Все номера, чердаки, подвалы, служебные помещения, каверны, ущелья, вздутия и другие мало-мальски годные для заселения пространства Димерловой души заняла муторность и затяготела. Димерлу, не умеющему совладать с собственной душой и страстями, её населяющими, ничего не хотелось делать. Вернее, хотелось ничего не делать. Ещё вернее, что-то хотелось делать, но всё сразу и вместе с тем ничего. Одним словом, точнее тремя, не считая предлога, Димерл впал в рассеянный ступор. Достигая всепоглощающей точности, четырьмя словами.
Димерл затушил истлевшую почти вхолостую сигарету о нетронутый бутерброд с колбасой и маслом, а из красной пепельницы-краба с ножками-подставками извлёк смятый окурок с маргарино-жёлтым фильтром и чёрным, как печать тьмы, обрезом, вяло пожевал его и выплюнул. Во рту остался привкус заплесневелой яичницы, пыли и перегоревшей вольфрамовой нити. Кусок в горло не лезет, в виски будто дрели вгрызаются.
Надо проветриться.
По заиндевелым кровлям карабкались люди. Они хватались одеревеневшими руками за неровности и с натугой ползли вверх, царапая ногтями лёд и студёный металл. Порывистый колючий ветер яростно толкал их, стараясь отодрать от поверхности и сорвать вниз, словно перезрелые плоды с дерева, пробирал стужей и расстреливал мелкой дробью снежной крупы. На ногах, спинах и плечах большинства повисли мёртвые дети, вцепившиеся в брючины околевшими от холода и голода осинелыми пальчиками. Их кости выпирали, натягивая бледно-синюшную кожу исхудалых тел. Когда у кого-то получалось достичь конька крыши, самой верхотуры, то он как бы с облегчением переваливался на другую сторону, мешком, грохочущим по железным листам, скатывался к карнизу и легко улетал в провал меж зданий.
Улицы украшали мертвецы.
Гнетущая тоска тесной могилой сжала Димерла. От увиденного стало ещё муторней. В животе разросся неприятно тяжёлый сгусток. От отчаяния и безысходности захотелось разбежаться, прыгнуть и взлететь. Захотелось поверить, что он взлетит и что от этого ему станет лучше. Димерл зажмурил глаза, разбежался, прыгнул, смело расправил руки и грохнулся на лежащего человека, врезавшись многострадальной своей головой в чёрную толщу замёрзшей лужи, безупречная гладь которой так и осталась безупречной. На мгновение мир перестал существовать. Потеряв точку опоры и чувство меры, желудок Димерла совершил несколько зрелищных (в кишках бурно аплодировали) инволюций и, ободрённый успехом, исполнил затяжной рывок в горло, но дохлой жабой бултыхнулся обратно в брюшную полость.
Лежащий и равномерно присыпанный снегом человек в драповом пальто, низенький толстячок пончиковой круглости и пухлости, распахнул глаза цвета маслин, заверещал, как полудурок, замолотил бледными кулачками и вскочил с неестественной резвостью брошенного в пол мячика. Лицо его по-летнему красное походило на злобный помидор с двумя угольными гнойниками.
- Убивают! – противно завизжал помидорный толстяк, страшно пуча и без того страшные глаза, имеющие необычайную схожесть с глазами доисторических раков.
В ответ Димерл замычал и с натугой сел, прижимая ладонь к ушибленному лбу.
- Ох, - застонал он, - ох, больно...
- Больно?! – на какой-то невозможной до отвращения скрежещущей ноте взвизгнул помидорный толстяк. – А мне?!
Размахнувшись и зачерпнув носком снега, истеричный толстяк феерично дал Димерлу ногой в пепельном валенке в лоб, забросав ему вдобавок ещё и лицо брызгами серого снега, и, мелко топоча, куда-то убежал. Димерл откинулся назад. Непреодолимая и восхитительная лень охватила его разомлевшее тело. Какая приятная истома, совсем не хочется подниматься. И вообще... даже пальцем не хочется шевелить. Димерл смотрел в синее бескрайнее небо и слушал, как с глухими и короткими шлепками разбиваются люди. Боль понемногу рассасывалась, растворялась, исчезала. Нахлынуло нечто вроде эйфории. Век бы так лежал. В небе холодным огнём полыхало одинокое в зимней синеве белое марево. Димерл, не шелохнувшись и с закрытыми глазами, пролежал так довольно долго.
Откуда-то возникла болезненно жирная дворняга, будто облепленная комьями сала, понюхала его, задрала лапу, набросала грязно-жёлтого слипшегося снега ему на губы, подбородок, нос, щёки, веки, шею и сгинула. В спине похолодало, а вот в боку потеплело. На лице таяли и, скользя по коже, как детвора на салазках, скатывались кусочки жёлтого снега, оставляя после себя влажные тропинки и тошнотворную вонь. «Всё равно не встану», - упрямо подумал Димерл. И вернулся в синее небо. Он так долго смотрел на него, что словно бы парил в небесах, позабыв о земле.
У ног Димерла завозились, но им овладело непогрешимое, полное, абсолютное, идеальное равнодушие. Шебуршание стихло. Раздались спаренные шаги. Димерла взяли за ноги и потащили. Полным синего воздуха, глубоким, как космос, озером поплыли небеса. Димерл покорно, на покойницкий манер, сложил руки. Поволокли… а куда - не говорят... Синее озеро с редкими островами, сотканными из белого тумана, замерло. Кто-то обошёл Димерла по правой стороне, но ног его не отпустили. Неизвестный остановился за головой Димерла и звучно высморкался. На Димерла пала тень. И исчезла. Его подняли за руки. Тень вернулась. Раскачали, гаркнули «Три!» и метнули. Летел Димерл недолго и, разломав со снежным скрипом белый настовый доспех, провалился в сугроб. Поднявшись, отряхнулся и с вялым удивлением обнаружил, что стоит у своего подъезда. Дрели не буравили виски, желудок прекратил выкидывать коленца, успокоился и мирно урчал. Так мог бы урчать кот, решивший, что брюшная полость самое подходящее для его отдыха лежбище. Димерл вернулся домой, заварил крепкого чаю с лимоном, стал пить его и смотреть в окно, как по крышам карабкаются люди, а в синей высоте недостижимых небес холодным огнём полыхает белое одинокое марево.