Как Америке после развала Советского Союза и Восточного блока удалось взять в оборот Восточную Европу, страны Прибалтики, Польшу, Украину? Как из них был создан мощный русофобский фронт, и какие методики использовали?
Сергей Михеев: Когда мы говорим о Восточной Европе и постсоветских республиках, это более глубокий разговор - более сложный, чем просто взять и обвинить во всем американцев. Да, действительно, американцы здесь достигли, на мой взгляд, потрясающих успехов в оболванивании огромных масс людей. Более того, на мой личный взгляд, последним единственным островом, где американцев любят просто в гланды, является бывшая Восточная Европа и постсоветские республики. Эта любовь имеет какую-то психиатрическую составляющую. Во всем остальном мире к ним относятся гораздо более трезво как минимум, а как максимум – очень не любят или ненавидят, если взять Азию, Африку, Латинскую Америку и т.д. Здесь для американцев открылся смысловой клондайк - они, действительно, вскрыли какую-то жилу. Почему?
Это вопрос, который уже не к американцам, а к нам, к нашему прошлому. Я, к сожалению, должен констатировать, что при всем моем бесконечном уважении к Советскому Союзу, его опыту (все-таки я полжизни в Советском Союзе прожил), при признании его успехов, надо сказать, что внутри советской системы было несколько очень глубинных концептуальных проблем, которые сделали советского человека более восприимчивым к массовой культуре.
Советского человека примитивизировали в значительной степени. Примитивизировали понимание истории, самого себя и того, что такое мир вокруг себя. Почему? Потому что диалектический материализм (для тех, кто помнит эти слова) очень упрощал всю ткань жизни исторического процесса. Первое: он полностью убирал такие вещи, как наличие человеческой природы, у которой могут быть проблемы. По православному учению, человеческая природа, к сожалению, в той или иной степени поражена грехом – от этого отстраивается вся христианская апологетика и догматика. С этим можно не соглашаться, но само по себе признание того, что человек гораздо более сложное существо, чем просто социальное животное, это очень важная вещь. Тогда вы поймете, что на человеческих страстях можно играть. Ткань жизни, которая в принципе отрицает любую метафизику, отрицает душу как таковую и отрицает человеческие страсти, сводя всё к социально-экономическим проблемам – серьезно примитивизирует взгляды человека на этот мир. В том числе поэтому так ударили по неокрепшей советской душе картинки с жвачками, плейбоями, джинсами, «тачками», магнитофонами и всем остальным. Потому что советская модель к этому всё и сводила. Что такое развитой социализм? Это «каждому по способностям, каждому по труду». А что такое коммунизм? «От каждого по способностям, каждому по потребностям». То есть, что такое счастье? Это когда ты можешь получить всё, что ты хочешь с точки зрения материальных потребностей.
Эта ситуация на самом деле имеет корни в западноевропейской позитивистской философии. Позитивистской – значит видящей мир как позитивный объект для исследования, то есть фактически отодвигающей сначала метафизику, а потом отрицающей ее. То есть, грубо говоря, это мир реальных предметов, мир экономики. Вообще марксизм как таковой – это в первую очередь социально-экономическое учение, не нравственное и даже не вполне политическое. Это про экономику. Советский человек, к сожалению, был подготовлен в значительной степени к довольно примитивному восприятию действительности через призму материальных ценностей.
Второе: внутри советского сообщества, на мой взгляд, это породило постоянное сравнение нашего образа жизни с образом жизни западным. Интересно, что этому способствовало и советское руководство, начиная как минимум от Хрущева, а может быть и раньше. Советский порыв, на мой взгляд, начал умирать во времена Хрущева, который всё перевел в «догоним и перегоним». Зачем «догоним и перегоним»? Если вы строите принципиально новое общество, зачем вам материальные ориентиры? Но Хрущев, с одной стороны, понимал (в нем тоже эти вещи раздваивались), что надо идеологически чем-то отличаться; но, с другой стороны, понимал, что человеческую природу не обманешь. Поэтому, когда он говорил о развитии, о каких-то ориентирах, обозначал это вполне понятными материальными символами, конкретно: у каждой семьи будет холодильник, автомобиль, дача и всё остальное.
Это тоже заставило поколение советского общества постоянно сравнивать свой быт с бытом западного человека. До нас доходила, в основном, только рекламная картинка. На самом деле, внутри самого советского сообщества сложилось стойкое убеждение в нашем отставании.
К этому времени вся идеологическая наполняющая, всё морально-нравственное превосходство, которое подавалось социалистической, коммунистической идеей как главное, на этом фоне выветрилась. И остался голый «хомо экономикус» с постоянным сравнением: там столько, а здесь вот столько; там такая картинка, а здесь такая. Это, на мой взгляд, создало идеологический, философский вакуум, который был заполнен потребительской культурой, идеологией массового потребления, и очень быстро лег серьезно на неокрепшие мозги. И плюс, изоляция в значительной степени дала взрывной эффект, что мы вырвались куда-то непонятно куда и стали сами себя поливать грязью, совершенно бездумно всё копировать и пр.
И, плюс ко всему, что еще важно - эта философская пустота, которая поразила поздний Советский Союз. Он очень сильно выгорел изнутри, и на эту пустоту лавиной хлынули всякие вещи. Вдобавок, всякие технологические моменты. Например, русофобия.
Но, слушайте, весь советский опыт выстраивался на странном парадоксе: советская идеология утверждала, что разделение по национальностям – это пережиток, но сам Советский Союз был разделен на национальные республики. Как это уживалось? Почему это произошло, я могу сказать – это понятно. Но как такое уживалось? Очень странно. Конфликт должен был рано или поздно прорваться. И он прорвался в простую вещь: в национальных республиках, которые еще были наделены абсолютно неадекватными границами, отношение к России, русским и Москве как к тому, что их угнетает, стало обычной темой в местной интеллигенции. Эта интеллигенция, между прочим, потом двинула местные национальные элиты, которые потом стали элитами постсоветскими. Опять же, бездумное нарезание границ, использование этого фактора в государственном строительстве. Например, совершенно очевидно, что ранняя советская власть использовала национальную тему для распада Российской империи и установления своей власти с опорой на местных националистов, потом наделив их территориями, псевдогосударствами и пр. Интересно, что тем же самым закончил последний коммунистический руководитель Борис Ельцин, тоже сделав ставку на местечковые национализмы, как на способ отъема власти у центра.
Это всё стало причиной русофобии как главной идеологической составляющей для новой государственности и в Восточной Европе, и на постсоветском пространстве. К сожалению, мы сейчас именно с этим явлением имеем дело. В этом смысле (может быть для многих советских патриотов обидно прозвучит), позднесоветский человек и постсоветский человек, к сожалению, проделал путь, похожий на тот, который проделала европейская элита, деградировав под американским влиянием, только гораздо быстрее, агрессивнее и гораздо более саморазрушительно, отказавшись от самих себя, от всего действительно глубокого в себе, разменяв всё это на достаточно пустые штампы, а взамен придумав в лучшем случае какие-то декорации и фетиши.
И это вещь, несомненно, саморазрушающая. Да, что-то стало по-другому, где-то что-то удалось выстроить, но глубинное саморазрушение оказалось столь серьезным, что породило огромное количество напряженностей, конфликтов и жуткую несамостоятельность и несуверенность. Несуверенность мозгов, выдаваемая за свободу мышления, является одной из наших главных проблем. Даже люди, которые говорят «мы патриоты» и т.д., часто настолько вторичны, что сами этого не замечают. Причем эта борьба за свободу приводит к невероятной штампованности и клишированию. Вроде бы ты хочешь от себя что-то «откаблучить», а все получается ковбой с овощной базы.