Она всегда сваливалась на него неожиданно. Но он её ждал.
— А давай сбежим? — всегда каким-то полушутливым — полусерьёзным тоном предлагала она, и он всегда соглашался.
С ней — хоть на край света. Пусть хотя этот край и за углом соседнего здания. Она брала в ладошки его лицо, звонко целовала в нос, потом обязательно его ресницы и, вздохнув, замирала на мгновение, закрыв глаза.
— Сбежим ведь? — спрашивала, как всегда, не открывая глаз.
— Да, — безмолвно кивал он.
И она исчезала. Лёгкими быстрыми шажочками, оглядываясь по сторонам. Чтобы не заметили следящие. И, сверкнув напоследок копной шикарных волос, растворялась в тёмных переходах.
И он оставался ждать её. Он всегда её ждал.
Один раз они всё же сбежали. И очень далеко. Несмотря на то, что их всё-таки выследили, нашли и избили только её одну, для него это были очень счастливые минуты. Кому он ещё был нужен, весь переломанный, в шрамах, но гордый? Да никому. Кроме неё. Поэтому всегда соглашался сбегать с ней. Даже тогда, когда их поймали, он отчаянно защищал её, да так, что следящие долго не решались подойти к ней, лежащей на окровавленной ею же земле. Он просто отвлекся беспечно, а следящие напали. Она попыталась бежать, но они били её.
И у него сорвало крышу...
Они почти не дышала, когда один из следящих присел перед ним и сказал:
— Дурак. Она умрёт, если не пустишь.
И он сдался. Сам чуял, как жизнь уходит из неё, по капле крови. И отчаянно, до боли боялся подпустить к ней. Впрочем, они не обманули. Увезли её на машине. А его просто сильно ударили в грудь, заставив захлебнуться воздухом.
Но он вернулся к ней, после долгих снегов, что засыпали весь город.
— Давай сбежим? — сразу сказала она, когда обняла его, через решётку забора.
Он согласился. Но теперь за ней следили в усиленном режиме, а его, когда замечали, выводили за территорию, грозя электрошокером, который он уже знал хорошо. Он огрызался, но сильно спорить не мог, ведь там, за их спинами — она. Хрупкая, с сильными пальцами и темной сумасшедшинкой в карих глазах. С каштановыми волосами, в которые он любил прятать нос. Там, за их спинами — её запах, её голос, её любовь к нему. За болью, уколами, ремнями и ударами — её жажда к жизни и побегам.
Он стоял за тяжёлой решёткой, глядя на тёмные окна, за которыми она. И тишина.
— Давай сбежим, а? — спросил он беззвучно.
Она всегда сваливалась на него неожиданно. Но он её ждал.
— Ты же меня ждёшь, правда? — спросила уставшим, но не потерявшим грудные нотки, чуть охрипшим голосом.
Он кивнул, стараясь не плакать, увидев темные круги под её глазами.
— Сбежим?
Они опять сбежали. Её опять били. Но сначала прострелили ему ногу, неожиданно, подло, из-за спины. Чтобы не мешал. Он полз на них, рыча от злости и бессилия. И закричал, когда её поволокли в машину. Встал из последних сил и вцепился в старого следящего, того, что стоял к нему спиной...
Молоденький сержантик всё-таки пожалел его, выстрелив не в голову, а в бок. Или от волнения.
А он опять выкарабкался, цепляясь за жизнь и боль в каком-то вонючем подвале, где с потолка капала мутная вода. Он пил её, проваливаясь в забытье, но возвращался каждый раз. Потом долгих три месяца тайком рылся в мусорках, выискивая выброшенную еду.
И опять пришёл к ней, после последнего снега. На этот раз она сбежала, но успела лишь до него добежать. Поцеловать его, улыбнуться глазами, полными слёз. Погладить по щеке. Тронуть пальцами зажившие шрамы от пуль.
— Ты за мной, да?
Он кивнул.
— Ты беги один, — сказала устало, не обращая внимания на далёкие крики, приказывающие ей вернуться. — Я не могу.
Сердце оборвалось. А как же... как же свобода? Давай сбежим? Ты и я? Я ж не смогу никого любить, кроме тебя. Если уж пришла, выцарапала поцелуем любовь к себе — давай сбежим? Пожалуйста! Пожалуйста...
— Я не могу, родной. Правда. — Она заплакала. — Я не могу.
К ним бежали. Она опустилась на колени перед ним, просунула руки через тяжелые решетки и прижала к себе.
— Беги. Я люблю тебя.
К ним бежали. А у неё в глазах уже плескался усталый страх перед ними. Он отошёл назад, примерился и рванулся вверх, через ограду, запрыгнув на скамейку, а с неё — через решётку. Она вскрикнула, когда он тяжело грохнулся на землю и встал перед ней, закрывая собой от следящих.
Не дам.
— Не надо, родной, — села она на землю. — Я всё равно не смогу бежать.
И только сейчас он увидел, насколько она плохо выглядела. И он сдался, отойдя в сторону.
Её не били, нет. Бережно унесли. Она успела погладить его по щеке. И теперь висела безвольно у них на руках, запрокинув голову.
Она больше не пришла после первого снега. Он долго не мог поверить, глядя в тёмные окна, за которыми больше не было боли и иных миров. За которыми не плескалась любовь и ожидание. Он даже сначала обиделся, что сбежала без него. Но потом понял, что так было лучше. Для неё. Для них. Там её никто не обидит. И там не бьют. Никто не посмеет.
А он ещё немного побудет здесь, запомнит цвета, запахи, жизнь, а потом сбежит к ней и будет долго рассказывать, как пахнет снег и цветы. Только пусть ждёт его...
*
Люди, ежедневно видевшие возле психиатрической лечебницы здоровенного, в шрамах, пса, старались обходить его стороной. А он и не обращал на них внимания, сидя целый день и почти всю ночь у ограды. Изредка отходил, хромая, но всегда возвращался.
И никто не знал, кого он ждёт. Ну, кроме, может быть, старого санитара, который уже пять лет видел собаку со своего поста. Который всё понимал, но ничего сделать не мог.
Ну, может, изредка тайком открывал ей двери, когда она смотрела на него глазами, полными слёз.
А сейчас открывать некому было.
...И старику отдали потрепанный ошейник, который сняли с умершей весной собаки.
Санитар улыбнулся.
Всё-таки они сбежали.
Он бережно спрятал ошейник в карман и ушёл.
(с) Дингер