Утром 28 июня дорога стала безлюдной. Тишина стала наряженной. Зашел в ДОТ знакомый пехотный капитан, куда-то вскоре ушел без своей красной фуражки и бинокля оставив их на столе. Где-то далеко на Западе стал прослушиваться гул. Гул надвигался медленно, но зловеще, нарастая лавиной. Но ничего не видно, затих он рядом за поворотом дороги, за леском, от нас не более 2-х км. На короткое время все стихло. Мы поняли - и к нам подкатилась война. Заняли огневые точки, еще не испытывая страха в себе, ни ненависти, ни злобы к невидимому врагу. Но ожидание было гнетуще. Вдруг с треском, из-за поворота дороги выкатилась, как змея, длинная колонна мотоциклистов с сидящими в люльках пулеметчиками и автоматчиками. На большой скорости они приближались к нам. За ними из-за леса вырывались бронетранспортеры и танки. Много, очень много этих машин с черными крестами на желтом фоне. Часть танков развернулась в линию и по полю пошла на деревню. Ближе к деревне затрещали наши «Максимы». Открыли и мы огонь из своих «трехлинеек» по мотоциклистам и бронетранспортерам. Наш беглый, торопливый огонь был слишком слабым, который из-за шума и треска движущейся по дороге лавины и не слышно было. Открыла с закрытых позиций огонь и наша батарея. Но стрельба велась редко, пристрелочно. Снаряды ложились рядом с дорогой и на дороге, но прямых попаданий в машины не было. Вскоре не стало разрывов и наших снарядов. Где-то за нами, в районе наших огневых взводов, завязалась перестрелка, захлопали взрывы гранат. А по дороге все двигалась эта нескончаемая масса машин с пехотой, артиллерией. И опять мотоциклисты и танки. Мы были подавлены, сознавая, что мы ничем не можем остановить сейчас эту лавину. Мы оказались психологически не подготовленными к восприятию вторжения на нашу территорию агрессора. Мы твердо верили в то, что нам постоянно вдалбливали средствами государственной пропаганды и идейной накачки. Нам пели, что «от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней». Нас заверяли: «Если война разразится, мы будем бить врага на его территории малой кровью могучим ударом». А тут вот тебе - все наоборот. Раздвинул немец нашу жидкую оборону бронированным кулаком и мощным валом подминает под себя землю нашу. Нам приказывали выходить на огневые позиции. Пехотного капитана из охраны УР так больше у нас и не было. Фуражку его с красным околышем и бинокль забрал я. С большим трудом продрались мы через сплошные заросли задичавшего леса напрямик к своим орудиям, порвав одежду и исцарапав лицо и руку в спешке отхода. Наша батарея была уже снята с позиции, орудия прицеплены к тягачам. Нас ждали уже заведенные машины. Малочисленная пехота наша отступала ближе к батарее под автоматным и минометным огнем немцев. Особенно губительным был плотный минометный обстрел. Осколки от мин секли низко над землей. Незащищенная землей пехота наша металась между кустарником. Многие падали. Немцев видно не было и ответить огнем некуда, а мины хлестали. Нашу дальнобойную батарею отводили на новые позиции. Пехота вынуждена была вести неравный бой и отходить, и гибнуть. Я видел лица наших пехотинцев. Это было еще наша кадровая пехота. На их лицах было смятение и подавленность и даже обреченность. Но они не бежали, они падали, вели огонь и отходили небольшими группами.
И все же мы верили и были убеждены, что это только здесь нас мало, а немцев много, их превосходство временно и только здесь. Что все это вот-вот изменится. Что скоро пойдут наши резервы, и в их числе наша Особая Пролетарская 25 дивизия, которая всегда демонстрировала свою мощь на праздничных Московских парадах. Этот первый день соприкосновения с войной настоящей и все предшествующие этому дню события, запоминались хорошо, потому что они были первыми, переходными к тем длительным дням войны, из которых в памяти осталось лишь чередование событий военной жизни моей, даже не всегда привязанным к календарным датам.