договаривать, только крепче прижал к груди сына. – Тут я сам виноват...

Они ещё долго сидели, обнявшись, в одном кресле. Неожиданная пустота в доме ощущалась ясно и гулко, помаленьку давила со всех сторон, и от слышимых женских голосов за стенами и в подъезде не рассеивалась, а наоборот – сгущалась. Двое мужчин – большой и маленький – ощущали себя перед ней беспомощными, бессильными. Где-то у соседей телевизор блеял надоевшими голосами неутомимых юмористов. Хотелось ворваться туда – и разбить кинескоп молотком. Вдруг оттуда побегут во все стороны маленькие бессменные паяцы, и тогда, возвышаясь над ними, можно будет решать, кого раздавить первым, как обнаглевшего пруссака.

Тимофей вспомнил, как летом, перед самым первым классом заболел ангиной. Горло покрылось страшными гнойниками, и он практически не мог глотать, градусник показывал самые высокие цифры на своей шкале. Мама долго не решалась отвезти его в больницу, хотя приезжавшие врачи весьма резко на этом настаивали. Целый день она наводила ему лекарство для полоскания, таскала стаканы с морсом, строго по часам давала антибиотики, но ничто не помогало. Ночью, когда Тимофей стал проваливаться в липкий горячий бред, не выдержала, вызвала неотложку и повезла его в больницу. Отец был на буровой, и она сама несла его на руках до машины, отказавшись от носилок и помощи водителя.

Дальше Тимофей уже почти ничего не помнил. Только отдельные, всплывающие, как нефтяные пятна на воде, картины. Горячая темнота наваливалась всё сильнее, и не было сил даже открыть глаза, да и не хотелось. И он с трудом осознавал, что мама где-то рядом, сидит на стуле, раскачиваясь от волнения, в тесном маленьком боксе участковой больницы, что-то шепчет и плачет. Он не видел, как пожилая санитарка принесла ей маленькую икону Богородицы, и от руки написала молитву. И мать, которая до сих пор даже не осеняла себя крестным знамением, разве что могла вскрикнуть «Ой, Господи!», стала шептать молитву и бить поклоны. Педиатр, кой ежечасно промывал горло Тимофею, невольно тоже стал осенять себя крестом перед каждой процедурой. Тимофей не чувствовал, как каждые четыре часа ему ставят уколы, протирают тело мокрой прохладной ватой, но, почему-то слышал, как надрывно шепчет мать.

И утром мальчику стало легче. Он открыл глаза и увидел руки матери, обнимавшие его завёрнутые в одеяло ноги. Она уснула, сидя на полу, склонив голову в изножье кровати на выбившийся из-под застиранной простыни старый матрас, что сплошь был в подтёках и кляксах от чужих болезней. В правой руке у нее была маленькая икона Богородицы.

Утром пришла и санитарка.

- О, Тимоша! – с порога начала она. – Вымолила тебя мама, смотри-ка уже глаза у тебя живые. И я за тебя молилась, знаешь кому? Не знаешь, а я за тебя царевичу Алексею молилась. Ему, говорят, о детках молиться надо, чтобы он заступился. Мне дочь из Екатеринбурга иконку привезла, там Храм на крови строят. Глянько. Да поцелуй, поцелуй образ-то! Поблагодари святого отрока.

И только сейчас Тимофей вспомнил, что уже видел наследника! На иконе он был всё в той же гимнастерке с застегнутым под горло воротом, с маленьким крестом в руках, а на плечи наброшен красный плащ...

Но потом всё как-то забылось. Стёрлось. Да и жизнь вильнула кривым коленцем, родители выпали из неё, как выпадают усталые птицы из стаи, возвращающейся из далёких краёв. А теперь надо было молиться за маму. Как? Где-то была та маленькая икона Богородицы. Где? Он побродил по квартире, заглядывая в шкафы и на полки, но безуспешно. Вдруг стало стыдно. Когда болел, мать стояла перед иконой, а как выздоровел, то про неё забыли. Стыдно стало от собственной неблагодарности. За себя и за родителей стало стыдно. Доктору, который из-за Тимохи ночевал в стационаре две ночи подряд, спасибо сказали, не забыли, отец отнёс бутылку дорогого коньяка и коробку конфет. А Богородице? А царевичу?

Вдруг Тимофея осенило, он полез в портфель и достал оттуда томик Гоголя. Распечатанные на принтере фотографии мало походили на иконы, но, как сказал батюшка, царская семья святая, значит, можно молиться и так. Вот царевич Алексей, а вот и вся семья... В конце концов, он обращается не к бумаге, а к образу. Тимофей вырезал из картона соответствующие подклады и приклеил на них фотографии, а затем поставил их на полку, где скучали учебники.

Сначала он просто стоял, подбирая слова, но ничего не получалось. Вспомнил, что Вера Андреевна как-то целый урок посвятила молитвам. Читали и разбирали «Отче наш», «Песнь Пресвятой Богородице», «Символ веры»... Но сейчас в голове пролетали только обрывки. «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...» Смутившись, Тимофей опустил голову, правой рукой нащупал на груди нательный крестик.

- Царевич Алексей, пусть только моя мама не умрёт, я очень тебя прошу... Пожалуйста... Попроси Богородицу, чтобы Она... Чтобы мама выздоровела...

Нескладно получалось, и Тимофей снова заплакал.

В эту ночь ничего не снилось. Но Тимофей часто просыпался, казалось бы, совсем без причины. Иной раз слышал, как ходит курить на кухню отец, сдавленно кашляет, наливает себе воды. Да подвывал за окном ночной февральский ветер, будто только что умчался из ужасной истории. И сразу же все, ещё не родившиеся, мысли выстраивались в одну: как там сейчас мама? Как ей, наверное, обидно, что у её кровати никто не сидит, никто не приносит ей воды, а только привыкшая к чужим страданиям медсестра изредка заглядывает в палату, чтобы окинуть взглядом: всё ли в порядке...

15

Утром они с отцом позвонили в больницу. Регистратор с голосом автоответчика сообщила: состояние средней тяжести, стабильное... Но Егор Семёнович выклянчил номер телефона ординаторской и пригласил к телефону лечащего врача - Мстислава Иосифовича. Тот более подробно разъяснил, что такое стенокардия, экстрасистолы и возможное шунтирование коронарных сосудов. При этом вскользь заметил, что, разумеется, если потребуется операция, она будет сделана в счет страхового полиса, но есть ещё и платный вариант, который гарантирует высокое качество и прочие прелести рыночной медицины.

- Сколько? – спросил Егор Семёнович.

- Ну, я могу говорить только о порядке цен, - уклончиво ответил Мстислав Иосифович, - всё зависит от сложности операции... Иногда цена достигает трёх тысяч условных единиц...

- Машину купить можно, - сам себе сказал Егор Семёнович.

- А сердце, это, собственно, и есть машина, - Мстислав Иосифович решил закончить разговор: - Но вы не переживайте, сейчас её жизни ничто не угрожает, кризис миновал, медикаменты, которые она получает перорально и внутривенно, всё равно сделают свою работу, но сердечко, конечно, запущенное. Износ много выше возрастных показателей.

- Жизнь такая, - опять буркнул для себя Егор Семёнович и хотел, было, добавить, что мужики нынче вообще до шестидесяти редко доживают, чуть-что - хватаются за сердце, а вот у них в семье наоборот получилось... Но не стал. Зачем это врачу? Он итак знает.

- Решать, конечно, должен пациент и его близкие, - закончил Мстислав Иосифович и вежливо попрощался.

- А когда к ней можно поехать? – не удовлетворился разговором взрослых Тимоха.

- В воскресение поедем, возьму отгулы. Я уже договорился, что подменюсь, пойдёт «газель», место в ней будет, - отец, оказывается, уже всё предусмотрел.

Перед уроками Тимофей поскрёбся в кабинет Вячеслава Ивановича, нерешительно сунул голову в проём.

- Можно?

- Трофимов? Тимофей? Ну заходи... Присаживайся. Какие новости?

Тимоха также нерешительно присел на край одного из стульев, стоявших в ряд вдоль стены. Директор как обычно парил над ворохом бумаг, поглядывая на монитор компьютера.

- Вячеслав Иванович, я пришёл попросить, это очень важно. Мама в больнице, а мне очень надо пропустить уроки в субботу.

- Уроки? В субботу? – похоже, директор ещё не совсем понимал смысл просьбы Тимофея.

- Да, мне очень нужно. Я обещал другу, что приеду, и ещё нам с папой надо собирать деньги на операцию маме.

- Подожди, - наконец-то отвлёкся от экрана, - а какая связь?

- Обычно я по субботам ездил подрабатывать. Вы же знаете, когда папа и мама пили, денег у нас не хватало, а мама не работала. А теперь мама совсем попала в больницу. Но я на комиссии обещал учиться.

- И?

- Но в субботу мне очень нужно пропустить уроки. Понимаете, у меня там настоящий друг...

- Где?

- Я не могу сказать.

- Если настоящий, значит, должен понимать, что тебе надо учиться, а не подрабатывать. Чем или кем, кстати, ты подрабатываешь?

- Рыбу продаю, - сказал половину правды Тимоха.

- Рыбу...

- Но я хотел поехать попрощаться. Чтобы уже не пропускать. А в понедельник мы поедем в больницу к маме. С отцом.

- Не понимаю, а когда ты собираешься учиться и не пропускать уроков?

Тимофей опустил голову, запас убедительности у него кончился. Последнее, что пришло на ум:

- Вот, Вячеслав Иванович, вы бы ради друга, который вам очень помог, бросили бы всё? Бросили?

- Ну, знаешь, я взрослый человек...

- Бросили бы?

- Бросил, конечно, - честно сказал директор. – Если ради настоящего друга.

- У меня настоящий. Помните, вы приходили к нам на классный час, там ещё парень был, который воевал в Чечне? И он, и вы рассказывали про настоящую мужскую дружбу...

- Помню, но речь шла о взрослых людях.

- Значит, по-вашему, у пацанов настоящей дружбы быть не может?

- Ну, почему не может... Просто ты забываешь о том, что школа несёт за тебя ответственность. Лично я несу. Случись с тобой что-нибудь в то время, когда ты должен быть на уроках, и мне даже трудно представить, чем это для меня кончится. Вот ты будешь свои мужские дела делать, а отвечать за них мне? Справедливо? По-мужски?

Тимофей опустил голову, больше аргументов не было.

- Вячеслав Иванович, я всё равно уеду, хоть с милицией меня держите. Очень прошу... Отпустите... Ну... просто... не заметьте, что меня нет...

- Это после комиссии-то?..- директор, у коего тоже кончился запас убеждения, тяжело вздохнул. – Ладно, Тимофей, только скажи мне с кем опять поедешь в Демьянку, и кто тебя обратно заберёт?

- А вы откуда знаете?! – даже подпрыгнул от удивления Тимоха.

- Да я много чего знаю, иначе бы не работал здесь.

- Ух, ты...

- Отец-то знает?

- Да, он меня и отправит с дядей Олегом на бензовозе. А обратно из Тобольска машина прихватит. Я ему тоже всё объяснил, он понял. Но сказал, что если вы не отпустите, то тогда ничего не получится. Вот, он записку написал, но это на понедельник, на больницу.

- Вот даёт! – хитро ухмыльнулся в усы Вячеслав Иванович. – Меня, значит, спросить надо? – покачал в недоумении головой. - Только учти, Тимофей, если что-то не так с тобой, сидеть мне в тюрьме. Понял? – спросил так серьёзно, что ученик вздрогнул от передавшейся ему меры ответственности.

- Понял... – теперь Тимофей даже испугался, что смог уговорить директора. Как будто хорошего человека убедил совершить подлость. – Я... очень постараюсь... А как из больницы вернёмся, я на все уроки ходить буду, честно... Может, и папа с мамой... – хотел сказать «пить бросят», но не стал, испугался, то ли спугнуть саму возможность, то ли мнения директора о родителях.

Но тот, похоже, всё понял. Он поднялся со своего кресла-вертушки и подошёл к мальчику. Взял Тимоху за плечи:

- Родителям, Тимофей, иногда тоже помогать надо. Не только зарабатыванием денег или, к примеру, по дому. Я тебе честно скажу, - он перешёл на тон заговорщика, - взрослые иногда намного слабее детей бывают. Понимаешь?

Тимофей кивнул. Уж что-что, а это он знал лучше других.

- И придумывают для своего поведения миллион оправданий. В таком случае тебе надо быть взрослым. Уразумел? Ну ладно, мы с тобой обо всём договорились, как мужчины, верно?

- Точно, - согласился Тимофей и с радостью ответил на директорское рукопожатие. – Я этого никогда не забуду, Вячеслав Иванович.

- Забудешь, ещё как забудешь. А вот обещания нужно помнить. Иначе тебя никто не будет принимать за серьезного человека. Усёк?

- Усёк.

- Ну, давай. И желательно, чтобы ты о нашем разговоре ни с кем не трепался.

- Это будет не по-мужски, - уже с порога определил Тимофей.

- Правильно мыслишь...

Вторая половина дня пролетела незаметно. Правда, на математике третьим уроком чуть не получил двойку. Задача у доски никак не давалась, хоть дома с утра добросовестно зубрил параграф. Но в том-то и дело, что зубрил. Заучивал, не понимая. В математику с любой страницы не влезешь: либо с самого начала – въедливо и подробно, либо – никак. Еле-еле насобирал на тройку, благодаря Колькиным подсказкам, который чуть не упал со стула, показывая на листке шаг за шагом решение, когда математичка поворачивалась спиной к классу. В остальных случаях Тимоха под ужимки и смешки однокашников тянул неопределенное «э-бэ-мэ» и морщил лоб. Другое дело на истории. Параграф о Владимире Мономахе и его сыне Мстиславе Великом Тимофею дался легко, как книга о царской семье. При этом он не поленился вернуться на три параграфа назад и начать чтение оттуда, чтобы не потерять нить исторических событий. Во время опроса он смело тянул руку и был награждён за усердие долгожданной пятёркой. Когда Тимофей рассказывал о битве с половцами, Сергей Сергеевич одобрительно кивал и даже сказал: «Да у тебя талант, парень!». Одноклассники к такому выступлению Трофимова отнеслись по-разному. Кто-то показал большой палец, а кое-кто и процедил сквозь зубы: «это он после комиссии по делам несовершеннолетних». Больше всех радовался за Тимофея друг Колька, который, было, начал шептать ответы, но потом понял, что здесь его подсказки неуместны. На остальных уроках удалось отсидеться. Учителя, по всей видимости, были рады, что Трофимов присутствует, и будто бы боялись его спугнуть. Кого другого даже после болезни стали бы гонять вдоль домашнего задания, но Тимофея сегодня заметно жалели.

На последней перемене к Тимофею подошёл Чирик. Он протянул ему руку с вопросом:

- Слышь, Тимох, говорят, у тебя какая-то крутая пуговица есть? Закеж.

- С собой не взял, - соврал Тимофей, отвечая на рукопожатие.

- Да не гони. Бакланят, ты её, как талисман, с собой таскаешь. Дай погонять, может, и я полный портфель пятёрок наполучаю, - недоверчиво хохотнул Генка.

Хорошо, что Тимофей не относился к категории ребят, которым такие, как Чирков, могли «прохлопать» карманы «на пустоту».

- Не таскаю. Это, Ген, подарок. Парень один подарил. Я её пока бате отдал на хранение, - так было вернее всего, иначе не отвяжется.

- А не боишься, что пропьёт? – едко прищурился Чирков.

Тимофей внутренне напрягся. Чирков говорил с едва уловимой издёвкой, и непонятно было, как правильно реагировать на его слова. Зацепить хочет, обидеть, или просто, по ходу, он всегда так говорит? Скорее всего, и то и другое. Но накалять страсти было не в трофимовских интересах. Сразу вспомнился недавний разговор с Вячеславом Ивановичем. Начни опять драку, что он скажет?

«Разрулим», - решил Тимофей, а вслух сказал твёрдо и на такой ноте, которая не допускала издёвок и вариаций:

- Он завязал, маму в больницу увезли. Вертолёт вчера был.

- Чё, в натуре?

- В натуре.

- Блин, ну ты держись, короче. Потом дашь хоть погонять? Типа, я слышал, царская пуговица. Вы ж вчера со Степашкой весь интернет перерыли.

- Да обычная, старинная, орёл на ней.

- Ладно, мне тут некогда тереть, короче, ты мне побожился, что погонять дашь. Замётано?

Нет, не мог Чирик хоть напоследок не наехать. Даже если Тимофей никогда не даст ему желаемое, хотя бы сейчас он должен уйти хозяином положения.

- Замётано... - уклончиво ответил Тимоха и предпочёл двинуться по своим делам.

Войдя вечером в подъезд, Тимофей замер на лестнице. Он внезапно почувствовал, что знакомые с детства стены стали другими. Вдруг постарели. Заметнее стали трещины на панелях, иссекающие тёмно-синюю эмаль точно иссохшее русло реки. Лампочка, подёрнутая паутиной, горела подслеповатым ядовито-желтым, каким-то потусторонним светом, отчего возникала иллюзия заполненности окружающего пространства густым эфиром. Подвешенный на собственном электрическом проводе патрон слегка покачивался на сквозняке. Островки мрака в углах и под лестницей ответно колыхались как протуберанцы вечной тьмы. Резким и чужим показался привычный затхлый запах гнилого дерева. И точно письмена древней цивилизации испещряли стены глупые и похабные надписи, названия популярных групп, понятные только авторам аббревиатур, имена нескольких поколений, врезавшиеся глубоко в штукатурку. Каждая дверь в подъезде скрывала за собой маленькую печальную жизнь. Войди в неё – и окажешься в зоне вечного и грустного ожидания чего-то лучшего. Само время здесь когда-то поменяло свои свойства, или просто забыло, что есть этот дом, и отсутствие времени сказалось намного страшнее, чем его обычная кропотливая разрушительная работа. В подъезде царило забвение, которое не могли перекричать телевизоры и музыкальные центры, не могли рассеять голые и одетые люстрами да торшерами лампы, и от этого потусторонними казались голоса, доносившиеся из-за этих дверей. Будто из недавнего прошлого. Люди, отравленные этим забвением, жили по некой бесконечной инерции, соскочить с каковой также сложно, как с поезда, идущего над пропастью.

«Как же мы здесь живём? - ужаснулся Тимофей. – Может, нас всех нет? Может, всё вокруг только сон?». Если бы он мог, то объяснил бы сам себе новое восприятие последствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нём эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холодно и тускло. «Как мы здесь живём?», снова подумал мальчик, вспоминая прилизанные, уютные дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и, получалось, совсем чужая, далёкая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, ещё более иллюзорной, просто это наваждение отлито в камень. А люди в огромных стекло-бетонных муравейниках были ещё дальше друг от друга, чем здесь, разделённые северным стылым ветром и нетронутыми человеком парсеками тайги. В том и в другом случае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая её, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обязательно высший смысл. Иначе, зачем всё? Зачем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчёт этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И зачем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого ещё совсем недавно не было?..

Делая следующий шаг по скрипучей лестнице, он внезапно подумал, что за трофимовской дверью жизнь ещё ужаснее, а самое страшное – открыть её и увидеть пьяного отца, узнать, что мама... Нет! Только не это! Не должно быть!

И, слава Богу, не было...

- Пап, ты звонил ещё в больницу? – с порога спросил Тимофей.

- Состояние стабильное, средней тяжести, - бесцветно процитировал регистратора Егор Семёнович. Он, как в пустой ящик, смотрел на экран телевизора, выкупленного когда-то Тимофеем. В пустом ящике убивали, взрывали, давали награды и состязались в красноречии... То есть – множили пустоту.

Тимофей сел на пол в ногах отца и тоже без интереса и смысла стал смотреть на экран.

- Пап, я сейчас шёл и боялся, что ты мне скажешь, что мама умерла...

Егор Семёнович подтянул сына ближе к себе, склонился к уху.

- Ну что ты, сынок, сейчас медицина, вон, какая... Всё будет хорошо.

Отец говорил, а сын не слышал в его словах уверенности.

- Пап, а что значит умереть?

Некоторое время Егор Семёнович обдумывал ответ.

- Для того чтобы это понять, надо умереть, Тимош. Думаю, умереть – это узнать последнюю и главную тайну: есть там что-то или ничего нет?

Тимофей с внутренним содроганием осмысливал отцовский вывод. Он помнил, какое жуткое впечатление произвели на него первые увиденные им похороны. Тогда умерла баба Нюра из их подъезда. Открытый гроб вынесли на улицу и поставили на табуретки, взрослые обступили его вокруг, и Тимофей случайно оказался внутри этого круга. Старшие вели себя так, будто это смерть по телевизору, а в гробу лежит не реальная баба Нюра, что ещё вчера ворчала на тех, кто не вытирал ноги, поднимаясь на крыльцо. Мельком глянув на пепельное лицо покойницы, иссечённое глубокими неровными морщинами, на связанные бинтом на груди старушечьи руки, Тимоха испытал мистический ужас, заставивший пулей пробить кольцо прощавшихся и убежать, куда глаза глядят, только бы подальше от увиденного. А чего он так испугался, не мог объяснить себе сам. Теперь он вдруг понял: глубинный этот страх тянул свои щупальца из черных ям, куда опускали гробы, в которых ничего нет. В этих продолговатых ямах обрывается всё...

- Если там ничего нет, тогда зачем жить? – спросил Тимофей. – Это же всю жизнь надо бояться смерти. Зачем тогда рождаться? Когда ребёнок рождается, все так радуются. А чему радуются? Тому, что ему предстоит умереть?

- Каждый человек об этом думает, сынок. Бабушка твоя, к примеру, смерти не боится. Не торопится, конечно, умирать, но и не боится.

- Правда?

- Правда. Потому что верит, что Христос воскрес, а значит – и все мы воскреснем.

- А ты?..

- Не знаю, Тимош. Честно – не знаю. Иногда верю, а иногда нет. Когда в школе учился, мне в голову вбивали – никакого Бога нет. Над ребятами, которые в церковь ходили, смеялись, из пионеров их выгоняли... А потом со мной такие случаи бывали, что иначе как Божьим вмешательством их и не объяснишь. Так и живу – и не туда, и не сюда. Знаешь, раньше людей хоронили с оркестрами, провожали в последний путь под музыку. Так мне, когда эти трубы завоют, тошно становилось. Уж точно, только в последний путь под такую музыку. Бабушка твоя постоянно мне говорила: умру, не вздумай мне эти бесовские дудки заказывать, батюшку позови. Во как!

- Ты бы написал письмо бабушке.

- Я ей сегодня звонил...

16

В субботу на Демьянском рынке было оживлённее. Обычно в выходные сновало по рыночному пятачку больше легковушек. Неутомимо колдовали возле своих мангалов шашлычники, зазывая ломанным русским языком клиентов. Оттепель размылила маслянистую грязь на укатанном ледяном поле, расшевелила вездесущих ворон и воробьёв, кои суетливо охотились за объедками, вытолкнула продавцов из натопленных теплушек-ларьков, добавила шума-гама и видимого мусора. Со всех сторон надрывалась глупая и неуместная музыка: от занудного шансона до вездесущей попсы, разбавленная порывистыми турецкими ритмами, кои ещё лет десять назад на сибирских просторах могли показаться аудио-миражом.

Тимофей, разыскивая Михаила, делал круг вдоль торговых точек. Поздоровался с бабушкой Ануш, извинился, что сегодня нет рыбы. Та приветливо махнула рукой:

- А, ничего, Тимофей, будет другой день, привезёшь. Сегодня день только по погоде хороший.

- Не знаю, привезу или нет. Я, баба Ануш, учиться решил.

- Вот и правильно, сынок. Рыбу продавать можно и с дипломом, а вот умным человеком без диплома не всегда стать можно. Сейчас, конечно, и диплом можно купить, но дурака с дипломом видно также издалека, как и без диплома, - растолковав, таким образом, свой взгляд на образование, бабушка Ануш спросила: - А приехал зачем?

- Друга надо встретить.

- А-а... Друга. Ну-ну. Встретишь, конечно. А то сегодня день нехороший.

- Почему нехороший?

- Так с утра милиция понаехала, и такая и в беретах. Паспорта спрашивают, в товаре роются. Двух таджиков и одного азербайджанца увезли, потом снова вернулись, по второму кругу проверяли. У Фёдора все видеокассеты забрали, у Ализамана всю водку. Кассеты, говорят, пиратские, а водка палёвая. Целый автобус милиции.

- Вас не трогали, баба Ануш?

- Как не трогали? Трогали, ещё как трогали. Пять хвостов отдала, чтоб не сильно трогали, да ещё пива выпили. Но у меня паспорт российский, так это хорошо. Кушать не хочешь?

- Не, пока не хочу.

- Захочешь, заходи. Я сегодня вкусный хаш сварила. Наваристый. Заходи.

- Спасибо, баба Ануш.

Михаила Тимофей нашёл на том же месте. В кафе на заправке. Он сидел в обществе бутылки пива и пакета чипсов. Выглядел утомлённым, глаза испещрены кровавыми молниями, лицо бледное, а вот шрамы на нём, напротив, обрели иссиня-багровый цвет. Удивило другое, Михаил был гладко выбрит и одет в черный стильный костюм и красную сорочку, воротник которой ровной башней охватывал шею.

- Ты прямо как учитель, - восхитился Тимофей.

- Скажешь тоже... Я думал ты сегодня не приедешь. Чувство такое было.

Тимоха потупился.

- А я, Миш, наверное, теперь долго не приеду. Маму в больницу увезли. С сердцем очень плохо. А меня на комиссии по делам несовершеннолетних разбирали...

- Ого! Проторенными дорожками идёшь!

- Проторенными?

- Да, меня тоже туда постоянно таскали. Перевоспитывали.

- А ты?

- А что я? Свобода превыше всего. Я, Тимох, иногда умные книжки читаю. Было у меня однажды много времени, даже священник ко мне приходил. Книги приносил. В одной из них написано, что зло порождается неправильно истолкованной свободой. Врубаешься?

- Не очень...

- Ну, мне он так растолковал, что Бог дает каждому с рождения свободу выбора. Вот от того, как ты её истолкуешь, и будет зависеть, какие ты дела делаешь – добрые или злые. Так, примерно. Те, кто меня учили жить, кто меня судил, кто заламывал мне руки... Знаешь, Тим, глядя на них, я не могу сказать, что они правильно истолковали свободу. Для себя они, может быть, и правильно истолковали. Выбрали такую свободу, которая для них удобна. Теперь у нас всё государство такое – свобода грабить и быть ограбленным. Свобода для тех, у кого есть награбленные деньги, и свобода подохнуть для тех, у кого их нет. Я по малолетке за тухлый ларёк одного азербайджанца сел. Мы его с ребятами разбомбили. Конфеты там, сникерсы всякие, жвачка, короче, тухляк импортный. Нас уже утром повязали. Кто-то трухнул и сдал. И, не поверишь, мент за мной приехал, тоже азербайджанец, родственник того, чей ларёк. А впаяли так, будто я государственный банк ограбил или у старушки пенсию отобрал. А на зоне мне за драку ещё накрутили. С тяжёлыми последствиями. Вот тебе этот самый парадокс: я на зоне очень хотел на свободу, но чтобы отстоять свою свободу внутри, за колючей проволокой пришлось драться не на жизнь, а на смерть, и отстояв одну свободу, я окончательно потерял другую…

Тимофей нахмурил лоб, следуя за мыслью своего друга. Заметив это, Михаил резко переменил тон и улыбнулся:

- Ладно, не парься. Сам всё поймёшь. Главная свобода в том, что ты можешь понять всё сам. Этого у тебя никто не отберёт. Я тогда у батюшки спросил, какая же у меня свобода в тюрьме, а он ответил: свобода верить, любить, надеяться. И это против неписанного тюремного закона: не верь, не бойся, не проси.

- А если просят у тебя? – вскинулся Тимофей.

Михаил вдруг осёкся, и внимательно посмотрел в глаза юного напарника, точно до глубины души прожёг.

- Не по годам умные вопросы ты задаешь, - тихо и будто бы самому себе сказал Михаил.

Он приложился к бутылке пива, и погрузился то ли в свои мысли, то ли в воспоминания. Тимофей не решался потревожить его другими вопросами. Пару минут напарник, что называется, отсутствовал. С Тимохой тоже не раз такое случалось, особенно на уроках математики. И он понимающе притих.

- Ладно, - вынырнул Михаил на поверхность, - работать будем?

- Будем, - улыбнулся Тимофей.

В списке товаров значились: автомобильная магнитола “Kenwood”, мобильный телефон “Siemens”, два абсолютно новых импортных набора автомобильных ключей в чемоданчиках и даже японский спиннинг. Михаил пообещал подстраховать до самого конца, никуда не уходить, но торговля с самого начала не заладилась. Рассеянный Тимофей в первый раз допустил ошибку. Подошёл с магнитолой к дородному рыжему дядьке, который рылся в двигателе своей «десятки». Не успел он сказать и двух слов, как тот обрушился на него с кучей ругательств, самым безобидным из которых было «писюн губастый».

- Вот ты и вытащил у меня магнитолу на стоянке! – орал он, отрывая Тимоху от земли за воротник.

Тимофей пытался вырваться, куртка трещала, мужик на всю стоянку обещал сдать незадачливого коммивояжера милиции. В это время на крыльце появился Михаил и крикнул оттуда:

- Эй, дядя, отпусти мальца! Тебя не учили, что маленьких обижать нельзя?!

Дядя чуть ослабил хватку, поставил Тимофея на землю и стал теперь орать в сторону Михаила:

- Я щас отпущу, я так отпущу, что мало не покажется. Чё ты там вылупился?! Чё, на пару работаете? Я щас монтировкой как отпущу, будете дуэтом вместо магнитолы петь!

- Так ты отпусти, - спокойно ответил Михаил, - чё орать-то, бери свою монтировку, иди сюда, если такой герой, а парня отпусти.

- Буду я к тебе бегать, сам придёшь, - но воротник всё ж таки отпустил.

Тимоха рванулся в сторону кафе, процедив сквозь зубы «придурок конопатый». Мужик рванулся, было, за ним, но и Михаил сделал шаг навстречу, и тот предпочёл вернуться к машине, дабы взять монтировку. Вооружившись, он стоял в нерешительности, продолжая материться на всю округу.

- Хайло заткни! – крикнул ему Михаил. – Заводи свою шнягу и катись отсюда, пока тебе эту монтировку не воткнули, куда следует.

Рыжий зыркнул по сторонам и всё же предпочёл захлопнуть капот, сесть в машину и завести двигатель. Проезжая мимо крыльца, он разрядил в открытое окно последние отборные ругательства, пообещав вернуться, чтобы вытряхнуть из штанов всю местную шушару. Тимофей на прощание покрутил указательным пальцем у виска.

- Потише надо, осторожнее, - предупредил Тимофея Михаил, - менты сёдня были. Вдруг ещё нелегкая принесёт. Испугался?

- Есть немного, - честно признался Тимоха, - думал, задушит.

- Не боись. Такие герои только орать умеют.

Со второго захода удалось продать добродушному толстяку на «бычке» набор инструментов, а его пассажирка позарилась на мобильный телефон. Потом владелец новой модели «УАЗа» очень обрадовался спиннингу, потому что долгое время искал именно такой. Михаил в это время заказал обед, при этом явно не поскупился. Столик был уставлен, как на праздник. Ароматные, ещё дымящиеся шашлыки, посыпанные тонкими кольцами лука, кувшин апельсинового сока, по две порции разных салатов, порезанные дольками свежие огурцы и по куску пиццы.

- Зачем столько? – радостно изумился Тимофей.

- У меня сегодня второй день рождения.

- Второй? День рожденья? А у меня подарка нет...

- На второй не дарят. Это просто особенный день в жизни, когда человек как бы родился во второй раз.

- Расскажешь?

- Расскажу, присаживайся. У нас обеденный перерыв.

Они разместились за столиком, который примыкал к окну-витрине, позволяя обозревать всё кольцо заправки. В зале ненавязчиво играла музыка, было ещё несколько посетителей, а над барной стойкой висел плакат: «С Днём защитника Отечества!».

- Миша, ещё что-нибудь надо? – спросила молодая официантка и так посмотрела на Михаила, что Тимофей понимающе вскинул брови.

- Пока нет, - подмигнул ей Михаил, и она, приветливо улыбнувшись Тимохе, удалилась.

- Красивая, - лукаво намекнул Тимофей.

- Её Надей зовут.

- По-моему, она к тебе неравнодушна. А тебе она нравится?

Миша сделал наигранно серьёзное лицо:

- Слышь, напарник, тебе больше поговорить не о чем? Наливай, давай. Выпьем соку за удачу. А то шашлык стынет.

Они заправски чокнулись и ополовинили стаканы с соком. Углядев, как Михаил аккуратно нарезает большие куски шашлыка на маленькие, Тимофей удивился: было в его движениях нечто, не согласующееся с его внутренним миром. Хотя внешне сегодня он очень походил на респектабельного молодого человека, обедающего в ресторане.

Тимофей тоже взял в руки нож, но кусок мяса не давался, выскальзывал, сталкивал с тарелки другие куски и соус. Неудобно было, к тому же, держать нож в левой руке.

- Поменяй руки, сначала нарежь, а потом ешь, - посоветовал Михаил. – Вилкой придерживай...

Так действительно было сподручнее.

- Миш, если я долго не приеду, как ты без меня будешь?

- Прожуй сначала, потом спрашивай. Как-нибудь буду. Соскучишься – приедешь.

- Но я даже адреса твоего не знаю. Телефона.

- Сотовый я тебе дам. А домашнего - у меня нет. Как и дома. Может, я сам тебя навещу. У вас там есть рынок?

- Ага, но там мне торговать никто не даст.

- А мне?

- Тебе, наверное, можно.

К самой витрине кафе подъехала потёртая «шестёрка». Из-за руля резко выскочил молодой мужчина, обошёл машину, открыл дверцу пассажира рядом с водителем и силой вытащил с сидения пожилую женщину. Михаил и Тимофей стали невольными свидетелями происходящего, замерев над тарелками с салатом. Мужчина, между тем, что-то прокричал женщине в лицо и со всего размаха ударил её. Губы женщины мгновенно разбухли и выстрелили сгустками крови. Если бы он не держал её другой рукой, она бы упала. Он же кричал что-то про деньги, которые ему нужны прямо сейчас.

- Интересно, такое уродство только в нашей стране увидеть можно? – зло спросил Михаил.

- За что он её? – прошептал Тимофей, вспоминая, как отец однажды побил маму.

Тогда тоже всё выглядело и звучало страшно, но было как-то иначе. Здесь же происходило нечто выходящее за любые рамки. Молодой человек бил пожилую женщину, которая была как минимум вдвое его старше. Он ударил её ещё и ещё, отбросил на землю, и она свернулась калачом, закрывая лицо руками. «Деньги, где мои деньги, ты же знаешь, я должен купить!», всё время орал он. После того, как он её пнул, женщина стала истошно кричать:

- Игорь, Игорь, не надо!..

Испуганный и подавленный зрелищем Тимофей даже не заметил, как вскочил из-за стола Михаил и быстро направился к выходу. Он увидел его уже по ту сторону стекла. Напарник подошёл к мужчине со стороны спины, ничего не говоря, развернул его за плечо лицом к себе и одним ударом уложил его на землю.

- Отлично, классный удар, ещё ему приложить надо, - прокомментировал Тимофей и тоже ринулся на крыльцо.

Игорь, истошно матерясь, попытался подняться, но Михаил снова насадил его челюсть на кулак. Апперкот, вроде так он называл этот удар. Выгнутой дугой противник пролетел метра два и крепко ударился затылком, охнув, он на время затих. Из-за стекла за происходящим тревожно наблюдали Надя, ещё одна официантка и бармен.

- Э, ребята, шоу окончено, лучше позвоните в «скорую», вдруг кому-нибудь понадобиться! – крикнул им Михаил.

- Миша, сзади! – успел предупредить Тимофей, когда Игорь внезапно бросился на Михаила со спины, в руке у него был нож.

Михаил резко качнулся в сторону, но не просто пропустил противника, а, просев в коленях, мастерски выставил ногу, за которую тот запнулся и упал. Далее, по всей видимости, он перестал себя контролировать. На руке, которая держала нож, Михаил станцевал такую чечётку, что можно было услышать, как трещали фаланги пальцев. Можно, но никто не слышал, потому что человек, коего женщина назвала Игорем, стал дико кричать. Отбросив ногой, нож в сторону, Михаил пустил в ход ботинки, и они стали методично превращать неприятеля в мешок с ломаными костями. И тут громче своего обидчика стала кричать женщина. Так, что у каждого, кто слышал, по спине пробежал холодок.

- Люди! По-мо-ги-те! Сына убива-ают! Сы-на-а-а!.. Изверги-и-и-и!.. Убивают!

Михаил замер в растерянности, удивление на его лице смешалось с разочарованием.

- Сына? – глухо переспросил он.

Но женщина не слышала его, в истерическом припадке она продолжала наполнять округу нечеловеческим воем, из которого можно было только разобрать, что изверги убивают сына. Оторопевший же «изувер» далее не предпринимал никаких действий. Михаил стоял, опустив руки, и на лице его отражалась последняя степень изумления и презрения к этому миру.

Из большегрузного «КАМАЗа»-фуры выпрыгнули два водителя и кинулись в сторону происходящего. В руках у обоих были монтировки. Тимофей бросился им наперерез, перекрикивая так и не поднявшуюся на ноги женщину.

- Дяденьки, это не он виноват! Стойте, дяденьки! Он за неё заступился! Тот её избивал ногами!..

На стоянку перед кафе на полной скорости влетела темно-синяя автобус-«газель» с тонированными стеклами. Дверь открылась, и из салона посыпались на землю люди в масках и камуфляжной форме с надписью «ОМОН». Эти даже не пытались вникнуть в ситуацию. Один из них прикладом автомата сбил с ног Михаила и сверху добил его в спину каблуком, прижав к земле. В затылок напарника он направил ствол автомата. Другие мгновенно оцепили место событий. Тот, который, скорее всего, был главным и не скрывал своего лица, быстро осмотревшись, тут же нашел под машиной нож. Взвесив его на ладони, он криво ухмыльнулся и гаркнул на всю округу:

- Всем лежать! Никому не двигаться!

Но к нему уже бежал испуганный Тимоха, продолжая кричать, но теперь уже обращаясь к нему:

- Дяденька, Миша не виноват, он заступился! Дяденька, пусть его не трогают! Дяденька, я всё видел!

Но добежать мальчишке не дали. Ловко выставленная нога одного из бойцов оцепления подсекла его и заставила пару метров проехать на животе. Он тут же попытался встать, но сильная рука другого бойца буквально подняла его за шиворот. Тимофей ещё что-то пытался крикнуть, но получился только сдавленный кашель.

- Тихо, малец, - сказала маска.

В это мгновение Михаил сделал резкий разворот, и прижимавший его к земле боец неуклюже полетел на землю, не выпуская из рук автомат. Вскочив на ноги, Миша одним ударом в челюсть вышиб из общего строя того, кто держал за воротник Тимофея, при этом успел перехватить мальчика левой рукой, не позволив ему упасть.

- Парня не трогайте, совсем озверели, - сказал он, отступая под наведенными на него стволами.

- Дяденьки, это мой друг! Не арестовывайте его! Он за тётеньку заступился, а теперь она орёт, что её сын бил! - снова заговорил Тимофей.

- Не того ты себе друга нашёл. Ты ему краденое продавал? - спросил командир, потом поднял глаза на Михаила: - Резвый, отпусти пацана.

Тимофей впервые услышал кличку Михаила, которая, наверняка, тянулась за ним из тюремного прошлого.

- Ничего я не продавал! Он просто мой друг!

Миша слегка оттолкнул Тимофея в сторону:

- Иди, Тим, иди, а то хуже будет.

В тот же момент, сбитый ранее с ног Михаилом, омоновец снова ударил его прикладом, на этот раз прямо в лицо. Напарник рухнул, как подкошенный и потерял сознание. Из обеих ноздрей выкатились струйки крови, губы были рассечены.

- Пакуйте, - приказал командир. – И пацана тоже!

- Мальчика вы никуда не повезёте.

Услышав знакомый голос, Тимофей оглянулся.

Со стороны заправки приближались Вячеслав Иванович и его водитель. Сумбурность и громкий ужас происходящего не позволили Тимофею задуматься над тем, откуда и зачем они здесь. Только молнией прошила затылок мысль: «из-за меня?».

- Это ещё кто? – спросил командир окружающее пространство.

- Я директор школы, где учится этот мальчик. Он поедет со мной. Вам напомнить процедуру общения правоохранительных органов с несовершеннолетними? – Вячеслав Иванович положил руку на плечо Тимофею, давая понять, что никуда его не отпустит. – Если будете настаивать, я поеду с ним. Ни на какие вопросы он отвечать не будет.

- Тьфу! Правозащитники хреновы! – выругался командир. – Да он нам и не нужен. У его друга, господин директор, послужной список и без того на кавырнадцать лет тянет. Так что не мешайте работать и валите отсюда со своим ученичком по скорому, пока я не передумал. Хватит мне и без малолеток хлопот. Тоже мне – воспитатели, распустили всю страну.

Вячеслав Иванович повлёк Михаила к школьной «Газели», но после этих слов обернулся и ответил:

- Страну распустило правительство, которому вы служите. А мы – лишь пожинаем плоды. Вам бы хотелось, чтоб ваш ребенок попал в подобную переделку?

Командир снова сплюнул в сердцах на землю.

- Мой ребёнок?!.. – но не договорил, а только махнул рукой. – Да пошёл ты! – и уже в ближайшее пространство сквозь зубы: - Интеллигенция, мать её...

- Давай, пыли отсюда! – крикнул кто-то из омоновцев, дабы поддержать своего начальника.

Вячеслав Иванович осуждающе покачал головой, но предпочёл не продолжать перепалку. Дорогу им вдруг пересекла женщина, которую избивал собственный сын.

- Эх вы! – сквозь подступившие слёзы выдавил Тимоха. – Миша за вас заступился, а вы...

- Все вы бандиты! Все! Вас всех к стенке ставить надо! Почему это тебя отпустили? Ты с ним заодно!

Наверное, она не прекратила бы кричать, но тут к ней подошёл школьный водитель Андрей Николаевич и что-то тихо, но внушительно сказал на ухо. Услышав и переварив сказанное, женщина сама прикрыла разбитый рот рукой и с расширенными от ужаса глазами стала смотреть вслед уходящей троице. У самого автобуса Тимофей вдруг развернулся и побежал обратно.

- Вячеслав Иванович, они должны его отпустить! – на ходу говорил он. – Должны. Он же доброе дело делал!

В три шага его догнал Андрей Николаевич и обхватил с обеих сторон руками:

- Тише, парень. Ему уже точно не поможешь. Слышал, у них с ним старые счёты. Тише... Тише... Уймись... лучше потом его проведаешь, чем они нас всех вместе упакуют.

Но Тимофею удалось выскользнуть из его железных объятий и снова побежать в сторону, где уже усаживали в газель, согнув пополам, Михаила. Тот, заметив, напарника, подмигнул ему и крикнул:

- Тим, не надо сюда! Помни про свободу!

Дюжий омоновец стал вталкивать его в боковую дверь-купе «газели», но Миша вдруг выпрямился и попросил:

- Ну будь же ты человеком, дай два слова сказать!

Омоновец отступил на шаг, убрав руку с Мишиной головы, буркнул что-то «резче давай».

- Тим! Я тут подумал, путешественники – это свободные люди. Понял?

Тимофей кивнул, потому что ответить он не мог. Боялся заплакать, а показывать слёзы сейчас было никак нельзя. И не только из уважения к себе, но и из уважения к другу, коему сейчас было во сто крат хуже.

- И помни, что тебе отец про путешественников говорил! Поэтому – вскрой пуговицу. Она твоя. Тему понял?

Тимофей снова кивнул, хотя не совсем ещё понял, о чём сейчас говорил Михаил. Дверь «газели» ухнула и застегнулась, мотор взревел, и машина с тонированными стеклами и красным щитом на борту повезла Михаила в печальную неизвестность.

17

- ...Когда от семьи изолировали мальчика-поваренка, друга Алексея, Леонида Седнева, все насторожились. В принципе, чувство смертельной угрозы не покидало Александру Фёдоровну ещё с того момента, как в Тобольск явился личный представитель Свердлова комиссар Яковлев. Это можно узнать из её дневника. Он привёз приказ о немедленном перевозе царской семьи в Екатеринбург. Алексей болел, и царица разрывалась между мужем и больным сыном. Но решила, что мужу она нужнее и поехала с ним. Может, надеялась, что в её присутствии его не посмеют расстрелять. Кстати, когда они на разбитых тарантасах добирались из Тобольска в Тюмень, в одной из деревень местный старичок узнал государя и спросил у комиссара с поклоном: «Паря, ты уж будь добр, скажи, Бога ради, куда это царя-батюшку везут? И Москву штоль?» «В Москву, в Москву, дедушка». Разумеется, комиссар никому не мог бы открыть всей правды. Но поразителен ответ деда: «Ну слава-те, Господи, теперь будет порядок». В советские времена это, конечно, объяснили бы наивным монархизмом. А вот сегодня картина выглядит немного по-другому...

- Да ты, Сергей Сергеевич, у нас тоже наивный монархист, - улыбнулся Вячеслав Иванович.

- Я не наивный, я сознательный, - поправил учитель истории.

Они сидели вчетвером поздно вечером в кабинете директора – Тимофей, Егор Семенович, Вячеслав Иванович и Сергей Сергеевич. На директорском столе лежала та самая пуговица. Историк рассказывал, что ему известно о расстреле царской семьи. Вячеслав Иванович «прицеливался» со всех сторон к пуговице, вокруг которой были разложены инструменты, остальные внимательно слушали.

- Примечательно, что большевики разыграли целую детективную историю: условный язык, передача приказов не напрямую, а через третьих лиц. Приказ о ликвидации Янкель Юровский получил шестнадцатого июля вечером из Перми. Не из Москвы, а из Перми! Вообще, если сопоставить все имеющиеся данные, то можно смело утверждать, что у нового правительства был абсолютно сатанинский, четко продуманный план уничтожения царской семьи. Причём всех без исключения. А в подвале ипатьевского дома расстреляли не только Романовых, но и доктора, лакея, комнатную девушку царицы, повара...

- Так и пролетариев, получается? – вскинул бровь Егор Семёнович.

- Получается, - кивнул Сергей Сергеевич, - правда, кто-нибудь может заявить, что это не пролетарии, а привилегированная прислуга, но, с моей точки зрения, просто это были преданные люди, в отличие от генералов, кичившихся своей храбростью и честью, но в одночасье изменивших своему государю и клятве. Это уж потом началось Белое движение. Но, видимо, не такое оно было белое, раз Бог не попустил им победить. А тут победителей не было. Русские убивали русских на радость врагам России. Убийство царской семьи было не только подлым злодейством, политическим актом, оно носило и мистический характер... Никого, даже детей не пощадили. Между тем, сын самого Юровского дослужился до контр-адмирала флота и очень гордился тем, что его отец расстреливал царскую семью. В июле тысяча девятьсот восемнадцотого года ему было чуть меньше, чем царевичу.

- Неужели никому не удалось спастись? – спросил погруженный в задумчивость Тимофей.

- Никому. Да и трудно поверить в то, что абсолютно безграмотный Юровский, который даже отчёт собственноручно не мог написать, и окружавшие его палачи могли хоть на миг задуматься о милосердии. Не буду скрывать, есть несколько легенд, по которым, якобы, спаслись Алексей или Анастасия, либо оба вместе. К примеру, сущестьвуют несколько самозванцев, что ведут свой «царский» род от спасшихся. По одной из таких легенд Юровский, якобы, пожалел Алексея и заменил его в последний момент на сверстника – племянника повара - Леонида Седнева. Это, мол, и была причина, чтобы увезти его. Экая гуманность, заменить одного ребёнка другим. Не верю. Царскую семью методично и безжалостно вырезали, не пощадили даже монахиню Елизавету – жену убиенного князя Сергея Александровича. Да и дальнейшие телеграммы в центр подтверждают, что расстреляли всех. Ну а потом старательно заметали следы. В ход шло всё – керосин, кислота, гранаты... Вот такая у нас история...

- М-да... Нас-то в школе, чё помню, совсем по-другому учили, - вздохнул Егор Семёнович. – Теперь каждый год новая история.

- Да нет, история у нас всегда одна. И сейчас её по заказу и за деньги перевирают.

- И чего тогда детям рассказывать?

Но на этот вопрос Сергей Сергеевич ответить не успел.

- Николай Александрович держал царевича на руках? Я картинку видел... – не удержался, поторопил Тимофей.

- Нет, если верить Юровскому, который диктовал отчёт о проделанном злодеянии, то в специально приготовленную комнату по просьбе царицы принесли два стула, на один из которых села сама Александра Фёдоровна, а на другой усадили царевича. Император же стоял рядом. Причем после первых залпов Алексей и три его сестры оставались живы. Жив был ещё доктор и эта девушка, которую почему-то называют фрейлиной. Их достреливали, добивали штыками. Пули рикошетили, потому что в корсажах у великих княжон были драгоценности.

- Что такое корсаж? – спросил Тимофей.

Мужчины переглянулись, ответ, как и полагается, взял на себя Егор Семёнович:

- Нижнее белье такое. Для поддержки правильной осанки.

- А... понял... – смутился Тимофей.

- Значит, они всё-таки хотели убежать, раз прятали драгоценности? – спросил в свою очередь Егор Семёнович.

- Не знаю... Может, и надеялись, может, просто хотели где-нибудь откупиться. Вы бы не надеялись? Не пытались? В любом случае все их ценности достались большевикам. Точнее, даже не большевикам, а их женам и дочерям. Особо престижным считалось выйти в свет в чём-нибудь из царского гардероба.

- Все да не все! – влился в разговор взволнованный голос Вячеслава Ивановича. – Кое-что нам оставили! Смотрите!..- ловким движением скальпеля он подцепил крышку пуговицы, удерживая её маленькими пассатижами за ушко. Крышка легко отошла и из пространства между ней и ножкой выпала мизерная тряпица. Не руками – пинцетом развернул её Вячеслав Иванович, и все четверо охнули...

На кусочке материи вспыхнул радужным спектром четко ограненный камень. В первое мгновение даже показалось – из кюлассы – навершия бриллианта ударил пучок искр. Он словно заждался света, и теперь зазывно играл гранями пирамид.

Тимофей в эту минуту вспомнил, в скольких руках перебывала пуговица, как мог «потерять» её Анальгин, или - попадись она Чирку, и ужаснулся.

- А вообще, если задуматься, как могла сохраниться эта пуговица после стольких злоключений? Не думаю, что гимнастёрку царевича рвали на сувениры, - озадачился Вячеслав Иванович.

- Судя по сохранности, эту пуговицу берегли, значит, она могла попасть в чьи-то руки до расстрела. К примеру, Алексей мог подарить её тому же Леониду Седневу, мальчику-повару, когда стало ясно, что того куда-то увозят. Что мог подарить один мальчик другому? При этом о её содержимом он мог знать, а мог и не знать. Это не меняет самой сущности акта дарения. – Такое предположение сделал Сергей Сергеевич. – Насколько я знаю, царевич любил собирать различные, казалось бы, ненужные вещи. Некоторые видели в этом даже определённую манию. Но я, когда был мальчишкой, собирал сломанные зажигалки, и даже сейчас не могу объяснить себе – зачем? И тоже держал в жестяной коробке всякие ненужные железяки.

- И я, - признался Вячеслав Иванович, - собирал всякие железяки.

- А я вообще мечтал мотоцикл собрать, - добавил Егор Семёнович. – Какого только металлолома во двор не перетаскал.

- Возможно, - продолжил Сергей Сергеевич, - пуговица оторвалась от бушлата или гимнастерки много раньше или накануне. В сумбуре последних дней никто не придал этому никакого значения.

- Но она может и не принадлежать наследнику? - усомнился Вячеслав Иванович.

- Да, если не брать в расчёт видение или сон Тимофея, - напомнил Сергей Сергеевич.

- Мистик ты у нас, Сергей Сергеевич, в чудеса веришь...

- Самое неприятное, что этот камушек принадлежит государству, - вышел из оцепенения Егор Семёнович.

- Не думаю. В лучшем случае, он принадлежит царевичу Алексею, - возразил Сергей Сергеевич.

- Он принадлежит Тимофею, - поставил точку Вячеслав Иванович, испытующе оглядев притихших от неожиданности и точности поставленного вопроса мужчин.

Некоторое время все молча смотрели на бриллиант. Затем Вячеслав Иванович также ловко завернул его в материю и запаковал в пуговицу.

- М-да, ничего хорошего, из того, что и этот «сувенир» достанется большевикам, ну, во всяком случае, их деткам-наследникам, я не вижу, - сам себе прокомментировал учитель истории. – Думаю, подробное обследование бриллианта ничего нового, проливающего свет на события в ипатьевском доме не даст. А по каратам он, похоже, не тянет на именной камень. Так что его собственную его историю тоже вряд ли удастся выяснить.

- Н-но... – хотел, было, что-то сказать Егор Семёнович.

- Я ничего не вскрывал, – улыбнулся в усы Вячеслав Иванович.

- Я ничего не видел, - подтвердил Сергей Сергеевич.

- Да, вот ещё что - вы завтра или в понедельник едете в больницу? - перевёл разговор на другую тему директор, одновременно опуская пуговицу в карман Тимофея.

18

Вечером отец и сын чаёвничали на кухне. До этого, как и полагается двум мужчинам в отсутствие хозяйки, умяли пару тарелок лапши быстрого приготовления. Егор Семёнович в этот вечер чувствовал себя нормально. Алкоголь отступил, напоминая о себе только непродолжительными сбоями в сердечном ритме да излишней потливостью. Глядя на сына, он вдруг с тревогой подумал, что по всяким там генетическим каналам их с Ириной пьянство может передаться Тимофею. Или, что не менее страшно, его детям. В дни трезвости его всегда мучило разочарование в самом себе, разочарование в Ирине, которая из красивой женщины позволяла себе превращаться в отёкшую бомжеватую старуху. Муки совести накатывали, подобно цунами, напрочь смывая реальность, любой ход мыслей, и оставляли после себя кричащую пустоту. На улице, казалось, весь мир смотрит на тебя с пренебрежением и осуждением. И никакой, являемый внешней оболочкой мужской гонор, не мог вытеснить или заполнить эту пустоту. Ночами на буровой сопровождаемая занудным нытьём дизеля эта пустота превращалась в мучительную бессонницу, поглощавшую пачками терпкие дешёвые сигареты. Мир казался неправильным и несправедливым как в пьяном, так и в трезвом виде. «Да не грузись, Семёныч!..», успокаивали мужики и звали выпить в первый день на буровой. И они выпивали. Выпивали всё, что могли привезти с собой за один присест. Потом мучались, ловили отходняки, в особо тяжких случаях глотали одеколон, но работали... Тех, кто не находил в себе сил победить похмелье, увольняли. И на пятый день вахты Егор Семёнович обычно снова начинал себя уважать: он же трудится, зарабатывает на хлеб! Да, к тому же, не в уютном офисе с обогревателями и кондиционерами. Тут и фумитоксы-рапторы воткнуть некуда. А если вахту отстоял, то почему не... И только сегодня вдруг пришло в голову, вспомнилось откуда-то из глубин школьной программы: «...тварь я дрожащая, или право имею?..» Так, пожалуй, заканчивались все сомнения вокруг непочатой бутылки или приглашения отметить окончание трудовых будней. Выходит, тварь...

Всему на свете человек может найти оправдание, особенно – собственным слабостям и страстям, но боль, которая передаётся детям, извинения не находит. Психически нормальные люди даже на последней ступени падения это понимают.

- Тимош, - попытался отвлечь себя отец, - я вот думаю, если маме операция понадобиться...

- Щас пап, - вдруг вскочил Тимофей, оставив недопитый чай, и устремился в свою комнату.

Егор Семёнович проводил его встревоженным взглядом, но через пару минут Тимофей вернулся с общей тетрадью в руках. Когда он открыл её, отец увидел, что в толщине листов вырезан на всю глубину аккуратный прямоугольник, из которого посыпались на стол купюры разного достоинства.

- Здесь двадцать две тысячи триста рублей! – гордо доложил Тимофей. – На мопед хотел, на Крым хотел, но теперь маме надо...

- Ого...- растерялся Егор Семёнович.

- Пап, это не за один день. Я рыбу продавал...

- И краденое, как мне Вячеслав Иванович сказал.

Тимофей опустил голову:

- Я об этом не думал. Извини, пап... Но вы, когда пьёте, денег даже на хлеб не бывает. А я вам подбрасывал.

Егор Семёнович скрипнул зубами.

- Ладно, сын, забыли... Я как-то на храм деньги сдавал. Ну и вместе со мной этакий отпетый мордоворот, из тех, что пальцы веером. Старушка одна, когда он ушел, и говорит: вот, мол, грехи замаливает, поганые деньги свои принёс. А я вдруг подумал: а что, было бы лучше, если б он эти деньги в казино проиграл, пропил, или, хуже того, взрывчатку, какую, на них купил?.. Промолчал я тогда. А вот теперь сказал бы. Насчёт денег - не переживай. Меня с работы ещё не выгнали. Рассчитают – и на лечение хватит, и на Крым. Бабушка звала, даже плакала...

- Пап, а вот эти деньги надо обязательно передать моему другу. Понимаешь, пап? – Тимофей достал из кармана ещё несколько банкнот и с надеждой посмотрел на отца. – Даже если он в тюрьме. Понимаешь? Он мне друг. Настоящий.

Егор Семёнович привлёк сына к себе и крепко прижал.

- Раз друг, значит, найдём хоть в тридевятом царстве и передадим. Я вот думаю, куда твою пуговицу пришить?..

За окном вкрадчиво, как бывает на севере, начиналась весна. Одним ещё только будоражащим душу запахом. И потому так хотелось дышать.

ЭПИЛОГ

- Ну что ж, молодой человек, экзамены вы сдали достойно. Но в нашем вузе собеседование после вступительных испытаний – традиция. Даже удивительно, что парень из глубинки добился таких впечатляющих результатов.

- У меня были хорошие учителя.

- Все?

- Нет, конечно, но плохих не было.

- В чём же, позвольте узнать, заключался, в первую очередь, их профессионализм?

- Знаете, они хоть и вели нас вперёд, но как-то не впереди, а вместе. В одном ряду. Если кто-то отставал, то только по собственному нежеланию идти в ногу. И главное - они не врали.

- Ого! Завидую вашим сельским учителям. Наверное, вы не доставляли им хлопот.

- Ещё как доставлял!

- Тем более, удивительно.

- Но, скорее всего, вы из тех, кто ещё читает книги?

- Из тех.

- А скажите, Тимофей, какую цель вы преследуете, поступая в наш университет? Нет, не так поставим вопрос, кто для вас является примером для подражания?

- Фёдор Конюхов.

- Фёдор Конюхов? Но при чём тогда увлечение историей?

- Я думаю, что Фёдор Конюхов – это один из самых свободных людей на нашей планете.

- Вот как? Я полагал, что на нашем факультете... Хотя нет, мне самому иногда кажется, что время Шлиманов уже прошло. И Троя и Аркаим уже открыты, нет ни одной буквы в летописях и хрониках, на которых бы не задержался взгляд исследователя. Обидно! Мы, в сущности, больше занимаемся анализом уже открытого. Но кто знает? Кто знает?.. В чём же заключается, по-вашему, свобода Фёдора Конюхова? В том, что он колесит по миру, не взирая на границы, широты и параллели?

- В том, что он превозмогает самого себя.

- Превозмогает?.. Интересно... Оригинально... У меня к вам ещё один вопрос, правда, может быть, и не относящийся к делу. Не возражаете? Эта пуговица на вашем пиджаке, выпадающая из общего ряда... Это новая мода? Ни на панка, ни на хиппи вы не похожи?.. Даже, как это сейчас говорят, на продвинутого, с моей точки зрения, не тянете. Чем, кстати, мне и нравитесь. А эта пуговица, знаете ли, как-то выпадает...

- Если я скажу вам, что это талисман, то это будет не совсем верно. Скорее, всё же, реликвия. Отвечу так: это не моя пуговица. Я просто ищу человека, которому должен её отдать...

Горноправдинск, январь-июнь 2005

перевод на болгарский