Наверное, многих, интересовал вопрос, а что писали русские военнопленные на родину в годы Первой мировой войны?
В личном деле нижнего чина Ионы Кузьмича Ушкова сохранился уникальный документ – письмо-открытка (т.н. «открытое письмо») родным в деревню из лагеря военнопленных (получено в Перевлесском почтовом отделении 21-го июня 1916 года) с отметкой военного цензора за № 193!
На первой Гаагской конференции 1899 года, созванной по инициативе России, где обсуждались законы ведения войны, были приняты три декларации и три конвенции, в одной из которых, «О законах и обычаях сухопутной войны», регламентировались права военнопленных, в т. ч. право на переписку.
«Положением о законах и обычаях сухопутной войны» от 18-го октября 1907 года (ст. 16, приложение к «Конвенции...») переписка военнопленных освобождалась от почтовых сборов как в странах отправления и назначения, так и в промежуточных странах. Для переписки всеми воевавшими странами использовались специально изготовленные формуляры почтовых карточек, а также карточки официальных и частных выпусков. Формуляры почтовых карточек унифицировали переписку военнопленных и упрощали работу цензоров. Как дополнительный способ борьбы с утечкой секретной информации использовалось отсутствие на письмах марок, поэтому корреспонденция не могла быть отправлена обычным, бесконтрольным путем, через почту.
Главное управление Красного Креста посредством Датского Красного Креста установило правила корреспонденции. Пленным разрешалось направлять 1 открытое письмо в неделю и 2 закрытых письма в месяц. Допускались денежные переводы по типу обычной почты.
Военнопленные, находившиеся в России, отмечали хорошую работу русской почты. Так, из Тобольска в Австрию письма доходили за 20 дней, а оттуда шли во много раз дольше.
****
5-го августа 1916 года Спасский Уездный Воинский Начальник предписал Ухорскому Волостному правлению объявить родственнику нижнего чина, рядовому Ионе Кузьмину Ушкову, что он «пропал без вести; при этом тщательно спросить их, не имеют ли они каких-либо сведений о судьбе» Ушкова, как-то: «нахождение в плену, после ранения где-либо в госпитале на излечении» .
Получив предписание, Волостной Старшина Меркулов опросил жену Ушкова и отправил переписку обратно в г. Спасск. Ответ Ушковой был таков:
«… 1916 года августа 9-го дня. Я, нижеподписавшаяся крестьянка Рязанской губернии Спасского уезда Ухорской волости и деревни Прасковья Михайлова Ушкова выдала настоящую подписку в том, что муж мой, Ион Кузьмин Ушков, находится в плену в Германии с 5-го февраля 1915 года, откуда и присылает письма, в чём и подписуюсь. Жена нижнего чина…» .
Ушков, 1881 года рождения, уроженец деревни Ухорской, Спасского уезда , Рязанской губернии, срока службы 1904 года, служивший действительную срочную службу в 70-м пехотном Ряжском полку, по мобилизации в июле 1914 года был призван и направлен в 287-й пехотный Тарусский полк. Как было указано в послужном листе, 5-го декабря 1915 года пропал без вести – он оказался в плену.
К переписке было приложено и письмо Ушкова из плена. Вот что он пишет:
«… Здравствуй дорогой батюшка Кузьма Степанович!
От сына Вашего Иона Кузьмича. Я при милости Божьей жив и здоров, того и Вам желаю, и также супруге Прасковье Михайловне и сыночку Алексею Ионовичу желаю быть здравыми, а также брату Петру Кузьмичу и детками вашими и сестрице Василисе Кузьминичне с детками.
Прасковья Михайловна, я просил тебя, пропиши ты, что дома, как управляетися и как Вы опходитися, и что товарищи мои, жывы или нет – Степан Колотушкин и Степан Муханкин и зять Фёдор. Жнаете (?) посылку я получил. Что Семён Меркулов жив (?), есть ли, служ[ит?]
Обним[аю]. Ион Кузьмин Ушков…» .
****
Почему источник личного происхождения (письмо родным) оказался в руках военного чиновника – большая загадка. Ничего сверхсекретного в тексте письма не содержалось. Тем не менее, Уездный Воинский Начальник взял его «на заметку».
Вопрос о качественной характеристике подобных документов остаётся открытым. Дело в том, что практически все письма пленных проходили систему многоступенчатой цензуры. Поэтому зачастую даже весьма невинная информация, но вызывающая определенные сомнения у цензоров, чернилась. Это выхолащивало содержательную ценность писем.
Как правило, в письмах военнопленных речь шла о собственном здоровье солдата («жив – здоров»), передавался привет, и далее следовали вопросы о здоровье членов семьи и друзей.
Некоторые исследователи вообще считали, что многие письма писались чуть ли не «под копирку», одним и тем же почерком. Объяснение этому есть. Чтобы пройти цензуру как можно быстрее, некоторые российские пленные в Германии и Австрии просили грамотных пленных писать письма на немецком языке (плюс к этому – многие пленные вообще были безграмотными). Отсюда и одинаковый почерк. А единообразие содержания, с одной стороны, обусловлено спецификой лагерной жизни и мышления пленных, а с другой – позицией военной цензуры.
Что же запрещала военная цензура?
Как правило, это были описания местности и местных жителей, питания (это характеризовало продовольственный потенциал в стране) и условий содержания в лагере. Правда, иногда изобретательные солдаты умудрялись подать и такую весточку с намёками: «Живем хорошо. Правда, жаль, брата своего Хлебникова мне недостает, или хотя бы Картофельникова увидеть».
Это говорило о том, что подготовленных специалистов в числе цензоров явно не доставало. Отсюда и «упущения в работе».
Запрещалось указывать количество лиц мужского пола, что квалифицировалось как попытка передачи запрещённой информации. В некоторых случаях запрещалась критика администрации и описание наказаний, налагаемых на военнопленных. Правда, письма «жизнеутверждающего содержания» подчас даже публиковались в местной прессе, с целью демонстрации того, как хорошо живется пленным в стране содержания.