Мой друг, переживший инсульт, рассказывал, как он заново учился не только ходить, но даже пить и есть. Не дай Бог никому пережить такое. Меня Господь от подобной беды уберег. Но однажды и мне довелось пережить утрату навыка, который был со мной всю мою сознательную жизнь. Я разучился писать стихи. Расскажу вам, как я докатился до этого.
Когда мне предложили стать пресс-секретарем департамента транспорта администрации Нижнего Новгорода, я понимал, что должность эта «расстрельная». Городской транспорт пребывал в упадке. На его спасение в бюджете не было средств. Предстояли вынужденные реформы, на успех которых, при отсутствии финансирования, надежд было мало. Мне отводилась роль человека, который каждый день должен был выходить к телекамерам и сообщать людям новости о том, что количество подвижного состава будет сокращаться, интервалы в движении —увеличиваться, а стоимость проезда — расти. Незавидная участь, но на тот момент у меня не было других предложений, и я вынужден был согласиться.
Мое положение усугублялось тем, что надо мной была целая куча начальников: руководители трех крупных транспортных предприятий, директор департамента, руководитель пресс-службы городской администрации и председатель комиссии по транспорту в городской Думе. Каждый из перечисленных считал меня своим подчиненным и требовал, чтобы я по первому требованию выполнял его поручения и согласовывал с ним позицию, прежде чем изложить ее журналистам. Поручения для меня у начальников возникали одновременно и мне приходилось разрываться на части, чтобы угодить всем. А позиции по различным вопросам у самих руководителей то и дело расходились. Вплоть до того, что по одному и тому же вопросу у них были крайне противоположные взгляды. При этом каждый настаивал на том, что я должен озвучивать именно его точку зрения, ибо она является единственно верной.
Меньше всего хлопот у меня было с руководством «Нижегородэлектротранса» – предприятия, в ведении которого находились трамваи, троллейбусы и все, что с ними связано. Экономическое положение на предприятии было более или менее стабильное, материально-техническая база — довольно сносная, если, например, сравнивать ее с автобусным парком. В жизнь этой организации я погружался только тогда, когда случались инциденты или появлялись информационные поводы. В остальное время руководители меня не трогали, понимая, что мне хватает забот без них.
Хуже всего мои отношения складывались с директором метрополитена. Положение на предприятии было даже лучше, чем в электротранспорте, инциденты возникали гораздо реже, но директор был очень властной и царственной персоной и требовал от всех своих сотрудников поклонения. Он постоянно орал на меня, каждый раз повторяя «ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ КТО Я!?»
Он был уверен, что пресс-секретарь — это такая разновидность прислуги, которая каждый день прочитывает, о чем пишут в прессе и с придыханием пересказывает своему боссу, пока он подписывает различные бумаги. Я каждый раз пытался объяснить ему, что он у меня не единственный босс и у меня нет времени на удовлетворение его царственных амбиций, что на меня каждый день валится куча запросов от журналистов, на которые я должен давать оперативные и обстоятельные ответы. Но вельможный пан не хотел слушать моих аргументов. Он еще громче орал, настаивая на преклонении перед ним и выполнении всех его прихотей.
Еще одним моим начальником был директор департамента транспорта. За тот короткий период времени, что я там работал, их сменилось три. Это тоже была «расстрельная» должность. Если на меня обрушивался гнев за положение в отрасли со стороны журналистов и так называемого «гражданского общества», директора, словно в терке терли депутаты, комитеты, финансисты и перевозчики. Все требовали от него сотворить чудо и спасти стремительно гибнущую систему городского транспорта, но денег на это в городском бюджете не было.
Более всего хлопот у меня было с директором «Нижегородпассажиравтотранса». Дмитрий Викторович Цыганков из всех моих начальников был самым любимым. И не только потому что с ним я проводил больше всего времени. Он был мне братом по духу. Во власть он пришел из бизнеса. А бизнес начинал в 90-е, когда главным залогом успешности предпринимателя были стальные яйца. К концу «нулевых» дела его пошатнулись. Пришлось закрыть свое дело и пойти работать по найму — спасать крупнейшее транспортное предприятие региона, доведенного практически до банкротства.
Дмитрий Викторович управлял огромным, очень сложным холдингом, который по своим масштабам сильно превосходил метрополитен, но при этом в нем не было даже тени тщеславия и вельможного панства. Он никогда не держал меня в приемной. Даже если у него шло совещание или была важная встреча. Требовал от секретаря впустить меня в кабинет и налить мне чаю. В кабинете его всегда было накурено так, что хоть топор вешай. Дмитрий Викторович не пользовался компьютерами и смартфонами. У него была куча кнопочных телефонов, каждый из которых то и дело звонил.
Он был откровенным и честным со всеми. За это его не любили в городской администрации, в которой сидело немало ушлых жуликов, гревших руки на бедах нижегородского автотранспорта. Он никогда не стеснялся называть вещи своими именами, за что частенько получал нагоняи сверху. Жулики, хотя и сидели не на самом верху, имели сильное влияние на вышестоящих.
Цыганков был лидером по негативным упоминаниям в СМИ. Не проходило и недели, чтобы не вышла «сенсационная» статья, в которой бы его не обвинили в каком-нибудь страшном грехе. Писали их так называемые «независимые» журналисты — адепты секты Навального, поклонники бывшего нижегородского губернатора Немцова, развалившего экономику родного города. Они были в очень теплых отношениях с жуликами из администрации, которые втерлись во власть еще при Немцове и люто ненавидели Цыганкова.
Директора автотранспортного предприятия полоскали за его прошлые неудачи в бизнесе, за проблемы, возникшие на предприятии задолго до его прихода и за реформы, которые он проводил для спасения отрасли. Случилось ДТП с участием пассажирского автобуса — виноват Цыганков. Водитель автобуса умер на рабочем месте — виноват Цыганков. Женщине стало плохо на остановке общественного транспорта — виноват Цыганков.
Особую ненависть к Цыганкову питала либеральная журналистка с трудно произносимой фамилией, писавшая под благозвучным псевдонимом Славина. Характер ее был настолько скверным, что она не прижилась ни в одном издании. Даже с единомышленниками, ненавидящими свою страну так же, как она, эта особа не уживалась в одном коллективе. В итоге она создала свое собственной средство массовой информации — интернет-сайт, на котором она в единственном лице была и журналистом, и главным редактором, и директором и фотографом. На что существовало это СМИ, я могу только догадываться. Должно быть ее содержали поклонники или иностранные грантодатели.
Славина боролась с Русским миром. Например, она требовала убрать иконы из здания районного суда, в котором ее то и дело судили за правонарушения, связанные с ее профессиональной деятельностью. Требовала уволить министра образования за то, что он заочно учится в духовной семинарии. По твердому убеждению этой «писательницы», в сфере образования «светского государства» не могут работать люди, исповедующие христианство. Но чаще всего в негативном контексте на ее сайте упоминался Дмитрий Цыганков. Обвинения были «притянуты за уши» или просто выдуманы. Славина не брезговала публиковать ничем не подтвержденную клевету. У Цыганкова была масса возможностей подать в суд или даже привлечь лгунью к уголовной ответственности, но он отмахивался от юристов и от меня, со словами «собака лает — караван идет».
Однажды я обратился к Славиной публично через соцсети и предложил вместо того, чтобы собирать сплетни по углам, встретиться с Цыганковым и задать ему любые вопросы лично. Ну а чтобы было не очень страшно, я предложил ей взять с собой любое количество «независимых» коллег. Славина предложение проигнорировала, как и большинство ее товарищей по борьбе с русским миром. Но нашлась одна журналистка из «либерального» лагеря, которой правда и реальное положение дел были более интересны, чем борьба с русским миром. Она вызвалась на встречу с Цыганковым от имени всего либерального сообщества. Несколько дней она собирала в социальных сетях вопросы и претензии к моему руководителю. Явилась на встречу и задала их. И на каждый получила обстоятельный и откровенный ответ. Цыганков не скрывал ничего. По его требованию помощники приносили документы для подтверждения его слов.
Встреча длилась часов шесть. Светлана вышла из кабинета директора словно другим человеком. Она в корне изменила свое личное отношение к Цыганкову. До этого, как и все «либералы» она считала его совершеннейшим негодяем. Она поняла, что человек действительно совершает подвиг и что муниципальный автотранспорт жив только благодаря его личному героизму. Правда, никто кроме Светланы об этом так и не узнал. Все полученные в кабинете у Цыганкова знания остались при ней. Каждый день я интересовался, когда же она напишет хоть что-нибудь по итогам встречи. Она сначала кормила меня завтраками, а потом извинилась, сославшись на то, что утонула в море полученной информации и не смогла справиться с ее обработкой.
Я думаю, что она просто испугалась стать заклятым врагом «либеральной» общественности. Если бы она написала об этом человеке хоть одно доброе слово, она мгновенно стала бы «нерукопожатной» в этой тусовочке. А других друзей и знакомых у нее не было.
У Цыганкова хватало врагов не только в прессе, но и внутри огромного предприятия, которым он руководил. Первое с чего он начал свою работу — разрушил коррупционные связи внутри входивших в холдинг автотранспортных предприятий. Система была устроена таким образом:
На маршрутах с самым большим пассажиропотоком работали самые ушлые водители и кондукторы. Они торговали «левыми» билетами. Выручка у них была такая, что они не стеснялись приезжать на работу на роскошных «Лексусах» и даже на «Порше». Частью этой выручки водители делились с руководством, которое обеспечивало им распределение на эти самые «хлебные» маршруты и с контролерами, которые во время проверок «не замечали», что билеты у пассажиров «липовые». Таким образом львиная доля доходов от работы городского транспорта утекала в карманы маленькой кучки людей. Основная же часть работников: механики, автослесари, честные и принципиальные водители и кондукторы, довольствовались зарплатой. Предприятия еле сводили концы с концами и выживали только за счет субсидий из бюджета, которые, кстати, тоже не в полном объеме доходили до тех, кому они предназначались из-за жуликов, сидевших в высоких кабинетах.
Цыганков сменил на местах руководителей и контролеров. И стал в ежедневном режиме лично проверять и анализировать выручку с каждого автобуса. Экипажи, дававшие максимальную выручку на малозначительных маршрутах, получали премии и переводились на маршруты с высоким пассажиропотоком. К тем, кто приносил подозрительно маленькую выручку, отправлялись контролеры, которые выявляли у пассажиров липовые билеты.
Лишившись своих сверхдоходов, ушлые водители и их покровители пытались поднять бунт против Цыганкова. Они развернули бурную агитацию в своих трудовых коллективах. С помощью Славиной и ей подобных «либеральных» журналистов вынесли весь сор на всеобщее обозрение. Цыганкова обвиняли в воровстве и скотском отношении к людям, якобы он стал урезать зарплаты и заставлять водителей работать больше. Один из шоферов даже написал письмо президенту Путину. Через неделю этот человек был уволен. «Либеральная» пресса закричала о том, что «Водителя автобуса уволили с работы за то, что он написал президенту о реальном положении дел на транспорте».
Я поднял личное дело этого «борца за справедливость». В нем было несколько протоколов о «нарушении финансовой дисциплины» — так в официальных документов называется выявленное, но не доказанное в суде воровство. Помимо этого там нашлось три протокола ГИБДД. Оказалось, что этот «честный» борец за права трудящихся, был так же злостным нарушителем Правил дорожного движения и всего за год совершил три дорожно-транспортных происшествия. Ущерб по ним выплачивало предприятие. Я подготовил пресс-релиз, подкрепил его ссылками на документы, но «правдолюбивые» журналисты проигнорировали его. Не захотели разрушать созданный ими светлый образ революционера.
К своему огорчению, я раз за разом убеждался в том, что многие журналисты не хотят знать правду и уж тем более — рассказывать правду своим читателям и зрителям. Они живут в своем собственном мире и игнорируют все, что в картину их мира не вписывается. И у таких вот «журналистов» есть аудитория, которой правда не нужна. Все, что нужно их аудитории — ежедневное подтверждение их аксиом. Самые главные «истины», не подлежащие опровержению, что все начальники — дураки и жулики.
Однажды на одном популярном телеканале вышел сюжет о том, что чиновники разворовали деньги, выделенные на ремонт трамвайных путей и вместо шпал под рельсы положили фанерки. Журналисты не обратились ко мне за комментарием. Телеканал, называвший себя народным, вообще не признавал никаких экспертов и авторитетов. Они брали комментарии только на улице у прохожих. Съемочная группа приехала на трамвайную остановку, на которой ночью проводились работы, а утром вместо шпал появились фанерки. Репортеры взяли интервью у нескольких словоохотливых зевак. Сами журналисты никого ни в чем не обвинили, но из уст «экспертов» с трамвайной остановки картина сложилась такая: кому-то из чиновников понадобились на дачу шпалы. Он приказал снять их с путей, а вместо них положить фанерки. И плевать, что трамвай теперь может сойти с рельсов.
Когда я пересказал суть этого сюжета главному инженеру Электротранса, он схватился за голову и заорал матом. На самом деле фанерки те были не просто фанерки, а выполненные в полном соответствии с ГОСТом нашпальники – приспособления, временно заменяющие шпалы. На данном участке путей пришло время плановых ремонтных работ. Все работы проводились ночью, чтобы не прерывать движение трамваев в дневное время. За ночь рабочие вынули из под рельсов все сгнившие шпалы и положили на их место нашпальники. Установили знаки, ограничивающие на данном участке скорость движения. А в течении следующей ночи должны были заменить нашпальники новыми шпалами. Все эти работы проводились в строгом соответствии с техническим регламентом обслуживания трамвайных путей. Ни одна буква этого документа не была нарушена.
Я позвонил в редакцию той самой телекомпании и предложил им записать интервью с экспертом, но меня вежливо послали. На следующий день журналисты снова приехали на остановку и сделали сюжет о том, как они победили проклятых чиновников, которые так испугались снятого ими сюжета, что сразу же заменили фанерки шпалами. «Могут же, когда хотят!» — заключил самый главный эксперт с трамвайной остановки.
Мой рабочий день длился по 12 часов. В выходные я, хотя и не ходил на работу, но целыми днями отвечал на многочисленные обращения в социальных сетях. Тяжелее всего было от того, что мой труд был бесполезен. Я получал от журналистов запрос, тратил уйму сил и времени на подготовку и согласование ответа. Если этот ответ разрушал аксиому о том, что «чиновники все украли», то он просто его игнорировал. Если в моем ответе было подтверждение того, что проблема, о которой спрашивает журналист, действительно существует, то журналист игнорировал объяснение причин и то, что делается для ее решения. Он хватался за то, что чиновники не отрицают проблему и излагал свои собственные причины и подгонял все под свою собственную картину мира.
На третий месяц работы во мне случился перелом. Это был мой день рождения 10 августа. Был самый обычный рабочий день. Я написал десяток ответов на запросы журналистов, дал пяток комментариев «телевизионным деятелям искусств», получил выволочку от директора метрополитена за то, что не достаточно низко кланяюсь ему при встрече, получил нагоняй от начальника пресс-службы городской администрации за то, что слишком формально отношусь к составлению планов и написанию отчетов, выслушал от директора департамента транспорта нотацию о том, что мне нужно учиться выстраивать отношения с людьми, если я хочу сохранить свою работу. Под людьми он имел в виду директора метрополитена и начальника пресс-службы администрации, которые ему в этот день очередной раз пожаловались на меня.
В десять вечера я приехал домой. Жена и дети гостили у родственников в деревне. Я выпил рюмку водки, лег на диван и разрыдался. Рыдал, как рыдают дети или люди в большом горе. Рыдал долго, пока не уснул. Засыпал я с твердым намерением пойти утром и уволиться.
Утром я проснулся совершенно спокойный. Во мне, как будто, что-то переключилось. Увольняться я не пошел. Мне нужно было кормить семью. Но с этого дня мое отношение к работе изменилось кардинально. Я перестал принимать работу близко к сердцу. Я научился отвечать отписками тем журналистам, которым не интересно было знать правду. Я научился улыбаться директору метрополитена и соблюдать тот угол наклона, который необходим ему для того, чтобы чувствовать себя важным вельможей.
Выходные я стал проводить с семьей и научился не обращать внимание на оскорбления и проклятия, которые по любому поводу обрушивали на меня в социальных сетях представители «либеральной» общественности.
Однажды зимним воскресным днем я повел детей на горку. По дороге у меня булькнул в кармане телефон. «Татьяна Кузнецова упомянула вас в своей публикации» — прочитал я и решил отложить прочтение публикации на потом. Вернувшись домой, я полез в социальную сеть. В той публикации разгневанная «либеральная» журналистка сообщала о том, что она двадцать минут простояла на остановке, а трамвай, которого она ждала, так и не пришел. Под публикацией была пара десятков комментариев, в которых друзья и коллеги Татьяны упражнялись в острословии в мой адрес. Спустя час Татьяна написала еще более гневный пост, в котором прокляла меня за то, что трамвай не пришел вовремя. Она, якобы, простудилась на той остановке, а я не отреагировал на ее публикацию. И под этим постом было еще десятка два «либеральных» проклятий не только в мой адрес, но и в адрес моей семьи.
Я не стал реагировать ни на первое сообщение, ни на второе. Кстати, спустя какое-то время Татьяна Кузнецова, при встрече, как ни в чем ни бывало, кинулась обниматься привычными светскими объятиями. Ничего личного.
Выживать в жестоком мире мне помогало творчество. Во время работы в департаменте транспорта я начал писать книгу «Митя. Повесть о первой любви». До этого, когда я издал свой первый сборник рассказов «Бог любит Дениску», я ждал, что издатели завалят меня предложениями, я стану богатым и знаменитым и всю оставшуюся жизнь посвящу творчеству. Но издатели меня не замечали и на мои письма не отвечали. Я не понимал, что происходит, потому что был уверен в том, что мои рассказы гениальны и обречены на успех.
За пару лет до этого я организовал слет для юных журналистов. Одна из участниц того слета по окончании школы поступила в литературный институт имени Горького в Москве. Я читал ее в социальных сетях. Она рассказывала о своей студенческой жизни, о Москве, о друзьях и преподавателях. Чаще всего она с восторгом писала о преподавателе современной русской литературы. Мне пришла в голову мысль. Я отправил бывшей ученице свою книгу и попросил ее дать прочесть сборник профессору, чтобы он объяснил, что с моим творчеством не так. Спустя пару недель от профессора пришел вердикт:
«Написано интересно и талантливо, но это не литература, а скорее журналистика». Долго думал я над тем, что это может значить. Нашел для себя такое объяснение: журналистика рассказывает о событиях, не давая подробного описания эпохи, природы, внутреннего мира героя. Литература же более художественна. Она погружает читателя в созданный писателем мир, в его чувства и переживания. И я решил написать настоящее литературное произведение — идеальную книгу, которую я сам хотел бы прочесть. Такую книгу, которая заставила бы не только смеяться, но и плакать. И я сразу понял, что эта книга должна быть о первой любви. Ведь что может быть трогательнее и трагичнее, светлее и вместе с тем печальнее, чем первая юношеская любовь.
Первая любовь — это то чувство, которое не обошло ни одного человека. И это чувство в душе каждого из нас осталось занозой, которая не перестанет напоминать о себе никогда. Ведь только в сказке случается, что первая любовь приводит к свадьбе и счастливому браку до глубокой старости. В жизни она, как правило, быстро заканчивается и оставляет после себя фантомную боль. У кого-то эта боль вызвана обидой, у кого-то чувством стыда, у кого-то — разочарованием. Я знал, что эта книга никого не оставит равнодушным.
Каждый день, когда наступало время обеденного перерыва, мой сосед по кабинету уезжал домой. Я отключал телефон, ровно на час отрезал свое сознание от мира и превращался в 16-летнего юношу, переживающего трудности взросления. Я проживал вместе с героем его жизнь. Описываемые мной события лишь отдаленно напоминали события моей собственной юности. Порой они начинали разворачиваться самым неожиданным для меня образом. И я чувствовал себя не творцом, создающим этот мир, а всего лишь инструментом — невольным свидетелем, который едва успевает записывать происходящее.
Я переживал события своей повести практически всегда: по дороге на работу и с работы, занимаясь домашними делами, стоя в кассу в магазине. И эти мысли отвлекали меня от производственных проблем и склок.
Главный герой моей повести был поэтом и музыкантом. В определенный момент я должен был написать для него песню. Я сам никогда не считал себя поэтом, тем не менее, рифма всегда давалась мне просто. С детства я легко сочинял стишки по случаю и без. Написать стихотворное поздравление или эпиграмму всегда было простой задачей. Но на этот раз дело не шло. Весь обеденный перерыв я пялился в монитор, но никак не мог срифмовать даже двух строк. Обеденный перерыв закончился, я занялся производственными делами, но песня никак не давала мне покоя. Она не получалась!
Я думал над этой песней по дороге домой, дома, в постели перед сном, по дороге на работу. Половина следующего обеда ушла на безрезультатные попытки. Потом я решил писать книгу дальше. Проза по-прежнему получалась хорошо. Повесть творилась, была по-прежнему увлекательной. Время от времени я возвращался к песне, но тщетно. Я постепенно свыкался с мыслью, что казенная работа и ежедневное написание сухих чиновничьих текстов убили во мне поэта.
Самым ярким моментом за все время работы в департаменте транспорта стали съемки художественного фильма. Кинокомпания обратилась к руководству нижегородского метрополитена с просьбой разрешить в подземке съемки нескольких сцен художественного фильма «Черновик» по роману Сергея Лукьяненко. Режиссером фильма был Сергей Мокрицкий, снявший один из моих любимых фильмов «Битва за Севастополь». Обращение передали на исполнение мне и я сделал все, чтобы съемки состоялись.
Действие фильма происходило в Москве. Сцены, происходящие в вагоне метро, создатели фильма решили снимать в Нижнем Новгороде, потому что это дешевле и удобнее — технологические перерывы в работе метрополитена в Нижнем Новгороде более продолжительные, а вагоны внешне ничем не отличались от московских.
Моему сыну Николаю в то время было восемь лет. Он страстно болел кинематографом. Мечтал стать великим режиссером и писал сценарий своего художественного фильма. Экскурсия на съемочную площадку стала для него очень ценным подарком. У меня, как у одного из организаторов съемочного процесса, был свободный доступ везде.
Мы приехали на площадку вместе со съемочной группой. Наблюдали, как устанавливают свет, монтируют камеры, гримируют актеров. Сергей Александрович Мокрицкий, узнав, что Николай мечтает стать режиссером, водил его по всей площадке и рассказывал подробно обо всех происходящих процессах. Первую сцену снимали в депо. Один вагон стоящего в ангаре поезда был оборудован под съемочную площадку, другой — под студию, из которой режиссер и его ближайшее окружение по радиосвязи управляли съемками. В течение нескольких часов было снято несколько секунд фильма. Главный герой ехал в метро и ему стало плохо. Он стоял у двери вагона, сполз на корточки.
В начале первого часа ночи. Вся съемочная группа погрузилась в вагон поезда, который отправлялся по пустующему ночному метрополитену. Следующую сцену нужно было снимать на ходу в движущемся вагоне. Я хотел отвезти ребенка домой спать, но он взмолился. Я пытался объяснить, что следующую сцену будут снимать до самого утра и уйти будет невозможно, пока поезд не вернется в депо. Но Николай плакал и молил меня, чтобы я не лишал его самого большого счастья, выпавшего на его долю за все восемь лет его жизни.
Сергей Александрович оценил героизм своего маленького коллеги и в награду придумал ему роль, которой не было в сценарии. Николай попал в кино крупным планом. Он с интересом разглядывал парня, которому стало плохо. А сидящий рядом папа — случайный мужчина, которому досталась эта роль, закрыл ему глаза ладонью.
Мне тоже досталась эпизодическая роль, хотя и не крупным планом. Я сидел рядом с Мокрицким, сыгравшем эпизодическую роль, на том месте, где по сценарию должен был сидеть писатель Лукьяненко, который в ту ночь не смог приехать в Нижний Новгород. Мокрицкий во время движения поезда встал и подал главному герою бутылку воды. А в следующем кадре вместе с Лукьяненко они выводили героя из вагона. Но эту сцену уже снимали в московском метро.
Пока я спасался от тягот производственной жизни писательством, моя жена так же в творчестве находила отдушину, спасаясь от ежедневной бытовой рутины. На ней помимо троих детей было все наше деревенское хозяйство. А вечерами она шила кукол. Свои работы выкладывала в интернет и продавала. Поначалу заработки ее едва покрывали расходы, но они быстро росли. Ей поступало все больше заказов. Под Рождество ей заказали очень крупную партию ангелов. Шили мы их всей семьей. Денег за пару недель работы получили больше, чем за месяц я зарабатывал в депртаменте. Я стал все чаще думать об увольнении, только уже не из-за невыносимых условий, а чисто из практических соображений. В один прекрасный день, когда директор метрополитена очередной раз стал на меня орать за то, что я не достаточно старательно вылизываю его вельможную задницу, я предложил ему найти мне замену. Он сказал, что за дверями его кабинета стоит очередь из желающих, но он, конечно же наврал. Должность после моего ухода была вакантной еще очень долго. Как минимум — месяца четыре.
День, когда я забрал из отдела кадров свою трудовую книжку, был одним из самых счастливых в моей жизни. Я влился в дело моей жены. Сначала помогал ей шить кукол, которые придумывала она, а потом стал придумывать свои. Я стал шить безумно популярного в то время Ждуна. Сначала это была просто мягкая игрушка, потом Ждун стан грелкой на чайник, а потом — шапочкой для бани. Мои друзья и подписчики в соцсетях охотно раскупали любые поделки, которые мы придумывали. Но покупали наши поделки все равно медленнее, чем мы их производили. Мы поняли, что нам нужно выходить и торговать на ярмарку. Решили поехать в Питер. Я до этого ни разу там не был. А вот жена моя в юности жила несколько лет. У нее в Питере была школьная подруга, у которой можно было остановиться на постой.
Дома на хозяйстве осталась теща. Мы нагрузили нашу скромную кибитку и отправились в путь. Навстречу новой жизни.
— Надо по дороге купить лампочку и туалетную бумагу, — сказала Саша, когда мы сели в машину.
— Зачем? — спросил я.
— Поймешь, когда приедем.
Дорога до Питера была трудной. Но, въехав в северную столицу, я был вознагражден за все испытания с лихвой. Полюбил этот чудный город всем сердцем. До этого я объездил вдоль и поперек всю Россию. В каждом регионе есть красивые места. В каждом городе есть очень милые и уютные улочки. Но столько много невероятной красоты, как в Питере нет нигде. Даже в Москве. Мы ехали километр за километром и вокруг было невероятно красиво.
Сашина подруга Наташа вместе с мужем Костей и дочкой Сашей жили в красивой «сталинке», в пяти минутах ходьбы от Смольного. Звонок не работал. Саша постучала. Дверь отворилась. Мы шагнули в темноту.
— Я прошу прощения. У нас тут лампочка перегорела, — стала оправдываться Наташа, которая даже в темноте светилась от счастья, увидев подругу детства.
— Мы купили и лампочку и туалетную бумагу, — ответила Саша.
— Ой какие молодцы! — обрадовалась Наташа. Туалетная бумага у нас тоже кончилась.
Ярмарка наших надежд не оправдала. За два дня торговли мы едва окупили затраты на дорогу и на участие в ярмарке. На третий день мы сходили в Русский музей и прогулялись по городу. Я все крепче влюблялся в Петербург. Наше пребывание в нем омрачил теракт в метро. Мы были в нескольких минутах ходьбы от взрыва.
На следующий день, во вторник, Саша уехала домой на поезде, а я остался в Питере до следующих выходных, чтобы еще пару дней поторговать на другой ярмарке. Каждое утро я вставал с утра, завтракал и отправлялся гулять. Я шел куда глаза глядят. Проходил пешком по 25 километров в день и не мог насытиться красотой, которая меня окружала.
На четвертый день я встретился со своим коллегой и земляком Колей Шелеповым, который в то время жил в Питере. Мы встретились в метро, поднялись по эскалатору и вышли на улицу.
— Ну вот — Сенная площадь, сказал мне Николай.
— Вчерашний день, часу в шестом зашел я на Сенную... — вспомнил я некрасовские строки и прочел Николаю все стихотворение до конца.
Николай в ответ прочел мне другое стихотворение в тему. Мы шли по Невскому в сторону Дворцовой и читали друг другу стихи. На Дворцовой я попросил друга снять меня на видео. Надел на голову шапочку-Ждуна и экспромтом сочинил стих:
В колыбели пролетарской революции,
Слегка изнемогая с бодуна,
Грустит прозаик — современник путинский,
Увенчанный фигурою Ждуна.
Остаток вечера мы с Николаем говорили стихами, а когда, ближе к ночи, я добрался до компьютера, я залпом написал песню для героя своей повести.
Так прекрасный город на Неве вернул мне поэтический дар, утраченный за девять месяцев невыносимой и неблагодарной чиновничьей работы.
#БогЛюбитДениску