КАК НАМ ЖИВЁТСЯ, СВОБОДНЫМ?
Размышления и выводы
СВОБОДА ПРЕССЫ И ГЛАСНОСТЬ
Употребляемые в обиходе, оба эти понятия легко ассоциируются с понятием свободы слова.
Хотят что-то сказать о свободе слова, но не впрямую, а с целью при конструировании предложений в устных речах или в письменных текстах выразиться «поярче», вот и говорят по-иному, синонимично. Не всегда при этом точно передаётся то, о чём хотелось поведать, но это и неважно, поскольку ни к какой точности «перевода», как правило, никто и не стремится.
Ораторы или авторы записей, будь то простые участники уличных или площадных мероприятий или персоны во власти, а также — в культуре, в устных «вольных» дискуссиях обычно попросту щеголяют избытком своей лексической избирательности, сознавая, что кто-то подобное делал уже до них и их все пойму́т — «как надо». Семантика слов и понятий в таких ситуациях в расчёт не принимается, что вполне соответствует превратной значимости самой свободы слова, как исходной «величины», понимаемой опять же превратно.
Броское на вид словосочетание «свобода прессы» приобрело политизированный характер в связи с некоторыми препятствиями, которые чинились в отношении СМИ и журналистов за их воззренческие и творческие позиции, не совпадавшие с требованиями властей или в ряде случаев — с законами или нормативными правовыми актами. Могли быть и другие причины противостояния. Оно возникало ещё когда слово «пресса» употреблялось редко и обходились только словом «печать». В период до изобретения радио им широко манипулировала оппозиция разных толков. Например, отец марксизма, ещё когда он только отходил от гегельянцев, считал:
…призрачны все остальные свободы при отсутствии свободы печати.
(К. Маркс. «Дебаты шестого рейнского ландтага», 1842 г.)
Уже в ту пору выбранная терминология «хромала» — из-за полнейшей неосведомлённости учёных, беллетристов и наблюдателей в том, что такое подлинная свобода. «Соединённая» с «печатью», свобода, по нашим представлениям, обозначала размывание формы у предмета «печати». Форма исчезала. Но не только та, которою «охватывался» печатный станок — символизировавший выпуск периодических изданий. В совокупности «печатью» именовались ведь и издававшиеся средства массовой информации, а также всё обширное сообщество журналистов — творцов массовой информации!
Этим архиважным обстоятельствам, конечно, никто не придавал никакого значения. Почему и стал возможен вот такой броский аншлаг, позаимствованный из закона СССР «О печати и других средствах массовой информации» — последнего правопредшественника нынешнему закону о СМИ РФ:
Печать и другие средства массовой информации свободны.
Это при ещё действовавшей в государстве цензуре — не только в отношении СМИ, но и многих других сфер общественной и частной жизни!
В полной красе здесь являло себя то абсурдное, что было закономерным при безграмотном, «слепом» обращении со свободой.
Традицию «свобождения» всего и «до конца» «успешно», что считаем важным отметить, переняли и законотворцы в новой России, сразу увязшие в сраме из-за некомпетентных воззрений по части массовой информации — как товара.
Приведённая формула из закона СССР была ведь, надо признать, неплохой идеологической приманкой для доверчивых политиков и журналистов, и она сильно кружила им головы даже после того, как Советский Союз перестал существовать. Многие периодические печатные издания того срока в России цепляли её на свои логотипы и в таком ностальгизированном «украшении» ещё годы спустя выходили в свет уже и при действующем законе о СМИ Российской Федерации от 27.12.1991 г № 2124-1!
Термин «печать» вследствие столь неуклюжих манипуляций с ним стоило выбросить и забыть о нём. Так и сделали. Равняясь на запад, постепенно перешли к употреблению вместо него термина «пресса». В ХХ веке там наравне с термином «печать» его использовали несколько шире. Замена, однако, ничего не могла исправить, поскольку речь-то шла, собственно, не о нём самом, в его предметной семантике, а об его «освобождении», то есть — о свободе прессы.
Сюда, в это розовое пространство, перемещались те же превратные и слишком вольные взгляды на предмет свободы, когда её видели такой, какой кому хотелось видеть. До сих пор такая тенденция сохраняется, в связи с чем значимость понятия «свободы прессы» постоянно нивелируется, теряет саму себя.
Здесь было хорошим разве лишь то, что его, это понятие, остереглись употребить при сотворении государственных, публичных законов и установлений. Не из-за того, впрочем, что в новую степень возводились общие представления о природе и предмете свободы. Причина гораздо проще. Она состояла в нежелании правотворцев при манипулировании свободой слова быть уличёнными в элементарной тавтологии.
Свобода прессы — тот же суррогат естественного, данного человеку от рождения права на свободные суждения, разве что она соотносима главным образом с массовой информацией. Как и свобода слова, её заменитель остаётся понятием нечётким, расплывчатым, дезинформирующим.
Несколько иначе обстоит дело с гласностью. Она тоже воспринимается как понятие, равное свободе слова, но со странной и нелегко разбираемой статью в её определении и в приложении к публичному праву.
Парочку эту часто пакуют в один мешок, до того они, кажется, близки и схожи. Такое, в частности, просматривается в названии Общественного Российского фонда защиты гласности. У него полномочия — звонить во все колокола при ограничениях или нехватке свободы слова — там или там. Однако, можно ли всерьёз вести разговор о защите разбираемого нами термина как направленном действии, если его воплощаемость не выглядит отчётливо? Ведь, как увидим далее, у гласности вовсе нет никакой предметности.
Её защита в таком случае «держится» только на голом политизированном интересе и применении.
В Советском Союзе краткая эпоха перестройки или назревшего обновления жизненных целей была эпохой одобряемого обществом притворнополитического популизма, прочно увязанного с опорой на целесообразное, «первичное» «правовое» основание в виде широчайшей гласности. Её часто уравнивали с открытостью.
По-своему задачи понимались правозащитниками — «узниками совести», как их тогда называли. В их среде было по преимуществу в употреблении словосочетание «свобода слова», хотя подразумевалась та же гласность. А когда в империи возникло новое, демократическое движение, то повсюду уже и не стремились быть щепетильными: лишь бы шло на пользу.
Но — в самом ли деле всё то, что на практике бывает связано с понятием гласности, является её фактическим содержанием? В какой мере тут предполагается правовое и есть ли оно?
Вопросы подсказаны противоречивым, исходящим от привычного: гласность постоянно «берут» и используют вроде как штуку, данную в юриспруденции — с намерением обозначить её прикладной характер. Между тем уже в новой России родовое имя этой дамы поостереглись упомянуть разработчики и закона о СМИ, и — конституции РФ.
То есть это обозначало уже нечто принципиальное, а именно — непризнание за нею статуса, когда она увязывалась бы со свободой.
Каким-то корявым и далёким от обыденности воспринималось бы выражение «свобода гласности», в то время как гласность и без того есть ипостась, «наполненная» свободой. Той свободой, которая «предусматривалась» при возникновении естественного общечеловеческого права.
Её действие приобретает эффект оповещения или информирования, конкретно — оповещения или информирования «на слух», то есть — голосом, а также — изображением и записью. То, что оглашается или должно оглашаться, — востребовано — и кем-то одним, и многими, не исключено, что и — всеми на земле. В таком виде это понятие существует более на бытовом уровне, хотя его не прочь использовать и политики, что, как мы знаем, нередко становится участью отдельных элементов естественного права.
Возможность оглашения и реализация такой возможности есть, безусловно, фактор уже не только общественных отношений, но и — цивилизованности. Кажется значимой и любая помеха, за которой воспользование термином «гласность» и заключённой в нём сутью не представляется нам достаточно полным, каким, по нашим запросам, оно бы должно быть.
Как и «свобода слова», в её безмерной и безграничной информативности, чью функцию по нашим прихотям часто готова замещать гласность, она, гласность, будучи «выраженной» въяве (как уже выполненное «оглашение вслух», а ещё: «напечатание», «написание» и проч.), имеет строгую направленность в своём «движении» — в сторону получателя или потребителя.
В таком перемещении «от» и «до» она, разумеется, не вполне свободна. Однако в условиях жизни на началах гражданственности и использования естественных норм людям предоставляется право свободного получения или потребления того, что изрекается, показывается, печатается или пишется. Понятно, что право здесь ограничено содержанием той или иной информации — в зависимости от воли тех, кто её предоставляет.
Некто из числа индийских правителей, имя которого затерялось в дебрях древней истории, остался в памяти у поколений одним своим весьма оригинальным замечанием на этот счёт:
Каждое слово, вылетевшее из моих уст, уже не подвластно мне, — утверждал он, — а над тем, чего я не сказал, я властелин. Захочу — скажу, не захочу — и не скажу.
(Абдуррахман Джами. «Весенний сад»: «Заветы царей». В переводе З. Хасановой. По изданию: «Антология мысли». «Суфии: восхождение к истине (собрание притч и афоризмов)». «Эксмо-пресс», Москва, 2001 г., стр. 233).
То есть — не могут исключаться положения частичной или даже полной закрытости того, что должно оглашаться, его ущемления через запреты, налагаемые от лица государства, разного рода инстанциями, руководителями или частными лицами, каждым, кто хотел бы о чём-нибудь сообщить другим.
Данное свойство к уменьшению или к свёртыванию действия оглашения широко известно главным образом как совершаемое отдельными людьми — в виде персональной внутренней цензуры или самоцензуры. Другие участники этого «процесса», корпоративные участники, упоминаются лишь изредка, и о них забывают — из-за предпочтений говорить уже не об оглашаемости чего-то, а о свободе слова.
В целом гласности, как ипостаси, впрямую обеспечивающей людское общение, оказывается, присущи признаки очень ходового и сугубо специфического товара. Кажется, предпочтительнее было бы сравнивать её, например, с массовой информацией, свобода которой исходит, как это легко уясняется, из свободы слова. Или даже — с обычной информацией, поскольку она также может быть товаром.
И там и тут понятия даются в их обширности и запредельных объёмах. Но, скажем, если информация, в том числе массовая, в приложении к её форме делима на множество видов и подвидов (ощущения, тексты, иллюстрации, фактаж и проч.) и пригодна к восприятию лишь в таких частных («долевых») проявлениях, то для гласности какого-либо деления нет. Она остаётся в неизменной «природной» цельности, своеобразной коммуникативной «вещью в себе» и не как предмет, а лишь как средство оповещения и влияния, что навсегда и целиком освобождает её от перспективы быть кем-либо употреблённой в правовом значении.
Как раз поэтому ей и не находится места в законах, а если иногда и находится, то — по безграмотности сочинителей права.
…Но именно своей легко угадываемой нами сутью она способна быть привлекательной, поскольку нельзя отрицать, что это для обществ и отдельных людей всё же определённое богатство, такая заключённая в естественном праве ценность, для обережения которой надо, как водится у рачительных хозяев, постоянно тратиться — и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является необходимой, но правового аспекта здесь нет: товар, если он — фикция, не может ни с чем уравниваться по стоимости…
В таком случае как же бы им «пользоваться»? Здесь вряд ли найдётся ясный ответ. Неудача с наименованием Российского фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они, можно сказать, преобладают. Вот пример:
…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.
(Интервью газете «Московский комсомолец» в Саранске», № от 09 августа 2001 г.)
Здесь обе ипостаси подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными, хотя и навязанными субстанциями общественного правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то искривлённое фактическое правовое пространство, которое мы имеем.
Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий к нему термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником.
Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова — в его начертании, в звуке и проч. Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д.
Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле, отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её «правовой» семантике остаётся непонятой и «употреблённой» не в соответствии с тем, что она есть на самом деле.
Также надо признать слишком запутанным и сказанное о гласности. Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает — «наступила»? В каком наряде и где? Можно ли, ориентируясь на её искусственное «приставление» к неназванному закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипулирования ничего собою, как явление публичного права, не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему — «особенно для журналистов»?
Кажется, тут уместно будет заметить, что есть ещё между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.