АНОМАЛЬНАЯ ЗОНА (ранняя повесть. публикация в 1998 г. в журнале "Приключения-Фантастика)

рискну поставить большой текст ранней повести, которая почти неизвестна читателям, хотя к ранним своим текстам отношусь критически. исключительно по просьбе старых друзей.

Сергей Козлов

(РЕПЕТИЦИЯ АПОКАЛИПСИСА1)

И РАЗВЕРЗЛИСЬ ХЛЯБИ НЕБЕСНЫЕ

Несколько столетий мир висел на волоске. Недавно он обо­рвался и стал падать. Стал падать во всепоглощающий тартар со скоростью трех концов света в секунду...

Солнечный майский день стоял над городом. Был он по-летне­му жарким, даже знойным. В глубоком ярко-голубом небе ни об­лачка, и ничто не предвещало грозы или другого изменения в пого­де. Но где-то после полудня тревожно качнулись тополя и невесть куда исчезли птицы, небо вмиг из голубого стало темно- фиолето­вым, будто растаяла над городом атмосфера и сам космос зловеще завис над притихшей улицей. И когда духота и темень достигли своего апогея, в небе одинокой саблей полоснула молния, и запозда­ло рваными лохмотьями рассыпался по округе гром. Дождь снача­ла мелкими шажками засеменил по крышам, листве, асфальту, затем понесся во всю прыть и, наконец, превратился в сплошную ливневую завесу, сквозь которую несмело крались автомобили и бежали на­пролом незадачливые пешеходы. Только гром гулко извещал о неда­леком присутствии грозы, но молний не было видно, словно они гасли, не достигнув земли, в потоке небесной воды,

Каково обретаться в самой гуще стихии без малейшей на­дежды на укрытие?

И все же в черте города мистический ужас происходящего скрадывается. Как-то меркнет на фоне торжествующей урбани­зации, отмытых дождем многоэтажек, броских реклам, утробно урчащих троллейбусов и раздающейся из ближайших окон элек­тронно-ритмичной музыки. А рядом на балконе дико хохочет пьяная девица, разбавляя дождь шампанским с высоты четвер­того этажа. Ей все нипочем. Нет, это не Помпеи, не Ташкент в 1966 году. Но кто знает, что происходит сейчас за внешними декора­циями небесной бури, в кого мечет огненные стрелы пророк Илия, или, может, архистратиг Михаил разметал в клочья бесовскую орду. Уже проверено: когда непогода начнет отступать, первые лучи солнца и девственно чистая полоса неба пробьются над зо­лочеными крестами церкви Петра и Павла на крутом берегу реки.

Михалыч задерживался, а я не мог покинуть место назначен­ной встречи, вынужденный промокнуть до нитки, хотя и знал, что если и уйду в ближайшее кафе, он все равно найдет меня там. Знал бы набожный Михалыч, как я усердно молился на скрытые пеленой дождя купола храма и одновременно чертыхался по его адресу. Я мог только догадываться, что вся эта атмосферная сви­стопляска разыгралась в нашу честь. Михалыч знал это точно. Он из своих сорока проживший двадцать лет в «аномалке», как маг­нитом притягивал к себе всякую необъяснимую всячину, и сам мог от души почудить, если конечно это понятие происходит от слова «чудо».

Ходить с ним по улицам многолюдного города было заняти­ем весьма хлопотливым. Он постоянно тыкал меня локтем в бок: «Слышь, вон у мужика аура повреждена, что-то ему угрожает», — и указывал на какого-нибудь встречного прохожего. «Ну так пойди и скажи ему об этом», — отмахивался я. Он же только жал плечами и шел молча до следующего кандидата на несчастье. Раза два он тратил отпуск, чтобы пожить в монастыре, надеясь изба­вится от своего навязчивого дара. Постился, молился, исповедо­вался, причащался, но стоило ему вернуться в «аномалку», все вставало на свои места. В поселке же он мог молиться только на маленькие образа, привезенные из Троице-Сергиевой лавры. В местном храме еще со времен триумфального шествия советской власти была устроена пекарня. «Слава Богу, не цех по розливу водки, как в областном центре», — часто говорил Михалыч и старательно крестился. Наверное, поэтому он не пил местную вод­ку, да и вообще не пил много. Опасался, что пьяный начнет чу­дить. Было разок, в сильном подпитии пошли мы за добавкой, не имея за душой ни гроша. И Михалыч с самым невозмутимым видом купил две литровых «Тройки», пять бутылок минералки и груду «цивилизованных» консервов, вручив продавщице зава­лявшуюся у него в кармане инструкцию от транзистора «Альпи­нист». При этом старательно пересчитал сдачу, полученную с мнимой сотни. Утром я опохмелялся, а он проклинал себя и усерд­но бил перед иконами поклоны, обещая при первой возможно­сти возместить нанесенный ущерб. И это еще цветочки. Что он мог натворить на полную катушку, лучше и не представлять. По крайней мере, «Мастера и Маргариту» он даже в руки брать не хотел. «Это ж какое искушение — почувствовать себя маленьким Воландом! Дьявольская книга!» Он нисколько не сомневался, что повлияла на него «аномалка». Да и каждый в поселке чувствовал соприкосновение с каким-то потусторонним миром. Кто гово­рил, что началось это еще при царе Горохе, другие (и их боль­шинство) — во время гражданской войны, третьи (возможно, в политических целях, но не без доли истины) утверждали, что чер­товщина поперла как раз в разгар демократических реформ. Так или иначе, имели место массовые галлюцинации (например, абсо­лютно трезвые вахтовики наблюдают, как вдоль просеки, совер­шенно натурально утопая в сугробах, бегут в атаку красноар­мейцы и палят в их сторону), исчезновения и появления вертоле­тов и «кукурузников», особенно любила барахлитъ связь. На­чальник ретранслятора утверждал, что разговаривал по телефо­ну со Сталиным и получил ценные указания, как бороться с ле­вым уклоном. Конечно, в трех случаях из двух это была обычная поселковая брехня, обусловленная недостатком крупных обще­ственно-политических и культурно-массовых событий. Ведь каж­дый даже у телевизора во время программы «Время» чувствует себя где-то на обочине больших перемен, которыми напряженно живет страна. Так напряженно, что забывает по полгода выпла­чивать зарплату. Главное, кто там возьмет кормушку — Ельцин или Зюганов, или Жириновский утрет нос обоим?.. А, может, вы­нырнет с мальтийских глубин форосский сиделец? И все же имели место случаи, которые действительно были печальны или наобо­рот близкие к сарказму, нелепые и как будто детально продуман­ные (с учетом рельефа местности), но всех их объединяло одно: с точки зрения человеческих реалий они были необъяснимы. В свя­зи со всей этой кутерьмой «аномалка» удостоилась посещения международной делегации экстрасенсов, которые неделю полза­ли по поселку и тайге, буквально вламывались в квартиры со своими биолокаторами и завершили свое пребывание здесь шоу-лекцией в клубе, на которой озадаченным аборигенам объясни­ли, что данная территория является аномальной зоной и подле­жит всестороннему изучению мирового сообщества. «Над вами разверзлись хляби небесные», — патетически завершил консили­ум современных шаманов отечественный колдун. Его правоту подтвердили метеорологи в очередном прогнозе погоды. Столи­ца предупредила нас об озоновой дыре над нашими головами. Михалыч отреагировал на вынесенную резолюцию коротко: «Дерьмо! Половина — шарлатаны!» Уж кто-кто, а Михалыч зна­ет, у кого черт за плечами. И действительно, «ниотмирасивушни-ки» всех стран и народов, откушав стерляжьей ухи и литров ...дцать «столичной» улетели не на метлах и не через пространственно-временные водовороты, а на обычной «вертушке». Когда их гру­зили гостеприимные хозяева, вертолетчик, бывший майор-афга­нец Смилянец констатировал: «Во, блин, груз двести...»

Но когда экстрасенсорный груз благополучно отбыл, выясни­лось, что один из «американцев» дрыхнет без задних ног в гости­нице. Закавычил я его, потому что чуть позже выяснилось, что он вынужденный американец. Это был серб Драгош. Свое американ­ское гражданство он объяснял одним словом «санкции», хотя по-русски говорил даже лучше, чем многие «русские» политики.

—Какого лешего ты мокнешь? — Михалыч появился из переполненного чрева автобуса и заботливо раскрыл надо мной бес­полезный зонт.

—Во-первых, я пунктуален, во-вторых, это ты, провидец, назначил встречу именно здесь, — обозленно парировал я. — Ты был у Драгоша в больнице?

—Да. Туда попасть — масса проблем. Но опоздал я не из-за этого. Он все еще не пришел в себя. Как я и думал, врачи не могут поставить диагноз, единственное, что они смогли установить: ко­матозное состояние Драгоша вызвано не болезнью, не ранением, не стрессом...

—Ну мы-то это с тобой и без них знаем. Почему ты опоздал на целый час?

—Во-первых, его собираются отправлять в Москву, а потом, скорее всего, в Штаты. Не забывай — он, какой-никакой, амери­канский гражданин. Во-вторых, из больницы за мной был хвост. Уж не знаю, кто - ФСК, ФБР, агенты влияния или мафия, но отвя­зался я от них, сменив три автобуса.

—Его нельзя отправлять в Москву, тем более нельзя отдавать американцам, — я откровенно нервничал, пытаясь раскурить мокрую сигарету, — эти уже через несколько дней будут в «аномалке» со всей своей умопомрачительной техникой. Да и вообще американцы любят сербов чуть меньше, чем индейцев в прошлом веке.

—Санкции, — с выражением Драгоша добавил Михалыч. — А ты узнал что-нибудь?

—День в архиве и почти нулевой результат. Пяток сосланных революционеров и прочих возмутителей общественного спокойствия, никаких сверхъестественных событий на протяжении последних ста лет, ни староверов, ни колдовства. Космические корабли из «аномалки» не запускали по крайней мере в радиусе пятисот километров, торжественных встреч инопланетян тоже не было, но вот отработанные ступени ракет и спутники сыпались. Есть, кроме того, некоторые данные, указывающие на возможные захо­ронения радиоактивных отходов. Да, во время гражданской там заплутал отряд красноармейцев. Короче, сгинул где-то в болотах. Единичные исчезновения, естественно, не фиксировались. Ну а про Ми-8, что не смогли найти три года назад, ты мне сам рассказывал. И последнее: помнишь историю поручика Нарочицкого?

— Нет.

- В конце шестидесятых дряхлый старик пересек советско-финскую границу в нашу сторону, успешно миновав пограничные наряды. Взяли его через полтора месяца уже на обратном пути с рюкзаком, наполненным золотыми слитками. Было довольно обоснованное предположение, что это часть золотого запаса, которую сумели спрятать колчаковцы и не успели при­хватить с собой рачительные французы. Так вот, этим дряхлым стариком был поручик Нарочицкий, имевший прямое отношение к контрразведке Верховного правителя. Видимо, на допросах он молчал, несмотря на все современные средства развязывания языка. Потом по всей тайге от Иркутска до Тюмени лазили кагэбешники, всяческие экспедиции и кладоискатели-любители. Кое-что об этом проникло в газеты.

-И?

- Тщетно. Несколько тонн золота и никаких следов.

- А причем здесь аномалка? — насторожился Михалыч.

- Мой бывший сокурсник Вася Гусилетов нынче фискалит — работает в одном из отделов ФСК, его еще по комсомольской линии в КГБ направили. Я у него тоже об «аномалке» справки наводил. Он и шепнул мне по секрету, что в рюкзаке Нарочицкого кроме золота был обнаружен кусок газеты. Самая тщательная экспертиза установила: обрывок был от нашей районки.

Некоторое время мы шли молча.

- Ты бы мог найти несколько тонн золота в тайге? - спро­сил я.

Михалыч пожал плечами:

— Ми-8 три года назад я не нашел.

Дождь резко прекратился, словно на небе кто-то закрутил кран. Небесный художник провел по серому намокшему холсту неба оранжево-голубую полосу заката.

Драгош с Михалычем облазили всю тайгу вокруг «аномалки», а вечерами рассказывали мне о своих наблюдениях и находках. Обычно к местным потусторонним достопримечательностям Драгош добавлял свои югославские, анализируя и обобщая. Как-то в «комсомолке» мы вычитали, что на нашем севере нефтяники про­бурили сверхглубокую скважину, и вместо фонтана нефти оттуда вылетела с диким воплем какая-то черная не то птица, не то клякса. Доносились из потревоженного подземелья ужасающие плачи и стоны. Драгош тут же сообщил, что в одной из черногорских пе­щер можно услышать нечто подобное и высказал предположение, что, скорее всего, ад находится именно там. Геенна огненная — ни что иное, как раскаленное ядро Земли. «Тогда рай — это сад, где праведники бездельничают, философствуют и поедают всевозмож­ные плоды, — скептически возразил Михалыч, — именно так пред­ставляют себе загробную жизнь наивные бабушки».

В один из мартовских дней они умчались по подтаявшему зимнику на «Уазике» Михалыча. Какого черта они там искали, мне, простому смертному, до сих пор невдомек. Ясно только, что видели они немножко больше, чем я. Уж Михалыч не упускал случая заблаговременно предупреждать меня о наступающих хворях. «Ты, Андрей, сегодня жирного не ешь и спиртного ни-ни, завтра у тебя и так печень придавит» или «полощи горло, ангина на подходе». Мне свои экспедиции они объясняли на паль­цах, как высшую математику неандертальцу. Нашли, мол, точки, где время течет совсем по-другому. Например, Драгош в такую точку входит и стоит там по его часам минуту, а на хронометре волнующегося Михалыча проходит час с лишним. И наоборот. Одна такая точка оказалась на кладбище.

Первый звоночек им был дан в Великий Четверг. Бледный от строгого поста Михалыч вернулся совершенно серый лицом и вернулся один. Я в тот день тоже почувствовал неладное. С утра было солнечно, под ногами грязь вперемешку со снегом, с крыш течет, и благоухает оттаявший навоз у теплиц. Часам к трем кар­тина резко переменилась. С запада взрывной волной ворвался ветер. Мусор, снег, грязь, обломки веток и застигнутые врасплох вороны — все это рыхлой массой сквозило вдоль улиц. В домах надсадно стонали окна, сопротивляясь ураганному напору. Со­баки, поджав хвосты, устремились к человеческому жилью, по­прятались в сараях, пытались забраться в раздуваемые копны сена. Идти против ветра можно было только согнувшись под прямым углом со скоростью двух десятков шагов в минуту. Об­лепленный с ног до головы снегом Михалыч постучал ко мне в шестом часу вечера. Драгош пропал, войдя в точку. Только во­шел, и началась эта дребедень. Михалыч смотрел на меня так, будто я чем-то мог быстро и существенно помочь, Из его сбивчи­вого нервного рассказа я понял, что от точки вдруг стали появ­ляться следы в сторону поселка. Будто невидимый Драгош по­шел домой, не дожидаясь Михалыча. Последний минут двадцать стоял не в силах двинуться с места, завороженно наблюдая, как удаляются следы, и их тут же заметает. Целый, час он пытался идти по следам, но предполагаемый Драгош «пошел» по незамер­зающему болоту, куда даже в самый лютый мороз ступать не рекомендовалось. Михалыч ринулся назад к машине. В паре ки­лометров от поселка «Уазик», как назло, безнадежно заглох. На­чальник милиции, старший опер и глава поселковой администра­ции, три раза прослушав рассказ Михалыча, так ничего и не по­няли. Три мнения прозвучали соответственно:

—По таю и погоде никакая поисковая группа не попрется, хотя надо.

- А что искать-то?

— Какого хрена ты американского гражданина по тайге тас­каешь?!

— А он мне валютой за острые ощущения платит! — огрызнулся Михалыч. — И вообще, он такой же американец, как я — папуас.

Наверное, все сложилось бы для Михалыча весьма неблаго­приятно, если бы Драгош не нашелся также неожиданно, как и потерялся.

Он появился на пороге сельсовета, когда старший оперупол­номоченный Макаркин, размахивая здоровенными маховиками-руками, отдавал последние распоряжения поселковым милицио­нерам и охотникам-добровольцам перед тем, как выехать к месту исчезновения иностранного гражданина.

Драгош вошел молча, спровоцировав последнюю сцену «Ре­визора», и также молча высыпал на стол начальника милиции горсть золотых монет. Я почему-то подумал, положены ли ино­странному гражданину двадцать пять процентов от найденного на территории России клада, но не берусь утверждать, что нашел он их именно на территории России. И все же это были золотые царские червонцы. Свеженькие, словно только что с Монетного двора... Я заметил, как Драгош с Михалычем переглянулись, и по­нял: ничего толком сербско-сибирский американец не расскажет, и место, где он зачерпнул эту золотую горсть, все равно не най­дут. Одно могу сказать точно: объяснительные Драгоша и Миха­лыча для разных инстанций могут составить объемистую главу не очень научного, но очень фантастического произведения. Ког­да Драгош вошел в «точку соприкосновения» (так мы решили их называть}, он тут же потерял из вида Михалыча. Такое случалось и раньше, несколько менялся ландшафт, погода, могло быть дру­гое время года, но пока он не делал шаг в сторону, Михалыч оста­вался в поле его зрения, а он в поле зрения Михалыча. Словно стоял на какой-то границе между двумя мирами. А в тот день, видимо, переступил. В легкой куртке он почувствовал, что здесь значительно холоднее, чем в мартовской оттепели «аномалки». Тут была либо поздняя осень, либо зима. Переступить черту об­ратно не получалось, и чтобы не замерзнуть, Драгош направился напрямую в сторону поселка. На всякий случай он окликнул Михалыча. Сильный ветер поглотил его слова и бросил в снеж­ную круговерть между сосен.

Часа через полтора он вышел на окраину поселка и не узнал его. Не было уродливой стелы, посвященной покорителям севе­ра, не было конторы нефтегазоразведочной экспедиции, да вооб­ще с точки зрения конца двадцатого века ничего не было. Над хлебопекарней возвышался упреком серому небу золоченый крест, Дюжина домов на крутом правом берегу Иртыша и раза в два больше на пологом левом.

У храма стояли пять подвод, вокруг которых возились люди в шинелях и башлыках. Драгош подошел ближе и понял, что они его не видят. Все, как один, офицеры. Обветренные, хмурые лица. На телегах — ящики, запечатанные сургучовыми печатя­ми мешки. Их торопливо перегружают в стоящие рядом сани. Драгош потрогал один из мешков и сразу определил — монеты. Желание взять несколько монет возникло одновременно с жела­нием принести с собой доказательства для скептически настро­енного Михалыча. Сорвал печать, зачерпнул и только тогда за­думался, куда и как он донесет эти доказательства. Получалось, что здесь его не видят, он не видит Михалыча, а нешуточный мороз пробирает до костей. Холод и заставил его войти в рас­крытые настежь двери церкви.

Драгош не очень-то разбирался в золотопогонниках, и по­этому только с его описания мы поняли, что в полумраке у входа в алтарь стояли три офицера — полковник, штабс-капитан и по­ручик. Они о чем-то тихо говорили с батюшкой. Драгош не ре­шился подойти ближе, но из обрывков фраз, доносившихся сквозь потрескивание свечей, понял, что речь идет о золоте. Офицеры уговаривали священника быть свидетелем клятвы, последний же отказывался и отговаривал их, пытаясь растолковать им грех возможного клятвопреступления. Батюшка ссылался на Священ­ное Писание, офицеры заклинали его гибнущей Россией. Нако­нец, священник согласился, перекрестился и глубоко поклонился на образ Пресвятой Богородицы.

Из состояния вынужденного оцепенения Драгоша вывел за­пах хлеба. Хлеб принесли желавшие помянуть своих усопших. Хлебный запах постепенно побеждал запахи горящего воска и ладана. Он превратился во всеобъемлющий, пробуждающий го­лод. Это был уже запах свежевыпеченного хлеба. Пространство вокруг сместилось, прямо перед собой он увидел раскрасневшее­ся лицо пекаря Тони. «Что, хлеба свежего захотелось, мистер?» — добродушно спросила она поселкового иностранца.

Откусив от края горячей буханки, Драгош сосредоточенно жевал и обдумывал проблемы неожиданного совмещения точек в пекари е-церкви. При этом он не замечал, как с заигрывающим интересом посматривают на него одетые в белые халаты разгоря­ченные работницы. Позже он сказал нам, что именно тогда дога­дался о появлении в «аномалке» новых точек. «Это не мы их на­ходим, они появляются сами, причем с каждым днем их стано­вится все больше». Михалыч согласился и сделал предположение, что точки не только появляются, но и имеют свойство переме­щаться в пространстве.

МНОГО БУДЕШЬ ЗНАТЬ, ЗАХОЧЕШЬ УЙТИ В МОНАСТЫРЬ

Отшельника деда Паисия в поселке все называли старцем, хотя, насколько мне известно, старцы схимничают в монастырях. Но образ жизни Паисия вполне соответствовал жизни схимника. Он появлялся в поселке раз в неделю, чтобы купить в гастрономе хлеба, соли и немного крупы. Избушка его стояла в низине на отшибе. Родственников у него по данным сарафанного радио не было. И зимой и летом он целыми днями пропадал в тайге, и в жару и в холод ходил в одной и той же одежде: седая непокрытая голова, древний армяк, казачьи штаны с лампасами и стоптанные яловые сапоги. Прямая борода до пояса, землистое лицо в шра­мах и морщинах, совершенно лишенное какого бы то ни было мирского выражения, и серые, немного печальные глаза.

Разговоры и слухи о нем ходили разные. Рыночные бабы су­дачили, что он колдун, старухи почитали как святого, охотники вполне серьезно указывали на его родство с лешим, а официальные лица... Впрочем, об официальных лицах разговор особый. 9 мая 1995 года к избушке деда Паисия подкатил кортеж из двух машин: администраторской «нивы» и милицейского «yазика». Паисия уса­дили в машину и повезли в клуб. Там при большом стечении наро­да, ожидавшего праздничного концерта заезжих шоуменов, деда вывели на сцену. Гул, который стоял в зале минутой раньше, мгно­венно стих. Мало того, что деда Паисия днем с огнем не сыщешь на культурно-массовых мероприятиях, сегодня большинство сельчан впервые увидели его при параде. В ошеломленной тишине звенели три десятка медалей и орденов на его груди. После трогательной переживательной речи глава администрации и специально при­бывший райвоенком вручили старцу еще один орден, который искал его 50 лет. Паисий был явно смущен, правда, скорее, боль­шим стечением народа, и давно забытой телепрограммы «От всей души» не получилось. Старик не прослезился, не рассыпался в бла­годарностях, не обратил внимания на вынесенный для него из-за кулис импортный цветной телевизор, просто сказал спасибо, по­клонился в зал и тихонько пошел со сцены.

К старцу нас повел Михалыч. Он был уверен, что Паисий зна­ет об «аномалке» значительно больше, чем кто-либо другой. После «золотого похода» Драгоша я стал напрашиваться на экскурсию в одну из этих точек, Михалыч был категорически против, Драгош отмалчивался. «Это тебе не прогулка в прошлое или еще невесть куда по законам научно-фантастического жанра с американским хэппи-эндом и не сбор этнографической информации для Инсти­тута проблем освоения Севера. У тебя же нет, как у нас с Драгошем...» Видимо, Михалыч хотел добавить нечто об экстрасенсор­ных (язык сломаешь) способностях, но побоялся обидеть меня, бесталанного. Я, подыгрывая ему, старательно изобразил обижен­ного и заявил, что обойдусь и без них. Друзья мои озадаченно переглянулись. Михалыч по привычке пожал плечами: «Ладно, — сказал он, — пойдем втроем, но сначала сходим к деду Паисию. Думаю, у него есть чем поделиться». Вопрос был только в том, захочет ли отшельник «давать интервью» для внеплановой переда­чи «Очевидное — невероятное». Бывали случаи, он прогонял от себя навязчивых баб с их семейными проблемами: кому мужа за­говорить, чтоб на сторону не гулял, кому невестке подгадить и в таком духе. И все же некоторым, особенно больным он помогал. Каким образом, исцеленные и просветленные предпочитали не рас­сказывать. Видимо, на то были особые Паисия инструкции.

На нашу удачу старец оказался дома. Пригласил в дом, не спрашивая, зачем пожаловали, и первым делом усадил за само­дельный стол, налил чай из душистых трав в эмалированные круж­ки, а сам сел чуть поодаль, ожидая разговора. Отпивая чай, я пытался хоть примерно представить, сколько Паисию лет. Не получалось. Или как в том анекдоте: врешь, столько не живут. Самые старые бабки в поселке помнили его уже стариком, но ведь не мог он попасть на фронт в преклонном возрасте. Вот и получалось, что сидит перед нами русский Мелхиседек.

Михалыч, между тем, излагал суть дела. Он рассказывал про точ­ки, про залетных медиумов, про озоновую дыру — в общем, все ва­лил в кучу. Старец же слушал внимательно, но ничем не выдавал своего интереса к услышанному. Это не смущало Михалыча, он сы­пал подробностями, как на исповеди. Показывал на Драгоша, объяс­няя суть экономических санкций ООН (читай США) против Югосла­вии, чтобы дремучий старик не заподозрил в нем иностранного шпи­она. И тут Паисий впервые перевел взгляд с Михалыча на Драгоша.

- Сремски фронт, — сказал он, — там до сих пор еще не кончилась битва на Косовом поле, не кончились ни первая, ни вторая мировые войны.

Драгош привстал. Я, ожидавший услышать кондовую окаю­щую речь или что-нибудь подобное, сдобренное таежными эпи­тетами, услышал если не философа, то, по крайней мере, преста­релого учителя гимназии.

— Я был там, — ответил на все немые вопросы Драгоша Паисий, — с двадцать первого, после эмиграции, до сорок первого работал в Белградском университете, потом партизанил, вернулся в Россию, чтобы железку на вечной мерзлоте строить, тут недалеко, — он с горькой ухмылкой махнул на дверь, — в пятьдесят третьем вы­пустили, потом реабилитировали, в пятьдесят шестом вернули югос­лавские награды, как раз после того, как Хрущев с Тито повстречался, затем советские, только вот царские и врангелевские не вернули...

Нет, Паисия и в этот раз не прорвало. Скомкав целый век и всю Евразию в несколько фраз, он замолчал. Передо мной сидел живой белогвардеец, представитель золотого века русской эмиграции, югославский партизан, «любимец» СМЕРШа и житель ГУЛАГа. Сидел и молчал. Молчал уже не первый десяток лет, и мелочными казались на фоне этого мудрого молчания помпезного «мемориа­ла», слюнявого диссидента правозащитники и прочие валютные страдальцы за собственные задницы, в сторону которых значи­тельно ниже пизанской кланяется останкинская башня.

Перекрестившись на иконы в углу, Паисий заговорил снова:

— Если принять время не за прямую, пусть даже бесконеч­ную, а за некое аморфное облако, то можно было бы предполо­жить, что в этом облаке есть своеобразные ходы, связывающие различные промежутки времени. Оно словно пронизано иглами в разных точках. Подобная теория имела бы успех, если бы сюда не примешивалось пространство. Что вы скажете о возможнос­ти побывать в Москве времен Иоанна Грозного, разумеется, без булгаковских хохм, или увидеть, как войско Александра Маке­донского переходит Граник?

— Не знаю как теория, — подумал я вслух, — но если все эти заезжие уфологи и психотерапевты разнюхали бы нечто подоб­ное, то уже через месяц здесь открыли бы какой-нибудь хистори-лэнд под охраной ЮНЕСКО, войск НАТО и на деньги фонда Сороса.

- Я тут на болотах целый отряд красноармейцев нашел, их похоронить надо. Одному мне не под силу, — сказал старец.

— Не те ли, что на вахту в атаку шли? — предположил Михалыч.

— В том-то и дело, что не только мы туда, но и они оттуда... Нет, многого не договаривал Паисий. Знал он значительно больше. Я даже прямо сказал ему об этом, когда мы аккуратно складывали обтянутые истлевшими шинелями скелеты в брат­скую могилу. Он в это время сбрасывал в отдельную яму проржа­вевшие винтовки и наганы. Распрямился, посмотрел на меня вни­мательно и то ли в шутку, то ли всерьез ответил:

— Много будешь знать, захочешь уйти в монастырь.

— А что будем ставить над могилой — крест или звезду? — спросил Драгош.

Похоже, на этот вопрос не знал ответа даже Паисий.

Действительно, есть места, где сам черт ногу сломит. Было удивительно, как Паисий чувствует (даже не находит, а именно чувствует) тропу в густом буреломе, утопая в талом снегу, среди беспорядочного частокола хилых и тощих деревьев, которым никогда не суждено шелестеть листвой и благоухать вечной хво­ей. За каким тунгусским метеоритом сюда может пробиваться человек? Любая живая тварь обойдет это место стороной. Даже в солнечный день темным облаком здесь висит гнетущая серость, давит на нервы, и казалось бы безосновательный, но настоящий мистический страх проникает в душу.

Так я думал и чувствовал, замыкая строй нашей маленькой экс­педиции, цель которой Паисий до поры охранял своим молчанием. Мне то и дело чудилось, что кто-то крадется по пятам, буравит недо­брым взглядом наши спины. Старик иногда останавливался, чтобы ободрить нас, но получалось наоборот. «Гиблое место», — заканчивал он любую фразу и, перекрестившись, шел дальше. Михалыч, шедший вторым, часто оглядывался к Драгошу и констатировал сгустки и высокую концентрацию отрицательной энергии. Именно в таких чащах рождались злые герои русских сказок. Сюда ходили Иваны побеждать горынычей и прочую нечисть. Мы не вышли на поляну, но сосны вокруг вдруг обрели свою привычную могучесть, красоту, воздух стал свежее и легче, и хотя тайга не стала реже, пространство наполнилось солнечным ве­сенним светом.

— Пришли, — огласил Паисий.

Мы смотрели по сторонам и не могли понять, куда и зачем мы прорывались более трех часов.

— Вот и я так тридцать лет назад, — ухмыльнулся в бороду старец. — Смотрите туда внимательно, и он указал в сторону, противоположную закату солнца. Скит так вписывался в пей­заж, что увидеть его беглым взглядом было невозможно. Это было похоже на объемную картину, которая на первый взгляд кажет­ся сумбуром, беспорядочной игрой красок, переплетением замыс­ловатых фигур и образов. Но стоит сосредоточиться, и начина­ешь проникать в ее глубину, фигуры обретают четкие объемные очертания, а весь пейзаж — общий смысл, и в центре его или в самой глубине обретается главный образ.

Подойдя ближе, мы сразу ощутили резкое изменение в окру­жающем нас мире. Вокруг скита буйно произрастала зелень, па­поротники по пояс, только узкая тропа вытоптана между ними к приоткрытым двустворчатым воротам. Здесь торжествовало лето. Так я первый раз вошел в одну из найденных Михалычем, Драгошем и Паисием точек.

Старик привычно направился к воротам, которые низкова­то скрипнули ему навстречу, и шагнул во двор. Мы перегляну­лись и двинулись следом.

В центре двора стояла небольшая деревянная церковь. Вок­руг прилепились к высокому, точно крепостному забору хозяй­ственные и жилые постройки. По всей видимости, сколько-нибудь бурная человеческая деятельность здесь прекратилась лет двести, а то и более назад. Слева от церкви выделялась своего ухо­женностью могила с возвышавшимся над ней массивным дере­вянным крестом. Надпись на нем, видимо, была выжжена кале­ным железом. «Иерей Димитрий. 1885—1956».

— Он попросил похоронить его здесь, — сообщил старец, — а отпевание я заочно заказал в Тобольске. Это его ты видел с офицерами, — сказал он Драгошу, — а теперь — самое главное...

Перекрестившись и поклонившись троекратно, мы вошли в церковь. Запах ладана, будто только что закончилась служба. Повсюду перед скорбными и проницательными ликами святых горели свечи. Тишина и чистота.

— Больше половины икон отец Димитрий перенес сюда из сельского храма, — пояснил Паисий. — А свечи горят всегда.

— И эту тоже? — я стоял и с недоумением смотрел на совсем новую, словно недавно написанную икону Божией Матери «Дер­жавная». Откуда она здесь взялась? Тем более в золотом окладе, украшенная самоцветами и жемчугом. Если это место знал не только старец, то любой охотник мог бы несказанно обогатить­ся, принеся домой вместо лосятины и дичи эту икону и другие, пусть не в золотых окладах, но имеющие немалую ценность.

Паисий точно прочитал мои мысли:

— Ее нельзя отсюда вынести... Отсюда вообще ничего нельзя вынести. Даже если ты перевернешь страницу молитвослова на аналое, она останется прежней.

От удивления я чуть было не чертыхнулся. Старец между тем взошел на амвон и вплотную подошел к иконостасу. Надень на него рясу, будет типичный русский батюшка. Вход в алтарь ох­раняли архангелы Михаил и Гавриил. Паисий махнул нам рукой, приглашая следовать за ним туда, где миряне бывают только раз в жизни при крещении. В тесном полукруглом, но светлом алтаре кроме культовых принадлежностей оказался подпол. Не знаю, были ли при этом нарушены какие-либо каноны и догмы, но именно в алтаре находился вход в довольно просторный под­вал. Михалыч и Драгош зажгли карманные фонари, и у камен­ных стен фундамента церкви мы увидели аккуратно составлен­ные ящики, похожие на оружейные, и мешки.

- Это я видел! — вскрикнул Драгош. Паисий кивнул.

— Да, это часть золотого запаса Колчака. Отец Димитрий тридцать шесть лет хранил эту тайну. После его смерти здесь, кроме меня, побывал только один человек, и ему удалось вынести часть золота. Но недалеко... Наверное, это был один из тех офице­ров, которых ты видел. Теперь вынести отсюда даже один слиток или монету невозможно. Я пробовал. Просто невозможно найти тропу. Один раз вместо поселка я вышел к селению древних ари-ев. По крайней мере, мои скудные познания в истории и археоло­гии позволяют мне так думать. Не хочу употреблять здесь это слово, но это золото, по-моему, заколдованное. Димитрий рас­сказывал мне о страшной клятве, произнесенной у алтаря, и о тех молитвах, которые он читал здесь... Во время войны он несколь­ко раз порывался сдать золото государству, надеялся, что на него купят оружие, продовольствие, медикаменты, но и ему это не удавалось. Видимо, сокровища ждут своего часа. Все это похоже на сказку, в которой меч-кладенец может взять только определен­ный герой-витязь, спящую царевну может разбудить только принц, взять это золото может только... Не знаю.

Из скита мы ушли с полным осознанием того, что никогда не сделаем сенсации для журналюг и обывателей. Само собой разу­меется, что в нынешнее смутное время сбереженное отцом Ди­митрием и Паисием золото пойдет не в пользу нуждающихся и не на реанимацию отечественной экономики. Это аксиома. Только заикнись об этом кладе, и скит обложат с одной стороны полки спецназа, а с другой — бригады криминальных революционеров. В скит мы решили ходить только втроем, но первым нарушите­лем стал Драгош...

Зачем он это сделал? Мы были уверены только в одном: он не имел цели единолично обогатиться и свалить куда-нибудь на Канары. Его нашел на тропе Паисий. Драгош был без сознания, а в руке сжимал золотые монеты. Голову даю на отсечение, что в «нашем» кладе таких монет не было. Имея самое далекое отношение к нумизматике, мы так и не сошлись во мнении, к какому времени и какой стране принадлежат эти деньги. Но нес-то он их из скита! Прежде чем доставить его в больницу, мы предусмотри­тельно избавили нашего добытчика от его опасного груза, но как оказалось позднее, второпях забыли проверить карманы.

Когда вертолет санавиации, увозивший Драгоша, мельницей понесся в снежной муке, Михалыч с наигранной укоризной по­смотрел ему вслед:

- Ты заметил, он опять испортил погоду, этот никудышный американец. Это уже стало традицией: приносит золото — пого­да портится. Надо подсунуть эти монеты какому-нибудь спецу на большой земле.

— Лучше скажи, что ты переживаешь за Драгоша и намерен лететь в Тюмень.

— Да, заодно и попереживать...

— Когда следующий рейс? Надо только предупредить Паисия. А погода в те дни действительно стояла мерзкая. Вероятно, из чувства международной солидарности трудящихся май в свой первый день был щедр на солнце, южный ветер и чистое небо. Май манит, мает, обманывает. Через три дня он швырнул на ото­гретую землю декабрьскую норму снега. Ветер, только соблюдая субординацию, не достигал скорости света, но зато дул одновре­менно со всех сторон, и если под утро падал вдоль Иртыша пере­дохнуть, то над поселком зависал морозно-стеклянный туман.

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ИЛЬИ МУРОМЦА

Обедать мы решили в ресторане «Заря». Точнее, так решил Михалыч.

— За нами хвост, — сказал он, — таскать его за собой на голодный желудок не вдохновляет, хотя, опять же, на сытый - обрубить сложнее.

— Ты, наверное, в детстве не наигрался в казаки-разбойники, — засомневался я.

— А почему бы нам не отведать пельменей в горшочках и не остограммить твой скептицизм? Я бы рад ошибиться, но, похо­же, я прав как никогда. — Он подтолкнул меня в дверь мимо сурового самовлюбленного, но очень опрятного вышибалы в дорогом костюме. — Сядем там, в углу, чтобы предоставить нашим неизвестным преследователям возможность находиться у нас на виду.

— Да ты просто отец Браун?

— Зато у тебя рожа, как у Шарапова.

Мы выпили по рюмке смирновской, пробив огненный путь для удивительно вкусных пельменей, а когда я налил по второй, за столиком рядом с нами расселись четверо здоровенных лбов. На их бычьих шеях болтались золотые цепи толщиной в палец, и от этого очень хотелось повесить им на грудь колокольчик. А на пальцах, которые, судя по всему, ежедневно ласкают штангу и другие гимнастические снаряды, красовались разнокалиберные перстни и печатки. Одно определение — аристократы от сохи, простите, от штанги. Четверо сели и заказали пиво, еще двое, скрестив руки на груди, встали на входе в зал и смотрели на нас испытывающими и почти нежными взглядами будущих палачей. Мне стало не по себе, ибо по всему было видно, что партией в шахматы мы от них не отделаемся, а их безотлагательный инте­рес к нам может иметь клинические последствия. Я торопливо выпил и предпочел сосредоточиться на созерцании керамическо­го горшочка с пельменями. Невозмутимый на этом этапе Миха­лыч торжествовал.

— Ну как тебе эти жрецы Молоха и служители маммоны?

— Интересно, какого хрена им от нас надо?

— А я, кажется, догадываюсь.

— Тогда вон идет к тебе Малах Га-Мавет, — и действительно из-за соседнего столика к нам пересел один из черных ангелов именно с ангельски дружеской улыбкой.

— А ты хорошо петляешь, — обратился он к Михалычу, — стопудово в конторе тренировался.

— С кем имею честь? — по-книжно-киношному отсалютовал Михалыч,

— Меня зовут Олег, со мной будете иметь все дела, — тоном, исключающим любые возражения, сообщил Га-Мавет.

— Какие дела? — осведомился я, и тут же удостоился уничто­жающего на месте презрительного взгляда: а ты тут какого тако­го взбрыкиваешь.

- Такие, — Олег Га-Мавет вынул из кармана две монеты и видимо для стерилизации бросил их в мой бокал. Узнать их не составило труда: золотой червонец и одна из тех неизвестных. На наш молчаливый вопрос он ответил без какого-либо ерничанья и кривляния, по-деловому:

— Одна поступила в областную администрацию из УВД, а вто­рая — из куртки вашего американского друга, который лежит в больнице. А ведь могли бы и украсть. Пришлось изъять для сохран­ности. Короче, без лишних базаров. — Это была уже речь обычно­го гоп-стоп-пера. — Чиновники и менты готовят экспедицию за этим золотишком, ваши ксивы никого не убедили, но есть люди, которые хотят чуточку опередить наше и без того богатое государство. А помочь опередить сможете вы. И поможете, никуда не денетесь. Кстати, вашего героического дедулю, пока вы тут по архивам и библиотекам чухаетесь, в поселке за жабры взяли. У Михалыча при этих словах заиграли желваки. Я стал прикидывать соотношение сил, которое при любом раскладе оказалось не в нашу пользу. Даже нетрадиционно быстрое появление блюстителей порядка ничего не меняло. Похоже, эти ребята и на том свете имеют мохнатую лапу...

— Вас тоже не обидят, если будете вести себя нормально. Будут обращаться как с драгоценными партнерами и даже оберегать, что­бы не поскользнулись при выходе из автобуса. Ставка — ваши жиз­ни, а в случае успеха — утешительный приз — получите по иномар­ке, коттеджи отгрохаете и пару месяцев будете щупать телок где-нибудь на средиземноморском побережье... Э-э. Мужики, вы че на измену садитесь?! А ну давайте полыхнем за успех нашего общего мероприятия, — и он плеснул себе в бокал из нашей бутылки.

- Все как в самом хреновом, самом современном боевике самого современного режиссера, — констатировал Михалыч, поднимая рюмку и отстраняясь от рэкетирского чоканья.

— Угу, — проглотил водку Га-Мавет. — Это ты верно подме­тил. Мы сейчас герои всех жанров. Благородные фраера, чем мы, блин, хуже робин гудов? Кстати, мы ведь тоже умных иногда любим, культуру поддерживаем, даже премии деятелям искусст­ва и культуры выдаем. Ав-то-ри-тет-ные! — он захохотал, и его тут же поддержали братки за соседним столиком.

Я прикидывал, насколько хватит терпения у Михалыча, прежде чем он перевернет стол. Наш, а потом соседний. Два года назад в Сочи такой же хамовитый мудак увел у него жену. И хотя если баба оценивает себя по курсу подержанной бээмвухи, груды тря­пок, ежедневной баночки пива и здоровенного члена, то и жалеть о ней не стоит. У незлопамятного Михалыча остался на этот счет в душе маленький гнойничок. И если этот нарыв прорвется, двое из этой банды окажутся в реанимации, третьего уложу я, а потом...

Потом наступило в еще более неожиданном варианте, неже­ли я мог предполагать. Вестерна не получилось, Михалыч про­мокнул губы салфеткой, я превратился в сжатую пружину — так по-моему оценивают подобные состояния в детективных эпосах, настороженный официант торопливо получил по счету.

— Ладно, ребята-демократы, — сказал Михалыч, вставая из-за стола, — мы подумаем над вашим предложением, может, и пожертвуем вам на дом культуры уркаганов или на памятник жертвам борьбы за строительство правового государства, а сей­час нам пора, увидимся, ни дай Бог, в другой раз.

Он направился к выходу. Вслед нам полетел голос Га-Мавета:

— Муся!..

Вероятно, эта фраза заключала в себе имя или кличку, а ее оттенок и высота звучания (как в китайском языке) имели еще несколько значений. Навстречу нам шагнул один из «привратни­ков» - здоровенный потомок Челюбея. Муся, скорее всего, оз­начало уменьшительно-ласкательное от татарского имени Муса. Нойон предупредительно выставил вперед левую руку, которая уперлась в грудь Михалычу.

—Алексей Михайлович, — крикнул через весь зал Субэдей-Олег-Га-Мавет, нисколько не стесняясь любопытной публики. — Вы не сказали, где мы увидимся. В морге? В больнице? Вас отправить туда обоих или по очереди, чтобы один мог другому кефир носить? . — Да пошел ты... — процедил сквозь зубы Михалыч, обра­щаясь одновременно и к Мусе, и к Олегу, и ко всем остальным, кто пожелает встать на его пути.

Муса Челюбеевич был хоть и туп, но реакцию имел звериную — удар его был одновременно с ударом Михалыча-Пересвета. Оба они упали. Далее как в замедленном кино: я, задетый плечом

Михалыча, несколько подаюсь назад, по ходу движения хватаю с ближайшего стола керамический графин, скороговоркой изви­няюсь перед его временными владельцами и одновременно запус­каю его в башку второго «привратника», моя бросающая рука еще не вернулась в исходное положение, но в нее уже вцепился один из бультерьеров Га-Мавета, на второй руке я определяю угловым зрением соучастие ресторанного вышибалы (братаны никак?), который к тому же хочет проверить на прочность мое солнечное сплетение, я бью пяткой по носку его лакового ботин­ка, лицо его принимает «благодарственное» выражение, на миг он поднимает ногу, этого оказывается достаточно, чтобы акку­ратно подсечь вторую и развернуться ко второму противнику, кулак которого пролетает вскользь мимо моей челюсти. Миха­лыч пытается встать, но на нем висят-лежат уже четверо, и воскресший Муся-Муса пытается отобразить на его лице мамаево побоище. Где-то между сорок восьмой и сорок девятой секундой общей свалки появляется Илья Муромец. Так и должно быть по правилам Куликовской битвы. Пришло время засадного полка.

Далее — почти по-былинному: а Илюшенька (ростом чуть меньше сажени) взял двоих вражин в белы рученьки за загривоч-ки да и лбами сшиб, бросил под ноги, будто тряпицы, а других двоих в окна вышвырнул. Говорит ему да злой Га-Мавет: «Эй ты че, мужик, разухабился, наживай себе неприятности, ты не ел давно что ль свинцовых пуль, так дадим тебе кисяопузому». От­вечал Илья, точно гром гремел: «Не тебе пугать, голь кабацкая, я таких, как вы, по сто штук на дню да по двести штук переламы­вал. Запоганили вы Рассею всю, как татаровья лет семьсот назад, и несете ересь жидовскую». После этих слов Га-Мавета брал за кра­сив пиджак да за лацканы. И пустил его во кабак летать, во кабак летать через столики. Га-Мавет упал на златой ковер обкарябан-ный да бездыханный. То ли жив он был, то ли вовсе нет, нам на то плевать у дороженьки. Я там водку пил и пельмени ел, а теперь пора делать ноженьки...

То, что нашего Илью Муромца действительно зовут Ильей, мы узнали четверть часа спустя, когда остановились перевести дыхание в пяти кварталах от места сражения. Я и раньше встречал сильных от природы мужиков, но этот бородач превосходил все допустимые нормы, если такие кто-нибудь возьмется придумать. Мерками современной молодежи можно определить так: в нем два с половиной Шварценеггера или четыре Сталлоне. Еще больше мы удивились, когда узнали, что наш неожиданный друг живет на станции Карачарово, недалеко от Мурома. Дальнейшее совладе­ние с былинным героем заключалось в том, что наш Илья был три года парализован после травмы позвоночника, жена ушла, а вра­чи пророчили полную недвижимость. За Илью взялся старик-трав­ник из соседней деревни, и через три года он был на ногах.

— Да ты прямо Юрий Власов, — поразился Михалыч.

— Нет, — возразил я, — самый обыкновенный Илья Муромец.

— Карачаров я, — уточнил Илья, — у нас там каждая пятая семья Карачаровы, а Илья очень распространенное имя.

— Стало быть, еще помнят былинных богатырей...

— Это в Москве не помнят. Не люблю я нынешнюю Москву. С тех пор, как в больницах столичных повалялся. Да и раньше не любил туда ездить. Не в городе, конечно, дело, а в москвичах. У них одни деньги и демократия на уме. Нерусские они какие-то. «Ты думаешь паарализованный, так и плаатить не надо? Так пусть маамаша из-под тебя пасуду тааскает», — передразнил Илья с московским говором тамошних медсестер. — У меня друг есть, так он белокаменную не иначе, как Баксква называет.

- Зато цивилизация, — поддержал Михалыч, — переход к рынку, от Маркса к «марсу». «Марс», «сникерс», Ленин и «там-пакс». А за нас-то ты почему вступился?

— Натура у меня такая. Меня хлебом не корми, дай кулаками помахать. А тут вижу — тяжко ребятам придется, ну и полез. Всю жизнь из-за этого страдаю. Я ведь сразу понял, наехали на вас бритоголовые. Небось, коммерсанты? — он посмотрел на нас вопросительно.

— Нет, не коммерсанты, — отрекся я, — но неприятностей у нас на тонну золота. Да и ты с нами в историю попал. — Я не­двусмысленно глянул на Михалыча.

Он понял меня с полуслова:

— А здесь ты, Илья, что делаешь?

— Да, вообще-то, у меня здесь промежуточная посадка. Еду дальше на север, волков отстреливать. Бригада у нас, при МЧС организовали. Местным охотникам не выгодно, а мы помимо охоты еще данные для экологической службы собираем. В Баш­кирии был, на Брянщине, в Казахстане... Поголовье у серых силь­но увеличилось, стаи не то что в деревни, в города забегают.

— А как у нас с волками? — спросил я у Михалыча.

— Хватает, но денежные премии за них не платят. Только за ворон. Патрон за лапку дают. Ребятня их из самострелов, пнев­матики и рогаток лупит, а родители на боеприпасы меняют.

С минуту Михалыч думал, тер подбородок, посматривая то на меня, то на Илью.

— Знаешь. Илья, есть тут у нас одно дело, хотя мы и сами еще толком не знаем, как оно повернется, но... Короче, такой человек, как ты, нам не помешал бы. Вот только золотых гор обещать не можем.

— А при чем здесь тонна золота? — насторожился Илья.

— Они все равно найдут нас в «аномалке»! — перекрикивал Михалыч шум вертолета. — И, думаю, в ход пойдут не только кулаки.

— Это ничего, — улыбнулся Илья, похлопывая чехол, в кото­ром отдыхал десятизарядный «Тигр».

— А я думаю, что будут не только они, — добавил я, — ФСК, РУОП, ФБР, Интерпол, Моссад и еще, возможно, войска ООН.

- У нас есть два слабых звена, — определил Михалыч. — Драгош и Паисий. С одной стороны, пока Драгош в коме, из него ничего не выбьют, с другой — нам нужно узнать, почему и при каких обстоятельствах он впал в это состояние, с третьей — нельзя допускать, чтобы его увезли куда-либо. Все равно никакая совре­менная медицина в этом случае не поможет, скорее навредит. С Паисием тоже дилемма: нужно помочь ему, но так, чтобы нас сразу не вычислили и у нас было время самим полазить по тайге, а не под прицелом, будь то бандиты или милиция. Какие есть соображения?

— Мне кажется, в этой игре я запасной игрок, — заговорил Илья, — мы можем сыграть в темную. Воспользоваться тем, что меня никто не знает. Я могу под видом нашедшегося родственни­ка проведать вашего старца. И, по-моему, чем дольше никто не будет знать, что я имею отношение к вашей...

Илья не договорил. Вертолет затрясло, он завис на месте и наверное со стороны стал напоминать отбойный молоток с про­пеллером на высоте полукилометра. Пассажиры встревоженно прилипли к иллюминаторам. По всей видимости, до поселка оста­валось не более пяти километров, но геликоптер как будто попал под невидимый колпак и как пойманная муха бился о невидимые стенки. Из кабины пилотов появилась улыбающаяся голова:

— Не ссыте в компот! Мертвая зона! Обычное дело, тут их теперь полно! Почти как у Стивена Кинга. Будем висеть пока не сместится. Может недолго, а может и долго, лишь бы горю­чего хватило. Зато прилетим или на два часа позже или на два часа раньше.

— А если сесть? — предложил кто-то из напуганных пасса­жиров.

- Три года назад один вертолет сел, до сих пор найти не могут. Ну не скучайте! — подбодрила голова и исчезла. Мы с Михалычем переглянулись.

— Я вообще-то на советский север летел, а не в бермудский треугольник, — посетовал пассажир, предлагавший посадить вер­толет.

Ошибся лет на пять адресом.

ПОДИ ТУДА — НЕ ЗНАЮ КУДА. НАЙДИ ТО — НЕ ЗНАЮ ЧТО

В своей середине май переломился: промозглая серость сме­нилась душной жарой. И только гроза и дождь — очищающий огонь и небесная вода — приносили недолгую свежесть. А между этими влажными вздохами небо замирало, как мертвое море. И казалось, даже Иртыш становился медлительнее, разнежившись, разленившись от щедрого солнца. В тайге торопилась жизнь вы­литься в короткое лето. Еще немного, и она догонит летнюю бурю вокруг скита. И все же последний час мы шли к нему через насто­ящую мертвую зону, вдоволь надышавшись тяжелым болотным воздухом, а потом долго стояли у ворот, наслаждаясь степен­ным покоем и шепотом леса.

Прибыв в поселок, мы с Михалычем решили не заходить к себе домой. Сразу направились в магазин, чтобы закупить про­дукты и идти в сторону скита. Во время покупки продуктов Илья был очень удивлен: мы не заплатили за два рюкзака продуктов и прочих необходимостей.

— У нас коммунизм в отдельно взятом поселке, — пошутил Михалыч, — зарплату задерживают по два-три месяца, а где и на полгода. Каждый работает в меру своих возможностей, а по­требности удовлетворяет под запись. Из социализма с человече­ским лицом вышла гримаса, а вот коммерческий коммунизм у нас налицо.

Илью мы отправили в гостиницу, договорились о встрече, после того как он посетит Паисия. Мы же решили приступить к выпол­нению единственного пришедшего нам в головы плана: одному из нас взять золотые монеты, но вдвоем идти в любую от скита сторону. Уж куда легкая-нелегкая вынесет. Далее — по обстоя­тельствам...

Некоторое время мы стояли молча перед иконами. То ли мо­лились бессловесно, просили помощи, то ли выпрямляли души, согнутые, сдавленные мирской суетой. Всякий раз, приходя в храм пусть даже ненадолго, я испытываю стыд за эту собствен­ную суетливость, за порой слепое подчинение обстоятельствам, за торжество мелких желаний, за пустую, праздную болтовню, за самооправдание малодушия и собственной слабости — за все то, что неминуемо всплывет черным пятном в прожитой жизни на Страшном Суде. И хватит ли той малой толики добра, чтобы избежать адских мук, преддверием которых можно назвать нынешние муки совести. Потому ли невольно опускаю глаза под суровым взглядом преподобного Сергия и едва сдерживаю сле­зы, глядя в младенчески добрые глаза Серафима Саровского?..

— Нельзя, чтобы сюда пришел кто-нибудь со злым умыслом, — подумал я вслух.

— Не переживай, — отозвался откуда-то с другого света Ми­халыч, — почти восемьдесят лет за этим золотом охотятся, но еще никто не поживился. И дом культуры работников умираю­щей промышленности на него не построили...

— И десяток коттеджей для ответственных работников.

— А знаешь, Андрей, на это золото можно прекрасный храм построить.

Проселочная дорога появилась там, где ее по нашим пред­ставлениям об «аномалке» и в помине не должно быть. То, что мы вышли не в каменный век и не во времена Ивана Грозного, можно было определить по следам автомобильных и трактор­ных покрышек. Это немного вдохновило Михалыча, он зашагал быстрее, позвякивая насыпанными в карман ветровки монетами. Здесь или нет был Драгош, но в нашем случае дорогу выбирать не приходилось. Единственное, что как-либо нас смущало — смо­жем ли мы найти дорогу назад. Раньше это получалось само со­бой. Но до этого никто, кроме Драгоша и Паисия, не пытался уйти из скита с пригоршнями золота. Между тем мы сошлись во мнениях, что находимся значительно южнее «аномалки». Сосно­вый бор вдоль обочин мало походил на непролазную тайгу вок­руг нашего поселка, первозданная дикость которой нарушалась умеренным захламлением брошенной техники и оборудования. Здесь же не наблюдалось последствий недавнего промышленного освоения, лишь следы грибников и природных алкоголиков — любителей выпить на лоне природы.

Через полчаса мы вышли на околицу деревни.

В большинстве советских и постсоветских деревень, которые мне довелось видеть, — заторможенное, ущербное время. Из него вытравили степенную мудрость, его разбили вдребезги, разворо­вали, заморили голодом, и раненое время хромает, опираясь на покосившиеся заборы, отдыхает на подгнившем крыльце какой-нибудь избы, сквозит в мертвые окна заброшенных ферм и ко­ровников и шепчет облупившиеся лозунги на многометровых щитах... И если кто ворвется в это умирающее время, то никак не огненный, а самый обыкновенный пьяный тракторист, собирая

на колеса своей «Беларуси» все рытвины и ухабы. И не глядят на него осуждающе сморщенные беззубые старушки на завалинках, потому что глядеть некому...

- Мама моя, — изумился Михалыч, глядя на выцветший, уже не красный, а бледно-розовый флаг над крышей сельсовета, — здесь, похоже, еще не похоронили Брежнева.

В полутемном, пахнущем затхлой сыростью коридоре давно не ремонтированного дома нас встретили целеустремленные сча-стливолицые сельские труженицы на плакатах двадцатилетней давности, призывающие беречь урожай, «хлеб в закрома Роди­ны» и проч. Из-за двери с табличкой «Председатель сельсовета» раздавался громкий женский голос:

- Ты, Степан Николаевич, хороший человек, и Крылов — хороший, но что ж вы друг на друга за глаза капаете. Я вообще не понимаю, как люди могут в лицо друг другу улыбаться, а по­том в спину грязь кидать. По мне уж лучше прямо все сказать, только без мордобоя. Ты — участковый, он — секретарь партко­ма, с кого люди пример брать будут? Нет! Не отправляла я его кляузу на тебя в город и не подписывала! Да нет же, никакого «заодно» у меня с ним нет! Он уж тоже палку перегибает, захотел бдительности, как в сталинские времена. Да, конечно, ты не вино­ват, что этот иностранец пропал. Да и хрен с ними, с кэгэбэшни-ками! Мы что, за каждым должны слежку устраивать? Кто тогда их кормить будет?! Да он и не скрывал, что он иностранец. Ну и что, что нескладно, что с того — югослав или американец, псих он, скорее всего, из дурдома сбежал. Никто тебя с должности не снимет! Сами они что ли будут в нашей глуши порядок блюсти? А если мы о каждом заезжем или грибнике будем в кагэбэ до­кладывать, они сами не обрадуются. А если всех арестовывать, пусть сначала тюрьму построят, а мы под шумок новую свино­ферму отгрохаем. И Машеньку я им больше допросами мордо-вать не дам. Девка, может, как лучше хотела, а теперь ее все бабье насмех подымает, несмышленую. Это ж выдумали, телки недоен­ные, иностранной подстилкой двадцатилетнюю девчонку назы­вать за то, что с мужиком в лес ходила. Сами-то любому город­скому подмахнуть готовы, лишь бы хрен не в мазуте! В общем, ты вот что, заканчивай свои дела и дуй обратно. Тут Мезенцев опять пьяный чудит. Чего-то Крылов его унимать по партийной линии не торопится, того и гляди - в лоб засветит, партийные взносы из всех прорех полетят! Ну-ну, так закругляйся, Степан Николае­вич, и не забудь купить...

Дальше мы подслушивать не стали. Михалыч потянул меня за рукав к выходу, при этом приложив палец к губам.

— Календарь за 81-й на стене видел? — спросил он уже на улице. — Объяснения кому-нибудь давать хочешь? У меня нет никакого желания знакомиться с брежневскими чекистами. И ни­какой Вася Гусилетов тебя оттуда не вытащит, потому как он сам еще учится Маркса от Энгельса отличать по стрижке бороды на портретах.

Я и без него все понял. Просто ностальгия по беззаботным вре­менам ввела в какое-то оцепенение, мгновенная вереница вос­поминаний. В 81-м я ходил в десятый класс... До коммунизма ос­талась тысяча лет, до смерти Брежнева — год, до хлебного мага­зина от школы — полсотни метров, там можно купить булочку за три копейки и вылить стакан томатного сока за десять, до экзаме­нов — несколько месяцев, до очередного развала империи — десять лет. Я вдруг понял, что люди в этой деревне могут быть счастливы хотя бы тем, что не знают, какое запустение их может ожидать через десять лет. Вряд ли найдется коммерсант, который повезет сюда почерневшие от длительного хранения бананы, а местные жители вряд ли кинутся в город за стиморолом, когда не на что будет купить хлеб, вряд ли найдется здесь армия фермеров и т. д. и т. п. Может быть, они хоть и не особенно счастливы, но спокойны, выполняя и перевыполняя планы очередной пятилет­ки, директивы партии, продовольственные программы под теле­визионное причмокивание трясущегося суровобрового генсека.

— Нам нужно найти Машеньку, — определил Михалыч, ко­торый в отличие от меня был уже сознательным гражданином, когда Хрущев стращал ООН своим башмаком,— похоже, именно с ней имел дело Драгош.

— К сожалению, здесь нет справочного бюро, — посетовал я.

— Язык до Китежа доведет, — перефразировал Михалыч, сообразуясь с новыми полуфантастическими условиями, — глав­ное найти первого встречного.

Первым встречным оказался слегка подпитый небритый му­жик, одетый не по-летнему в солдатский ватник. На наш вопрос он ответил вопросом.

— А вы че, тоже иностранцы? Шпионы, ерш вашу медь? Между прочим, тут у бабки Кандейкиной два постояльца из кагэбэ гостей заграничных дожидаются. Так что хендер хох, господа хорошие! — и он нацелился в нас горлышком непоча­той чекушки.

Мы тоже из конторы, — нашелся я, — из Москвы. Специаль­ный отдел. Мужик приосанился:

— Ну, тогда другое дело. Я и смотрю, люди серьезные. Дак изба-то Машкина вон — с краю, с голубой крышей. Вовка кра­сил, до того как в Афган его забрали...

— Призвали! — начальственным тоном поправил Михалыч.

— Ну-ну, призвали, забрав, замели — теперь разницы ника­кой нет, мать евоная похоронку получила. Кто ей теперь внуков будет делать? Министр обороны? Так у него только ракеты стоят и то на американцев. — Он посмотрел на нас так, словно мы ви­новаты в смерти некоего Вовки, который красил крышу Машень­ке. — А слышно в Москве, война с басмачами еще долго будет? Того и гляди, Америка вмешается...

— Не вмешается, — успокоил я.

—Ну-ну, — понятливо кивнул мужик, мол, вам виднее. Ма­шенька оказалась очаровательной русоволосой девушкой из ска­зок о Иванах-царевичах. В то же время было в ней что-то от Венеры Сандро Боттичелли. Виделось это в тонком слиянии дев­ственности и женственности: девственность и непознанность мира сливались в ее взгляде с мудростью, передаваемой из поколения в поколение. Потом это впечатление все более усиливалось, подкреплялось то легкой грациозной походкой, плавными нежными движениями рук, то, наоборот, точными, на первый взгляд по­чти грубыми, когда эти руки сливаются с привычной работой.

— А я вас ждала. Примерно так и представляла. Можете даже не представляться. Вы — Алексей Михайлович, а Вы — Андрей. Он предупредил, что вы придете. Вы надолго? А то, похоже, за мной следят. Прямо как в фильме про шпионов.

— Как он исчез? — спросил с ходу Михалыч.

— Вы пройдите...

В доме было небогато и чисто. Простенькая мебель, какую можно увидеть только на дачах и у любителей сталинского ре­нессанса. На стенах слегка пожелтевшие фотографии. На черно-белом телевизоре «Крым» дремала кошка. Короче, типичный де­ревенский дом образца 70-х — 80-х.

Машенька рассказывала все подробно, часто повторяя дета­ли, которые ей казались важными. Смущенно рассказывала, как познакомилась с Драгошем, когда он неожиданно появился из леса у ее огорода и помог окучивать картошку. Сразу сказал, что он иностранец и занимается здесь научной работой, а в Югосла­вии в Титово Ужице (даже город запомнила) у него невеста — Милица, очень похожая на Машеньку, только глаза у нее как два уголька. Машенька накормила его обедом, а он расспрашивал обо всем необычном, что происходило и происходит в селе. Вот и заговорились до позднего вечера.

— Я его на веранде спать положила, а теперь говорят про меня невесть что. У него даже в мыслях ничего такого не было. Таких людей сразу видно. — Почти детская обида звучала в ее голосе. Принцип возникновения таких слухов прост: если сам в грязи — кинь в другого, особенно если он целомудренно чист, потому что по твоим понятиям таких не бывает. Тут уж не до притчи о бревне в глазу...

— Мы на Черную речку ходили. Там еще в прадедовские вре­мена нечисть людям голову морочила. У нас многие верят, что на Черной речке можно своих умерших встретить. Там и кладбище недалеко. Узнать о будущем. Нужно ночь там переночевать, не зажигая огня. Нельзя костер разводить. Парни ночевали, да ниче­го не вышло. Там луг большой, но никто никогда не косит. Ско­тина от той травы дуреет. Да такие места в каждой деревне есть! Мать рассказывала: лет двадцать назад хотели туда батюшку из соседней деревни Каменки позвать, да он отказался. Куда, гово­рит, суевериям против веры. Но все подумали, что он советской власти опасался. Теперь на Черной речке травницы черную траву собирают, она многие нервные заболевания лечит. Только сны от нее странные, яркие, цветные и непонятные.

Михалыч с беспокойством поглядел в окно, хотя оно выхо­дило не на улицу, а в огород. Наверное, чувствовал приближение опасности. «Черт побери! — подумал я. — А ведь за нами охотят­ся одновременно и бандиты, и стражи порядка всех времен и на­родов!»

— Машенька, а ты проводи нас на Черную речку, — почти по-отечески попросил Михалыч. — Насколько я понял, Драгош именно там пропал. Только веди нас как-нибудь подальше от по­сторонних глаз.

По дороге Машенька рассказывала, как Драгош нашел на Черной речке места, где ему удавалось то исчезать, то появляться. У самой Машеньки не получалось, потому она поверила, что он действительно наукой занимается.

— Что у нас тут иностранным шпионам высматривать? Пти­цеферму или трактор дяди Василия? Я вот за одно переживаю — он заболел перед тем, как я его последний раз проводила. Все рассказывал, что такого ни в одном историческом фильме не увидишь, бодрился, а у самого жар был. Правда, в тот день полегча­ло, повеселел. Его, похоже, клещ укусил. — Она опустила глаза. — В пах. Я хотела посмотреть, он ведь не знает какие они, но он стеснялся. Сказала маслом смазать — отмахнулся. Потом, гово­рит, аборигены мои его вытащат.

Мы с Михалычем встали как вкопанные, испытав обоюдное желание стукнуть друг друга по лбу. Версия об укусе клеща ни разу не пришла в наши головы. Мой доморощенный экстрасенс даже скривился от собственной недогадливости. Теперь Драгошу аппендицит вырежут или почку удалят, но ни за что не удосу­жатся заглянуть в пах, пока оттуда гной ручьем не польется.

— Надо звонить в больницу, — сказал Михалыч, — худшее — паралич.

— Я же ему энцефалитку давал, так нет же, ему что по Босто­ну, что по сибирской деревне ходить одинаково надо. Ладно, хоть не во фраке. — Злился я больше на себя. Каждую весну и лето стряхиваем с одежды клещей и уверен, что все об этом знают, как привычное «руки мой перед едой».

- Ты нам покажи именно то место, куда он последний раз ходил, — собрался с мыслями Михалыч.

Черная речка действительно оказалась черной. Вода в горсти темная и мутноватая, словно растворили в ней угольную пыль и долили молока. Во всем остальном окружающая природа ничем не отличалась от всякой другой в этой местности: густой ивняк на топком илистом берегу, клинки осоки вдоль луга да красные головки клевера... Разве что ветерок был со сладковатым, точно южным ароматом.

— Вон там — три осины — видите? — Машенька показала в сторону подлеска на краю луга, где высились три почерневших ствола. — Туда он вошел и исчез.

— Воистину осина — дьявольское дерево. — Михалыч, судя по его задумчивому виду, принимал какое-то решение. Сформу­лировал он его четко и кратко: — Оставайтесь здесь. Через час не вернусь, жди меня у Машеньки. Через сутки попробуй вернуться по старой дороге, хотя сомневаюсь, что у тебя это получится. Драгош не зря здесь топтался. Если все же пройдешь, позвони в больницу. Всплывут ваши «кладоискатели» — ложитесь с Ильей на дно. Героизмом пусть Сильвестр Сталлоне развлекается.

Михалыч не вернулся ни через час, ни через два. Все это время мы с Машенькой рассказывали друг другу о себе. Я, не скрывая, любовался ею. Она же чем дальше, тем больше хотела узнать о том, откуда мы. И мне приходилось подолгу раздумывать, под­бирая необходимые слова, чтобы сгладить качественно-времен­ной скачок. Поставьте себя на мое место и попробуйте в несколь­ких словах рассказать человеку из эпохи развитого социализма, почему сейчас человек человеку волк, а «Малая земля» не является шедевром русской литературы, почему хлеб в России стоит не двадцать копеек, а один доллар (которого Машенька даже на кар­тинке не видела)? А уж, почему общенародная собственность — это ничья собственность, и кто ее в первую очередь расхапал, прибрал к рукам, я побоялся объяснять, потому что андропов-ские ребята в пять минут состряпают из Машеньки деревенского диссидента. Поэтому мне не пришлось объяснять значение само­го пошло-дурацкого слова начала 90-х годов — ваучер. Надо при­знаться, с коммунистической перспективой Машеньке было легче расстаться, чем поверить, что Пугачева окончательно растолсте­ла и в третий или в четвертый раз вышла замуж. И все же про Аллу Борисовну мне говорить было проще.

— А «Песняры» поют?

— Поют.

— «Вологду»?

—И «Вологду». Только теперь это иностранный ансамбль... Опять не сдержался.

ОДИН В ПОЛЕ И НЕ ВОИН

На закате над Черной речкой пикировали комариные эскад­рильи. Фиолетовая мгла проливалась по небу с востока, и лес на том краю луга и цветом и формой начинал сливаться с небом, растворяться в воздухе, окутываясь клубящимся маревом. В нем оживали затаившиеся до поры ночные птицы, а с ними наши затаенные, унаследованные от предков суеверия и страхи.

— У нас есть шанс провести здесь ночь, не разводя костра, — вспомнил я деревенские байки, — но лучше тебе пойти домой.

— Мне кажется, Вам лучше поступить, как сказал Алексей Михайлович. У меня поужинаем, а на веранде у меня комаров нет, если окно открывать не будете.

Только сейчас я начал осознавать наступившие безвестность и одиночество. Временно осиротевший рюкзак Михалыча пришлось спрятать в кустах, отметив место сломанными ветками. Михалыч найдет его без труда. Собственное положение мне казалось куда более бедственным. У меня не было машины времени, бластера, даже «Макарова», был только паспорт гражданина СССР (рос­сийский вкладыш не получил и не торопился получать), но по это­му документу мне было семнадцать лет, да и выдан он был двумя месяцами позже здешнего времени. Говорила мать, что все надо делать вовремя! Поэтому мое пребывание здесь становилось аб­сурдным и очень удобным для того, чтобы поместить меня если не в КПЗ, то в ближайшую психиатрическую лечебницу. Я представ­лял себя разведчиком, потерявшим связь с центром и забывшим свою легенду. Ее-то я и пытался придумать, ворочаясь на топчане, на котором несколько дней назад ворочался или мирно спал Дра-гош. Разложить в голове все по полочкам не получалось. Зато по­явилась навязчивая идея: а что если поехать к родителям? Пнуть под зад романтичного десятиклассника Андрея Закатова, сказать ему, что ничего сверх какого-нибудь из него не выйдет. Но есть шанс получить сдачи. Соберет Андрюшенька-младший дворовую кодлу, и поди потом, дяденька, жалуйся маме с папой.

— Снегопад, снегопад!.. Эсли ж-женщина пррро-осит!.. — до­неслось откуда-то с улицы с пьяным надрывом. Обладатель гро­могласного баритона страдал где-то на соседнем дворе.

Следом за пением на веранду вышла Машенька. В ночной рубашке с распущенными волосами да в молочной минской ночи она казалась прекрасной русалкой, вышедшей завлекать гоголев­ских парубков.

— Вы не пугайтесь. Это Петя Мезенцев. Он две-три песни споет и успокоится. Как услышите: «Вдруг, как в сказке, скрипну­ла дверь, все мне ясно стало теперь» — значит последняя...

Дверь не скрипнула, она чуть не слетела с петель. Звякнули стек­ла, на веранду ввалились двое с пистолетами в руках. «Представи­лись» они довольно оригинально, крича одновременно, но разное:

— Стоять! Ни с места! Руки за голову! Комитет государствен­ной безопасности!

Увидев, что мы не оказываем сопротивления и не предприни­маем попыток выпрыгнуть в большие окна веранды, более того — девушка в ночной сорочке, а я лежу под одеялом, они несколько растерялись. Но один из них, вероятно старший, быстро нашел­ся.

- Только тихо! Без фокусов. Документы, оружие — на пол. Но медленно! Очень медленно.

Машенька громко вздохнула, и вздох этот заменил несколь­ко слов типа: «и не надоело вам, ребята, в шпионов играть». Слава Богу, руки нам не крутили, наручниками не щелкали. Мне в это время пришла в голову интересная легенда, которая позволит выиграть время и несколько поубавить гонору провинциальным контрразведчикам.

— Спокойно, коллеги, — сказал я, стараясь придать своему лицу невозмутимый вид, а голосу нагловато-повелительный тон. Но старший был не лишен армейского чувства юмора.

- Твои коллеги в ЦРУ или Моосаде. Подымайся тихо, без резких движений. У нас хоть медицина и бесплатная, но покой­ники интересуют только патологоанатомов.

— Даже если я иностранный резидент, как вам очень хочется думать, я вам нужен живой, — нашелся я, и, собственно, эта мысль успокоила меня самого.

— Когда вернется второй? Лучше признавайся сразу! За рюк­заком, который Вы ему оставили, ведется постоянное наблюде­ние. Так что мимо нас ему никак, — и уверенный чекист громко щелкнул пальцами, ловко перебросив «стечкина» в левую руку. — Документы!

— А вы хоть убедились, что в рюкзаке нет бомбы, химическо­го или биологического оружия, проб почвы, микрофильмов и прочей ахинеи? — спросил я, осторожно доставая паспорт из внутреннего кармана ветровки, висевшей на стуле.

— Не переживай, — он переходил то на «ты», то на «вы», — теперь в нем настоящая банка сайры, и все остальное тоже настоящее. Ваши же безобидные, — он криво ухмыльнулся, — вещич­ки проходят в данный момент детальную экспертизу.

Я понял, что нам позволили дойти до точки и в прямом, и в переносном смысле. А мы, к тому же, по всем правилам шпиона­жа сховали в кустах рюкзак. Обдумав это, я пошел ва-банк.

— А на год производства и дату вы смотрели? Взгляните вни­мательно на мой паспорт! Я капитан кагэбе и отвечаю за проведе­ние важнейшего государственного военно-научного эксперимен­та. Само собой разумеется, что вас не поставили в известность.

— В Вашем фонарике японские батарейки, — не сдавался на­стоящий чекист, но в голосе его уверенности поубавилось. — Как бы там ни было, до выяснения всех обстоятельств и прибытия начальства нам придется Вас задержать, — он глянул в паспорт, — гражданин Закатов, хотя на первый взгляд, паспорт у Вас на­стоящий. Но дата выдачи?.. Зря Вы нам тут уши трете...

— Нет, не зря я плыл за моря, все на свете было не зря, все на свете было не зря, не напрасно бы-ло-о-о! — возразил из соседне­го двора Петя Мезенцев. В распахнутую дверь веранды дохнула летняя ночь восемьдесят первого... А в «аномалке» сейчас белая ночь. Какао со сливками, так назвал такие ночи Драгош. Стран­но, но днем запахи цветов, трав, черемухи и яблоневого цвета почти не ощущаются: то ли придавлены жарой, то ли раздышаны многолюдьем, развеяны машинной гарью, то ли ждут ведьминого часа, чтобы сладким дурманом смешиваться с прохладным воздухом, и любого, кто решится выйти в этот час из дому, заста­вить забыть обо всем, что было днем минувшим, обо всем, что ожидает днем будущим, и подобно Фаусту воскликнуть: «Оста­новись, мгновение, ты прекрасно!..» Ибо, кажется, именно в та­кое время мир Божий соприкасается с вечностью, со вселенским покоем, и только когда на востоке полыхнет край нового дня, время двинется дальше. А до этого человеческие хронометры от­меряют вечность.

И каким-то уж слишком приземленным показался мне глав­ный и очень усталый районный чекист сквозь ночное дыхание черемухи и дальний отсчет кукушки. В третий раз я пересказывал ему придуманный мною только что и якобы осуществляемый под контролем областного комитета научный эксперимент. Он устало слушал, как бы нехотя стараясь сбить меня каверзными и неожиданными вопросами, а я также устало рассказывал о про­странственно-временных перемещениях, об их важности для по­беды социализма во всем мире, но читал в глазах одного из стойких последователей диалектического материализма большое же­лание разоблачить вражеского резидента, тем самым подняв пре­стиж районной контрразведки да столичных зазнаек.

— Если бы я был резидентом, неужели мне не состряпали бы нормальный паспорт, с нормальной датой выдачи, не снабдили бы более правдоподобной легендой и соответственной аппара­турой, а не сайрой в консервах 1994 года выпуска?

— Это я понимаю, — соглашался майор госбезопасности, — но почему об этом эксперименте ничего не знает мое начальство, обком партии? И вполне можно допустить версию, что у одного из ваших коллег стало не в порядке с головой. Я имею в виду американского гражданина Драгоша Михайловича. А вам нуж­но его вытащить. Я даже готов признать, что на территории рай­она проводится некий эксперимент, иначе невозможно объяснить исчезновение на ровном месте ваших товарищей. Жаль, но тех­нические возможности не позволили нам заснять эти исчезнове­ния. Но вот кто проводит этот эксперимент? Почему вас не упол­номочили соответствующими документами?

— Во-первых, мы не считаем должным отчитываться перед прош­лым, как бы обидно это ни звучало, во-вторых, именно из-за болез­ни одного из наших сотрудников он стал известен вам, в-третьих, если лично Вы меня отпустите, я принесу необходимые бумаги, но для этого Вы должны мне поверить. — Это была неслыханная на­глость, но я вспомнил про Васю Гусилетова, подумал, что в ФСК еще найдутся печати КГБ... — Но дата будет стоять... Сами понимаете.

— В подобной сделке я не имею никаких гарантий, — совер­шенно по-рыночному заговорил человек, которым железный Феликс мог бы гордиться, — поэтому было бы справедливо пред­ложить Вам несколько другой вариант. Именно до того, как к Вам будут применены превентивные, а затем и психофизические меры, Вы сообщаете мне, когда и где у Вас назначена встреча с... Как, Вы говорите, его зовут?

— Алексей Михайлович, — в этом случае врать не имело смыс­ла, ложь могла навредить моей легенде, — кстати, паспорт у него по вашим временным меркам в порядке. Встреча у нас назначена в этом доме. Но прошу Вас иметь в виду, Машенька здесь абсолютно ни при чем. Просто стечение обстоятельств заставило нас обратиться к ней. Но точного времени у нас не назначено. Даже исходя из моего примера, вы можете сделать вывод, что прогулки во времени и про­странстве могут иметь самые непредсказуемые последствия.

Майор задумался.

— Хорошо, — решил он, — я дам Вам на ожидание трое суток. Дом этот будет под наблюдением, и не вздумайте выкинуть какой-нибудь фокус! Ребята наши стреляют отменно, и подумайте о девочке — при Вашем исчезновении все останется висеть на ней. Надеюсь, Вы понимаете, что почетные грамоты из школы и райкома комсомола ей не помогут. Если Ваш напарник объявится, я окажу всяческое зависящее от меня содействие, чтобы помочь вернуться, но только одному из вас. Он и доставит необходимые доказательства и до­кументы. Заодно расскажет, дослужусь ли я хотя бы до полковника.

Да уж, кто бы из нас не хотел заглянуть в счастливое, именно счастливое будущее. Но мне в связи с этим пришла в голову мысль, направленная в прошлое.

— Могу я Вас попросить об одном одолжении, товарищ майор?

— Можете. — Вот когда заметно, что человеку приятно, если обращаются к его служебному положению.

— Позвоните, пожалуйста, в областную больницу, главному врачу. У него, разумеется, есть какой-нибудь сейф. И под видом государственного секрета продиктуйте следующее: через пятна­дцать лет в больницу санавиацией будет доставлен американский гражданин. Он будет в коме, и у ваших эскулапов будут пробле­мы с диагнозом. Пусть обследуют его на предмет клещевого энце­фалита. А бумагу главврач пусть со всей серьезностью хранит в сейфе с разрешением уничтожить ее только после совпадения или исполнения указанных обстоятельств.

— И Вы думаете, после этого меня не положат в пограничное отделение психиатрической лечебницы?

— А Вы думаете, ордена и звания дают только тем, кто ничем не рискует? Между прочим, Ваш шеф через некоторое время ста­нет главой государства...

— Андроп!.. — майор осекся.

Я видел, что сейчас ему хотелось мне верить. У них давно чесались руки навести порядок в дремлющей, катящейся по инер­ции стране. Но ответил он сдержанно:

— Хорошо, я подумаю, как это подать. Хочется Вам верить, но чтобы это произошло, Вы должны предсказать, как завтра сыграет московский «Спартак» с тбилисским «Динамо». Таких подробностей я не знал и в 81-м.

— В СССР приедет Бони Эм! — вспомнил я вслед майору.

— А «Цветы» поют? — спросила Машенька, которая тихо сидела в углу во время нашего разговора.

— Поют, хотя и порядком подвяли. Возраст.

ИЛЬЯ И ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ

Следуя нашим инструкциям, Илья поселился в «аномальной» гостинице. И хотя там в номерах не было горячей воды, цветных телевизоров и холодильников, стоимость пребывания за сутки равнялась сорока долларам. Немало подивились хилтоновским расценкам, Муромец наскоро умял две банки тушенки и отпра­вился на поиски дома Паисия. Из-за природного отсутствия ос­торожности он наводил справки у сельчан и в конце концов най­дя искомое, без какой-либо осмотрительности и рекогносциров­ки ввалился в дом старца, после чего успел сказать следующее:

- Привет, дед, сто лет тебя ищу! — И на его руках ловкие руоповцы попытались застегнуть наручники, но они не застегну­лись... — Я тебя ищу-ищу, а тебя, оказывается, даже охраняют. — Он с улыбкой посмотрел на три ствола, направленных в его грудь. — Твои правнуки Алешка с Андрюшкой привет просили передать, очень повидаться хотели...— руки заломить ему тоже не смогли.

— Документы?

Илья протянул паспорт: «Карачаров Илья Ильич...»

— А какое отношение Вы имеете к...

— Двоюродный внук! — опередил Илья.

— Паисий Леонтьевич, Вы подтверждаете?

— Подтверждаю. Но я действительно давно его не видел. — На лице Паисия ровным счетом ничего не отразилось.

Оперативники попрятали пушки. Старший кивнул осталь­ным на выход.

— Вы тут пообщайтесь, раз так. Извините. Тут к Паисию Леонтьевичу наследники целыми бандами ходят.

— Это ничего,— принял извинения и одновременно оценил обстановку Илья.

— И все же, Паисий Леонтьевич, может золото действительно есть? Мафия, как известно, бедных из чувства субординации не обижает. А государству это золото необходимо, — сказал, выходя, руоповец,

— Кабы государству... — буркнул Паисий.

- Так, это первая засада, — определил Илья, когда они оста­лись наедине, — как думаешь, дед, сколько еще голов у этого Змея Горыныча?

— Две, — ответил Паисий.

— Ну еще одной мы с твоими сотоварищами зубы расшата­ли, небось до сих пор непереваренными пельменями на горшок ходят, а третья?

— А третья, похоже, сам Антихрист.

— Ну, две первые я беру на себя. Только вот карабин надо в гостинице забрать, но теперь, чувствую, хвост за мной будет. А третья — по твоей части. С мистикой у меня напряженка. И надо, дед, побыстрее к скиту идти. Упоминание скита избавило Паисия от последних подозрений. Он знал, что ни я, ни Михалыч, находясь в трезвом уме и памяти, о ските не скажем ни слова.

— Вот что, богатырь, ты потише. Может, у меня за печкой не только сверчок. Давно к моей персоне такого внимания не было. Дак где ты говоришь, внучек, живешь?

— В гостинице.

— Да нет, я не про сейчас спрашиваю.

— В Муроме почти.

— Ах ты ж! — подивился, как и мы, совпадению Паисий. — На муромской дорожке... Значит, поедем к тебе в Муром, прав-нучков проведать.

— К-как в Муром? — не понял Илья.

— Я и говорю — правнучков проведать, — Паисий ловко прикидывался дедком-простачком, — а охранникам скажешь, что не хочешь, чтобы твоему любимому дедушке тут нервы мотали.

Когда Паисий вышел с рюкзаком и зачехленным карабином СКС в сопровождении «внука», руоповпы растерялись. Указаний насчет отъезда старика к родственникам у них не было. Останавливать же Илью у них не возникало желания. Поэтому они ограничились со­провождением бодро шагавших новоявленных родственников сна­чала в гостиницу, а затем на вертолетную площадку. Никаких со­мнений, что помимо милиции за ними следовали люди Га-Мавета, у них не было. Но ни те, ни другие не могли потом понять, как огром­ный мужик и седовласый старец смогли незаметно пересечь триста метров по открытой местности до берега Иртыша от вертолетки. Если бы спросили у местных, то наверняка услышали бы ответ о родстве Паисия с лешим. Так или иначе, уже через пять минут мо­торка Паисия нырнула в устье таежной речушки Кайгарки.

— Да это долина смерти какая-то! — Тропа к скиту произвела на Илью не менее удручающее впечатление, чем на нас.

— Вероятно, у каждой горы золота есть своя Dearth Valley, подобная той, что расположена в американской пустыне Моха­ве, — рассудил старец.

На подходе к скиту Паисий остановился.

— Сколько можешь не дышать? — спросил он Илью.

— Минуты полторы.

— Тогда не дыши, а то деревья качаются, — Дед вдруг лег на землю и приложил ухо к тропе. — Все-таки за нами идут. Где-то в версте...

— Хорошо, что на вертолетах не гонятся.

— Может быть, скит они с первого раза и не заметят. Тропа-то дальше идет, на заброшенную буровую. Охотники протопта­ли. Там вагончики, можно переночевать, выпить в комфортных условиях. Раньше даже электроэнергия была, забыли там дизель­ную подстанцию и цистерну соляры. Туда еще километров семь. А к скиту их пускать нельзя. Зря я сразу плутать не начал, думал — на реке оторвались. Илья был настроен более оптимистично.

— Это ничего, — сказал он, — вот если б, дед, ты мог опреде­лить, сколько их за нами идет?

— Человек пять-шесть. Налегке.

— Первыми мы стрелять не можем. Это убийство. Они по нам тоже стрелять шибко не будут, мы им живые нужны. По крайней мере до скита. Но мне, пожалуй, ногу отстрелят, чтобы я им хреб­ты не переломал. Выходит, справедливо будет сломать им ноги, но желательно не своими руками. Сколько у нас есть времени?

— Минут десять.

— А тропа эта одна?

— Одна. Никуда с нее не денутся.

— Ну и хорошо.

За свой век Паисий ничего подобного не видел. Илья достал из своего вещмешка какую-то хитрую веревку, ловко согнул мо­лодую сосну.

— Сынок, — не выдержал Паисий. — Я читал, что граф Ор­лов мог разорванную надвое колоду карт сложить вместе и еще раз порвать. — Был у меня грех, — тужился Илья, сооружая какую-то одному ему понятную катапульту, как-то невообрази­мо загибая стволы, — порвал на спор пару томов Большой со­ветской энциклопедии, потом не знал, куда со стыда деться. У нас в библиотеке их всего-то семь было. Вот если б склеить или напи­сать, а порвать — ума не надо.

Закончив со своей ноголомалкой, он отошел назад по тропе. Паисий последовал за ним. Со стороны казалось, что две сосны про­сто свалены поперек дороги. Никакого скрытого напряжения не угадывалось. Оставшись доволен, Илья потянул старца в отдален­ный кустарник, держа в руках кусок лески, тянувшийся к тропе.

— Лишь бы не в голову — убьет, — шепнул он.

Ждать пришлось совсем недолго. Бравые ребята Га-Мавета, вооруженные АКМСами, парой СВД и еще в довесок к этому арсена­лу увешанные импортными пукалками, по-кошачьи двигались по тропе. Видимо, по ходу играли в зеленых беретов. Впереди — Муся-Муса, который изображал из себя главного следопыта: тянул носом воздух, щурил и без того узкие глаза, внимательно осматривая сло­манные вдоль тропы ветки и примятую траву. Как раз перед ловуш­кой Ильи он замер в очередной раз. Илья дождался, когда остальные четверо начнут нетерпеливо дышать в затылок ведущему.

— Помолись, дедушка, чтоб им не очень больно было, — попросил Илья и дернул леску.

Звук сосны, выстрелившей навстречу погоне, был похож на жа­лобный вскрик птицы. Удар пришелся Мусе и стоявшему рядом с ним боевику чуть повыше колен. Обоих подбросило на метр в вы­соту, и тут же хлестнула вторая сосенка. Остальной троице не по­везло чуть больше. Двое низкорослых сложились пополам, поймав ствол животами, а замыкающий, попытавшийся блеснуть реакцией и отпрыгнуть, получил удар в место причинно-следственных связей между мужчиной и женщиной. Илья одобрительно крякнул.

Паисий все же решил сбить возможное продолжение погони и сначала направился к бывшей буровой. Когда Илья стал специ­ально ломать по пути ветки, старец усмехнулся:

— Да они за твои следы запинаться будут.

— Ну, я если захочу, они меня и собаками не найдут, — оби­делся Илья.

К скиту они подходили совсем с другой стороны, продира­ясь через густые кустарники и мелколесье. Где-то недалеко верто­леты утюжили верхушки сосен.

— Видимо, золото не может лежать спокойно, ему нужно трево­жить чью-нибудь алчность, мы сами наделили этот эквивалент мате­риального благополучия дьявольской притягательной энергией. Не­которые не считают за грех даже золотые оклады с икон снимать.

Илья молчал. Он никогда не видел столько золота. Его соб­ственный золотой запас исчислялся единственным, хотя и круп­ным, сделанным по спецзаказу обручальным кольцом, которое он никогда не носил.

— Сколько здесь? — наконец спросил он.

— Никто специально не взвешивал. Думаю, больше тонны. Дюжина оружейных ящиков со слитками и четыре мешка с моне­тами. Да это пока и не важно. Главное решить, что делать. Либо остаться ждать здесь, либо идти искать Михалыча и Андрея. Бо­юсь, вляпаются они со своими экспериментами.

ДЕНЬГИ СУЛТАНА МЕХМЕДА I

Итак, 15 июня... По старому стилю. А Михалыч входил в точ­ку 28 июня 1981-го по новому. А в «аномалке» было... Да не важ­но. Михалыч совершенно не задумывался о разнице между юли­анским и григорианским календарями, о минутах и секундах, ему было абсолютно наплевать, почему человечество вынуждено под­гонять свои календари под тропический год, он хотел знать, где был Драгош. Зная историю на уровне школьной программы и научно-популярной литературы, Михалыч слабо представлял, что происходило в плодородной межгорной котловине, кото­рую называют Косово Поле, 15 июня 1389 года города Приштина. Потом я рассказал ему об этом.

Несколько десятилетий растущая Османская империя пыта­лась подчинить, подмять под себя Сербию, Черногорию и приле­гающие к ним земли. Князю Лазарю удалось объединить распада­ющуюся на части Сербию, собрать более или менее значительные силы и нанести в 1386 г. у Плочнина поражение туркам. Но глав­ная битва была впереди. Положение Сербии было очень похоже на положение Руси перед нашествием Батыя. Битва на Косовом Поле стала поворотным пунктом истории южнославянских на­родов. В западноевропейских, американских и турецких моно­графиях и энциклопедиях об этой битве сказано однозначно: тур­ки одержали блестящую победу, хотя во время сражения султан Мехмед (Мурад) 1 был смертельно ранен...

Да, турки одержали победу. Сначала их огромное войско разбилось об отряды князя Лазаря, где были только албанцы и валашские полки, в спину которому целили ожидавшие своей вы­годы и добычи папа римский, генуэзский и венецианский патрициаты. За 9 лет до этой битвы полки московского князя Дмитрия Ивановича наголову разбили всемирную орду Мамая, а значит, с завоевателями вселенных можно и нужно было бороться. Сербы сражались не менее храбро я стойко, чем русичи. И тем и другим в спину оскалилась хищной мордочкой «цивилизованная» Евро­па. Но для сербов время еще не наступило. Силы были слишком неравные. И тогда им остались только смерть и подвиг.

В самый разгар битвы к султану привели знатного серба пере­бежчика. Перед ним стоял командующий одним из полков, извест­ный сербский воевода Милош Обилич. Он понял бессмысленность сопротивления и обещал султану, что его дружины сейчас же пе­рейдут на сторону покорителя вселенной. Милош был молод, смел и, видимо, умен и расчетлив. И действительно: какой смысл уча­ствовать в уже видимом поражении Лазаря, если можно присое­диниться к несчетным победам великого султана? Так думал Мех-мед. И желая наградить и купить отвагу этого героя, он собствен­норучно протянул ему кошелек, туго набитый золотыми. Это была величайшая милость, после которой следовало целовать следы солнцеподобного и передавать из поколения в поколение историю об этой щедрости и великодушии. Мехмед был уверен, что все поку­пается и завоевывается, не делая исключения для совести, свободы и чести. Для него свобода его подданных заключалась в возможно­сти целовать землю у его ног, честь — стремление умереть за него, а совесть — бесконечно продавать друг друга во время дворцовых интриг. Да будет на то воля Аллаха!

В то время, когда левая рука сербского воина коснулась цар­ской, меч, который Милош держал в правой, коснулся сердца сул­тана. Зачарованные неожиданным благоволением султана к сербу телохранители опоздали и в страхе перед неотвратимым наказа­нием неистово рубили тело Обилича на куски. Весть о гибели Мехмеда мгновенно облетела турецкое войско. И эта армия, привык­шая выполнять еще не высказанные желания и приказы своего повелителя, как стадо, лишенное пастуха, превратилась в раскис­шую массу и начала откатываться назад. Еще немного, и это от­ступление переросло бы в хаотическое паническое бегство. Но имен­но в этот момент прыгнул в седло разгневанный до геройского безумия сын Мехмеда Баязид. Историки могут спорить, но гнев Баязида, прозванного Молниеносным, был показным. Чего уж там расстраиваться, если оборвалась жизнь человека, который засло­нял собой солнце твоих собственных побед. Также в свое время переживал Александр Македонский, обижаясь на своего отца Фи­липпа, что тот завоюет весь мир, и Александру потом нечего будет делать. Главная цель Баязида была выиграть эту — свою первую битву. Он сам повел теперь уже свою армию на непокорных, да еще и коварных сербов. Король умер, да здравствует король?.. И кто знает, как повернулась бы история, не окажись Баязид в тот день на Косовом Поле. Но это уже о роли личности.

Пленных не брали. Раненого Лазаря Баязид приказал пытать и казнить. Изощренные пытки и казни, порожденные, следует полагать, отнюдь не восточной мудростью, всегда сопутствовали таким завоевателям и по своей изощренности, порой бессмыс­ленности, но главное обилию проливаемой крови граничили с человеческим бешенством. Ибо зверь, если он не бешеный, никогда в таких количествах не убивает ни тех, кем он питается, ни тем более себе подобных. Сербские города и селения стали исче­зать с лица земли. Плодородные долины опустели, неубитые тур­ками были обречены на голодную смерть, вынуждены дышать трупным смрадом. Хочешь жить в Белградском пашалыке — пре­дай Бога. Прими ислам. Так и делали некоторые феодалы, лишь бы сохранить свои земли, так и делали некоторые простые жите­ли, чтобы сохранить свои жизни. Их владения не облагались данью, не подвергались постоянным набегам. Можно ли осуждать стремление людей выжить? Можно, если эти выжившие через не­сколько столетий поднимут меч на своих непокоренных братьев.

И все же Баязиду не удалось подчинить всю Сербию. Не по зубам ему была Зета — Черногория. Да и сам покоритель вселен­ной попал в плен к другому покорителю, более умному и еще более жестокому, Тамерлану. Хромоногий победил косоглазого. Умер Баязид в позоре и унижении, но похоронен был с честью.

Наверное, Драгош рассказал бы лучше. Но тогда он сам этого сделать не мог. Теперь мы поняли, что заставляло его упорно возвращаться в точку. Михалыч, на глазах которого зарубили Милоша Обилича, смяли сербские полки, не мог понять только одного, зачем Драгош взял деньги Мехмеда, которые остались лежать на поле, усеянном мертвыми и умирающими. Деньги, ко­торые не стали тридцатью сребрениками. И не могли стать... Целую ночь он бродил по стонущему на разных языках полю. Невидимый и неуязвимый для турецких сабель. Те бы точно не стали разбираться, откуда здесь взялся этот странный борода­тый славянин, и что он тут делает. Мне он сказал:

— Мы видим их, потому что они для нас уже были, а они не видят нас, потому что нас там просто не может быть. Может, и мы не видим кого-то? Страшно подумать, что будет, если все это перемешается. Конец света.

Михалыч не удивился, когда на Черной речке его встретила группа захвата. Выйдя из черно-кровавой ночи в холодный низ­кий туман, он больше был склонен к философским беседам, неже­ли к допросам. Толком от него ничего не могли добиться. Расска­зывать подробно о происхождении трех золотых монет в его кармане Михалыч посчитал преждевременным. Он просто сказал, что это деньги султана Мехмеда. Нет, он не является нумиз­матом. Да, это историческая ценность. Да, как новенькие. Отку­да? Из рук самого султана. Нет, султан — это не кличка. Да, он умер. Несколько часов назад... Тьфу! Точную дату Михалыч не знает. То, что его зовут Мехмед, узнал на поминках. Нет, это была битва, а не криминальные разборки. Нет, под дурака он не косит...

Так или иначе, прием с получением разных показаний от двух задержанных шпионов для разоблачительной очной ставки не получился. Зато майор Усольцев получил хоть какое-то удовлет­ворение от поимки одного из внезапно исчезающих. Убедился, что хоть в чем-то я не вру. Он задумчиво крутил в руках монеты, с интересом поглядывая на ушедшего в себя Михалыча. Слава Богу, Михалыч сообразил, что он должен мне подыгрывать. Я же мог только молиться на его медиумскую интуицию, ибо протоколов он не читал.

— И много вы можете таким образом «добывать» золота? — поинтересовался майор.

— А сколько надо? — вопросом на вопрос ответил я.

— Мне? Мне ничего не надо, но, если верить вашей легенде, то вы поступаете с коллегами из недалекого прошлого весьма нетак­тично, просто нехорошо! Экспериментируете на нашей Черной речке, а золото тащите к себе? Значит, по-вашему, в восемьдесят первом страна не нуждается или, если хотите, не нуждалась в пополнении золотого запаса?

Эх, знал бы ты, майор Усольцев, что у нас остались жалкие 120 тонн от оставленных Сталиным двух тысяч. Да и те, навер­ное, уже упакованы по чемоданам,

— Я же вам сказал, что санкцию на сотрудничество с вашим отделом мы должны получить... Но тут «проснулся» Михалыч.

— Золото не проблема! Хоть тонну доставим. Но для продол­жения нашего эксперимента нам необходима валюта. Доллары США, английские фунты... Какой у вас тут курс доллара?

— Курс, установленный государством, — ответил Усольцев с подозрением. — Сто долларов, если мне не изменяет память, сто­ят 82 рубля 90 копеек.

Я не удержался от улыбки, мысленно сравнив курсы, но мог только смутно догадываться, куда клонит Михалыч. А тот при­дал моей легенде новый окрас. Что называется, оторвался на пол­ную катушку.

— Мы действительно можем доставить крупную партию зо­лота. И именно это золото необходимо доставить в нашу стра­ну! — В голосе Михалыча появился напористый пафос. — Это вопрос исторической справедливости! Вам, разумеется, известно, что золотой запас царской России большей частью сгинул в заг­раницах, лег на самое дно швейцарских, французских и амери­канских банков. На наши требования вернуть это золото и дру­гие ценности проныры от буржуазной дипломатии отвечают...

— Знаю, знаю, — перебил Усольцев, — что СССР должен в таком случае погасить все долги царской России с огромными процентами.

— Вот именно! Не признав их а семнадцатом, мы не признаем их и через тысячу лет. Так вот, наша группа с помощью данных экспериментов пыталась проникнуть в прошлое и предотвратить вывоз ценностей, рассчитывали оставить это золото на нужды разоренной страны, нужды индустриализации. Но это не уда­лось... Мы даже потеряли некоторых товарищей. — Дежурная скорбь скользнула по лицу Михалыча. Лицо Усольцева посуро­вело, он хоть и был профессионально осторожен, мерцание пол­ковничьих звезд, а, возможно, и звезды героя в собственных гла­зах скрыть не мог. Такой поворот дела его заинтересовал. Подоб­ные операции осуществляются только в Москве. Михалыч между тем продолжал накручивать:

— Мы узнали, что в восемьдесят первом одна известная аме­риканская банда очень талантливо ограбила крупный банк, и наши резиденты предложили им сделать это для нас. Они делают грязную работу, мы встречаем их на Кубе, там и производится обмен.

— Обмен?

— Неужели Вы думаете, что гангстеры будут работать бес­платно, за почетную грамоту, орден Красной Звезды и подароч­ное издание «Малой Земли»?..

Майор едва сдержал смешок.

— И деревянные, простите, рубли им, разумеется, тоже не нужны, так как советское гражданство их не прельщает. Мы пред­ложили гангстерам изъять царское золото из самых недоступ­ных Сейфов, этим мы утрем нос ЦРУ и поджарим хвост ФБР. Вы обижаетесь, что мы не предложили вашему управлению, в част­ности, участвовать в наших экспериментах и операциях, но я предлагаю разделить трудности по выкупу золота, доставке, ну и, конечно, почивать на лаврах будем вместе. Во избежание меж­дународного скандала передовицу «Правды» ни в наше, ни в ваше время гарантировать не могу. Но внутренний резонанс сами по­нимаете. Ну а спецслужбы получат все необходимые намеки. Даллес умрет от геморроя!

Позже Михалыч сказал мне, что его подмывало продолжить следующим образом: равнозначным ударом может быть только похищение тела Ленина из мавзолея. Но он вовремя сдержался.

- Можете выходить по этому поводу на самое высокое на­чальство, — разрешил Михалыч, — я думаю, там поймут, что такое вопрос справедливого возмездия. Это вам не Троцкого по башке тюкнуть. На его оппортунистские мозги страну не оде­нешь.

— Сколько? — вдруг спросил майор.

— Чего сколько? — не понял увлекшийся Михалыч.

— Золота.

— Ваша доля... — Михалыч старательно задумался и, якобы произведя мысленный расчет, сообщил: — Тысяча двести шесть­десят килограммов. Ну, сами понимаете, плюс-минус.

Майор присвистнул.

— Очень хочется вам верить, ребята, — честно признался он. — Хорошо, я сегодня же выйду на областное управление и если меня не... — его руки произвели совокупленческий жест. — Да и хрен с ним! Но порядок нашей совместной деятельности остается прежним: один из вас остается в заложниках. Тут уж извините, даже если вы мне принесете бумагу от самого Юрия Владимиро­вича, я все равно должен, буду соблюдать положенные предосто­рожности. Ну а если почувствую блеф, то буду принимать меры, как говорят в кино, адекватные нашему революционному време­ни. Как я понял, Андрей Федорович не может проникать в эти ваши пространственно-временные зоны. Вот он и останется. Он выразительно посмотрел на меня. — И все же я вынужден прика­зать своим ребятам в случае чего пленных не брать. Да! Если вы не возражаете, деньги султана... Э-э-э...

— Мехмеда первого, — подсказал я.

— Я прихвачу с собой, — закончил майор.

— А мы можем возражать? — спросил Михалыч с подначкой. Майор улыбнулся и исчез за дверью, Михалыч, не скрывая облегчения, глубоко вздохнул.

Впервые за последние два-три года я порадовался, что нам постоянно задерживают зарплату. И в наших тщательно прове­ренных чекистами карманах не оказалось денег образца девяно­сто третьего года. Этих веселых картинок с постоянно растущим тиражом. Пришлось бы объяснять, почему на них нет вождя мирового пролетариата. Но, чувствую, поднаторевший в этом деле Михалыч сделал бы им Штирлица и здесь.

— Почему ты не посоветовался с Паисием? — запоздало уп­рекнул я Михалыча.

— Он поймет, — уверенно ответил мой друг. — Поганое коль­цо вокруг скита сжимается. Я это каждой мозговой клеткой ощу­щаю. Золото, если ты понял, можно вынести только сюда. Или вообще к черту на кулички. Лучше сюда. В «аномалку», даже если получилось бы, идти со слитками нельзя. Там встретят с оркест­ром, сводный оркестр криминальных групп исполнит компози­цию «лучше нету того свету». Встреча с органами беспределопорядка нас тоже не устраивает...

— Кстати, а где царские червонцы? — опомнился я. Михалыч приложил палец к губам.

— Я бросил их в огород соседа, когда почувствовал хвост.

— Паше Мезенцеву?! — изумился я.

— Теперь мы можем их взять и предъявить в качестве доказа­тельства. Но торопиться не следует, а то придется плести Усольцеву, что наши «друзья» в Америке извлекают золото по частям.

— Почему же? Мы тоже можем сказать, что потребовали от них доказательств.

— Угу. Между прочим, на Косовом Поле я тоже нашел точки, но не решился входить в них один. Так можно утопать неизвест­но куда. Похоже, что в «аномалке» конец какого-то замыслова­того пространственно-временного узла. И у меня есть вполне обоснованные соображения, что этот узел затягивается.

МАШЕНЬКА

Утром нас разбудили голоса Усольцева и Мезенцева.

— Мы у тебя весь огород обшарим! — угрожал Усольцев.

— Да ты, начальник, во лбу у себя пошарься! Откуда у меня тут золото!

— А в малиннике откуда? Буратино закопал?

— Ага! Намудник для папы Карло купить хочет. У меня же тут не огород, а поле чудес в стране таких дураков, как ты. Тиму­ровцы мне это золото подкинули! Дай лучше опохмелиться!

— Что за народ! Что за мужики! Как только бабу в роддом отправят, сразу за бутылку!

- Почему Вы говорите «баба»? — вмешался тихий голос Машеньки.

— Да, почему?! — пошел в контратаку Паша. — Ты прости меня, девочка,— расчувствовался вдруг Усольцев, как будто он имел в виду не жену Мезенцева, а, собственно, Машеньку. — Сло­во «баба» следует понимать в двух значениях. И «коня на скаку остановит» здесь ни при чем. Мы говорим баба, когда речь идет о том, что она ничего не понимает в мужских делах, но все равно настырно лезет туда. У нее совсем другая организация жизни и труда, и тут приходится сталкиваться с постоянным повторени­ем банальных, с мужской точки зрения, истин. Она способна тысячи раз за день повторять одно и то же то сокрушаясь, то раздражаясь, то во всем обвиняя плохо заботящегося о семье мужа. Но это ее непонимание, недотягивание до более высокой духовной организации восходит ко второму, уважительному значению. Баба — это та, которая тащит на себе все хозяйство, воспитывает детей, не дает окончательно спиваться мужу, в то время как последний занят улично-застольным философствова­нием, постоянным недовольством своим местом под солнцем, об­щественной недооценкой его способностей, старательно изобра­жая из себя кормильца. В девичестве она часами слушала белиберду (с ее точки зрения), кою нес ее будущий муж, желая блес­нуть зачатками интеллекта или рассказать о своих геройских по­ступках, судя по которым, ему давно положена орденская план­ка. Она с преданно-собачьим взглядом внимала ему, заставляя себя верить и восхищаться. Словеса несостоявшегося героя от­кладывались в темных закоулках ее души, чтоб там перерабо­таться, настояться и, когда она заполучит его себе в мужья, выплеснуться наружу. И это не закон сохранения энергии в каком-либо качестве, это присущее только бабам умение в течение дол­гих часов и даже лет переливать из пустого в порожнее, вспоми­нать мельчайшие провинности и обиды и знать, что именно сей­час, хотя и ненадолго, торжествует ее организация жизни. Муж не построил хрустальный дворец, не сделал из нее королеву, а если и сделал, она все равно найдет к чему прицепиться, не стал лучшим из лучших и даже ложку держит неправильно...

Пока Усольцев философствовал, Михалыч запрыгнул в джин­сы и быстро оделся, чтобы разъяснить неуемному майору проис­хождение царских червонцев в огороде Мезенцева. Возможно, теорию о бабах майор рисовал с собственной семейной жизни, если она позволила ему забыть, что он должен как следует вздрю­чить Мезенцева за золотые россыпи в малиннике, обнаруженные бдительными чекистами. Он, конечно, понимал, что Мезенцев не имеет к ним никакого отношения, об этом говорили пересохшие и неполитые грядки в огороде и пятидневный запой тракториста, готовившегося таким образом стать отцом. Михалыч удалился, а через несколько минут зашла Машенька.

— Вы тоже называете женщин бабами? — вдруг обратилась она ко мне.

— Иногда, — честно признался я.

— А мне казалось, Вы немного другой. Как не от мира сего. Мне иногда кажется, что Вы вроде бы и здесь, а вроде бы где-то далеко, а смотрите либо сквозь, либо внутрь.

— На тебя, Машенька, я просто смотрю. А почему ты зовешь меня на вы?

— Но Вы ведь старше.

— Ничуть. Только условно. И будь я чуточку помоложе... Тьфу! Прости. Не хватало только сальных банальностей. В об­щем, если б я тебя знал в восемьдесят первом... Называй меня на ты, пожалуйста.

- Вот теперь ты похож на обыкновенного мальчишку, — улыбнулась Машенька, и я понял, ей давно хотелось сказать имен­но так. В каком-то астральном смысле она была даже старше меня. Где-то во временах матриархата...

...И я бы не стал говорить об этом, но все происходившее сплеталось в единую нить с событиями последующими.

Машенька. Она была рядом, и мне хотелось умереть от соб­ственной нежности. Полная луна над занавесками в окне, пере­кличка собак, шум какой-то далекой, наверное, городской жизни, сухой отсчет будильника и едва слышное дыха­ние Машеньки. Еще утром я не мог и подумать о чем-то подоб­ном. Наша близость стала кульминацией какого-то количества беглых и долгих взглядов, прикосновений, сказанных вскользь и даже в мыслях невысказанных слов, знаков и еще чего-то, что можно было бы назвать взаимным влечением, но это было бы цинично и грубо. Настоящее же не объяснить словесами и всевоз­можными частоупотребимыми ныне эротическими терминами. Если оно настоящее...

В какое-то время мне подумалось, что, наверное, я просто выглядел печальным и тревожным. Не каждому удается скрыть внутреннее напряжение. Михалыч с Усольцевым уехали после обеда. Михалыч должен был показать майору, где его встретить, в случае успеха, грузить золото. Усольцев потом уехал в область, а охранникам велел никуда меня не выпускать. И мы остались с Машенькой одни.

К женщинам, с которыми я был раньше, я мог испытывать жгучую страсть, интеллектуальное родство или еще что-нибудь, но никогда не испытывал такой прилив нежности. Может быть, только в первый раз. Она не умещалась во мне, ее, казалось, хва­тило бы на весь мир. Если не испытываешь к женщине такого чувства, то утром обязательно испытаешь безразличие (по прин­ципу «что было, то было»), а то и хитроватый стыдок. Последняя моя «любовь» — студентка биологического факультета — после «того» рассказывала мне свою жизнь. Медленно, подробно и пе­чально. Рассказывала, как ее бросил парень, которого она ждала из армии, как избавлялась от беременности, другие пикантные подробности, как надоели ей подруги, ко­торые водят своих парней прямо в комнату, где они живут вчет­вером, пыхтят и стонут всю ночь, потом бегают по очереди в душ, а ей приходится делать вид, что она спит. Она боится, что ей предложат групповщину, но иногда ей даже хочется этого. Не­сомненно, она считала, что ее исповедь делает нас ближе, ведь лейтмотивом сквозь ее горести проходило одиночество. Но для меня происходило все наоборот. Мне начинало казаться, что я с лету вляпался в чью-то не очень счастливую жизнь. А она, почув­ствовав это, торопилась рассказать еще больше, сгустить краски, забывая, что каждому слову свое время. И что у нас за манера такая — в поезде или в постели успеть рассказать всю свою жизнь, со всеми ее радостями и бедами, вывернуть душу наизнанку. Как будто если мы не поделимся сокровенным, кто-нибудь обидится, а если не прозвучит ответная исповедь, следует обижаться вам. Не думаю, что это относится к одной из загадок русской души, хотя возможно, это один из способов выживания, как, напри­мер, умение иронично шутить и смеяться в трудную минуту, умение смеяться над собой.

Машенька ничего не говорила, ничего не рассказывала. Она просто гладила меня по голове, и в этом была еще какая-то проматеринская любовь и забота. Я же боялся ее касаться, чтобы новый прилив нежности и страсти не лишил меня чувств. Я про­сто смотрел, как отражается в ее посиневших от темноты глазах волшебный лунный свет. Где-то поскрипывала на своих осях Вселенная, рождались и гасли звезды, приливы сменялись отлива­ми, мчались поезда, печатались газеты, выпадала роса, рожда­лись и умирали люди... Но я уверен, что высшая точка всего этого отлаженного мироздания находилась в эту ночь на маленькой деревенской улочке, в доме Машеньки, и венчала собой торже­ство осознаваемой гармонии мира и желания жить.

Я был счастлив оттого, что Машенька крайне далека от побе­дившей нас в считанные годы общечеловеческой цивилизации, разрушающей наш бесхитростный быт, и сладким ядом прони­кающей в сознание и душу народа. Она не пыталась подыгры­вать киногероиням, которые деловито закуривают в постели, она не знала видеонеологизма «трахаться», она не будет после перво­го и после второго раза опрашивать, был ли я на пике блажен­ства, рассуждать об изъянах и прелестях топ-моделей, она не за­хочет казаться лучше, чем она есть. Ей наплевать на исследования американских сексопатологов, утверждающих, что 70 % русских женщин, задавленных тяжелым бытом и постоянными стрессо­выми ситуациями, не способны испытывать высшее наслаждение от секса. Прости, Господи! Я-то сам о чем говорю?

— Возьми меня с собой, — вдруг попросила Машенька. Не скрою, в этот момент у меня мелькнуло горьковатое подозрение о том, что все произошедшее между нами произошло только ради этого «возьми». Но здравый смысл подсказывал, что покидать размеренное житье-бытье ради совершенно непредсказуемого будущего вовсе не связано со стремлением улучшить свою лич­ную жизнь, занять более теплое место под солнцем. Тем более рядом с ней был не миллионер, не заслуженный представитель какой-либо сферы человеческой деятельности.

— Я даже не знаю, — ответил я, — в детстве я читал массу фантастических романов, в которых даже муху раздавить во время путешествий во времени было нельзя, ибо это может повлечь за собой общепланетарные катастрофы и тому подобное. Думаю, все это ерунда. В природе, во времени, во всем Божьем Творении действуют мощные системы самозащиты, саморегуляции, иначе человечеству давно уже пришел бы каюк вместе с его прогрессив­ной деятельностью. Тем более, что время и существует только для нас, далее — вечность. Но я больше переживаю за тебя. Есть ли в тебе такие силы, чтобы воспринять то, что ожидает тебя на закате двадцатого века, когда коммунизм снова превратился в призрак, который бродит по шестой части суши. Я помню, что пятнадцать лет назад мне очень хотелось поскорее в двадцать первый век, где, благодаря воздействию советской фантастики, мне виделись меж­планетные экспедиции, добрые и мужественные освоители вселен­ной и прочая романтика... Но, глядя в недалекое прошлое, я не могу патетически произнести: сбылись мечты идиота. Мы там в очередной раз ощущаем приближение конца света.

— Если ты придешь ко мне через пятнадцать лет, я, возмож­но, буду ушлая деревенская тетка. Для тебя это будет завтра, а для меня?

Да я и сам не хотел допускать никаких мыслей о расставании. Ей Богу, я даже подумал, а не остаться ли мне здесь. Стать скром­ным деревенским учителем, конспектировать с детьми «Малую Землю» и «Материалы XXV съезда КПСС», садить картошку, по­ливать огород и ходить на рыбалку. Но где-то в подсознании смотрел мне в спину бдительный взгляд Усольцева, в далекой боль­нице висел между тем и этим светом Драгош, а главное — мне не хотелось второй раз видеть, как делят, продают и предают мою Родину.

— Разве тебе не жалко потерять своих близких здесь? — уже на всякий случай спросил я.

— Мама с папой умерли два года назад, у отца инфаркт, пил часто, у матери рак. Володьку убили в Афганистане. А сестра, как уехала пять лет назад в город, так приезжала только раз — мать похоронить. Только вот Алевтину Антоновну жалко...

—Председатель сельсовета? — догадался я.

— Да.

— Будь, что будет, — решил я, — лишь бы майор Усольцев не объявил всесоюзный розыск.

— Пусть объявляет. Каждый год в стране пропадают люди, даже целые самолеты и поезда. Я читала.

«Угу», — подумал я, вспомнив вертолет, канувший в «аномалке».

В ОСАДЕ

Я совершенно уверен, что в природе, как в зеркале, отража­ется человеческое бытие. В области материальной мы оставляем такие следы и раны на ее теле, что нашим потомкам придется их спешно и усиленно «зализывать», чтобы самим не покрыться стру­пьями. В сфере же духовной, я думаю и верю, в природе отража­ется постоянная борьба двух сил — добра и зла. Может, слишком просто сказано, но подтверждение этому можно найти в исто­рии, увидеть в казусах погоды, в буйстве стихии, в том, что сей­час принято называть активностью солнца. Мол, бедствия и вой­ны увеличиваются на земле в периоды повышенной солнечной активности. А не наоборот ли?

«От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девято­го». Или: «И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху дони­зу; и земля потряслась; и камни рассеялись...» Это Евангелие от Матфея. Никогда не дерзнул бы я толковать Священное Писание, но в этих стихах показано не что иное, как ответ Божьего Творе­ния на казнь Сына Божьего. Можно ли придумать большее зло? Даже временное торжество зла вызывает сотрясение во всей при­роде, оно противоестественно ей. В человеческой истории можно найти необходимое и достаточное количество подтверждений этому, кроме того Главного, на которое я посмел сослаться.

Мы говорили об этом много позже с Михалычем, когда он рассказывал мне, как вышел к скиту.

Небо, как рваная перина, набитая сырой грязной ватой, цеп­лялось за верхушки сосен. Клубилось и даже гудело, как, может, звучали иерихонские трубы. И без того низкое на севере, оно неслось на бреющем полете, и близость его к земле была жуткой и давящей. И ветер, который, казалось бы, должен гнать эти тучи, сам был придавлен: в панике метался во все стороны, закручива­ясь вихрями и зарываясь в кустарниках. И тотчас в июньскую зелень посыпался мокрый снег, словно таежные копья вспороли подмокшее небесное брюхо.

Чем ближе подходил Михалыч к скиту, тем больше неистов­ствовала погода. Он даже подумал, что это его прибытию так упрямится стихия, но он ошибся. Выстрел за спиной прозвучал как бульк в вязкой жидкости, но промчавшаяся чуть выше голо­вы пуля брызнула кусками кедровой коры перед самым носом. Со стороны скита тоже полыхнуло навстречу. С обеих сторон серую муть стали разрывать вспышки выстрелов. Как человек

негордый, Михалыч предпочел продолжать движение ползком. Он мог только верить, что из скита стреляют Илья и Паисий, а о том, кто палит ему в спину, оставалось только догадываться. Глав­ное, чтобы свои не приняли его за непрошеного гостя в этой сви­стопляске, и то, что со спины его подстегивали теперь уже разме­ренными очередями из «калашей», все же несло в себе положи­тельный заряд. Со стороны скита стрелять перестали. Перекры­вать пальбу и вой стихии криком не имело никакого смысла, поэтому Михалыч цедил сквозь зубы: «Да воскреснет Бог, да расто­чаться врази его...» И медленно полз к скитским воротам.

— Слава Богу! — Во дворе его встретил Паисий. Илья для острастки постреливал с колоколенки. — А где Андрей?

— С ним все в порядке. Почти. А это кто? — Михалыч кивнул в сторону леса.

— Хозяева жизни, — ответил Паисий, — предъявляют права на приватизацию данного объекта.

— Га-Мавет, — буркнул Михалыч. — Надо выносить отсюда золото,— уже громче сказал он Паисию.

Старец испытующе поглядел на Михалыча.

— Не для себя, — на всякий случай оправдался Михалыч.

— Знаю, Алексей. О том, что придумал, потом расскажешь. Возьми карабин, на том конце двора частокол расшатан, могут полезть, а у меня глаз уже не тот.

Не успел Михалыч взять в руки карабин, как именно в том месте, на которое указывал Паисий, с той стороны вышибли два бревна, в проломе появилось сначала дуло автомата, выплюнув длинную очередь во двор скита, затем нога. Остальная часть тела появиться не успела, Михалыч всадил пулю точно в колено. Ди­кий вопль заглушил на минуту рев бури и выстрелы.

— Почему ты не убил его? Кого милуешь? — строго спросил Паисий, который даже не шелохнулся с того момента, когда по двору скита рассыпалась горсть смерти. Потом Михалыч сказал мне, что никогда еще не видел нашего старца таким. Наверное, с таким упреком смотрели станичные деды — георгиевские кавале­ры — на отступавших в сорок первом красноармейцев. В то же время было в его взгляде что-то от вечного взгляда святых на русских иконах.

— Я по людям никогда до этого не стрелял, — попытался оправдаться Михалыч. — да и, вроде как, мы христиане...

— Если помнишь, то волхвов и других врагов Бога ни апос­толы, ни пророки не миловали. Иная милость сродни предательству. Почитай на досуге преподобного Иосифа Волоцкого, -сказал и пошел в храм, — я пока помолюсь.

Первое, что пришло на ум Михалычу: мол, дед будет молить­ся, а убивать предоставил ему и Илье. Подумал и постыдился. Паисий же обернулся на входе:

— Я на трех войнах убивал.

Отстреливаться пришлось еще с полчаса. Если верить Илье и Михалычу, за это время они уложили троих плюс раненый в ко­лено, который все это время дико орал и матерился. Но штурмо­вали скит, похоже, не менее пятнадцати человек.

Потом стрельба неожиданно прекратилась. Вдруг улеглась и буря: на полувыдохе замер ветер, перестал сыпать снег, и только грязно-серое небо осторожно обползало крест на куполе. Башен­ка колокольни была сплошь нафарширована пулями, старые от­сыревшие от непогоды бревна размахрилисъ от частых попада­ний. В крест же не попала даже шальная пуля. Невредимым оста­вался и Илья.

В установившейся тишине раздался знакомый Михалычу голос:

— Ну вот что, фраера, ваше счастье, что мы поленились та­щить с собой гранатометы и подствольников у нас нет, но спа­лить вас у нас ума хватит. Так что даем пятнадцать минут на раздумья, потом братва устроит прощальный пионерский костер.

Едкий хохоток прокатился по кустам вокруг частокола. Ми­халыч и Паисий поднялись на колоколенку к Илье, чтобы прове­сти рекогносцировку.

— Подземный ход был, да обвалился, — сразу сообщил Паи­сий, — как раз из подвала на болото вел. Теперь еще и ящиками заставлен.

— Мы-то, может, и уйдем, но скит они и с нами, и без нас спалят, для этого не нужно частокол штурмовать. Очень мне не хочется золото этой шушере оставлять. Как представлю себе, на что они его пустят...

— Есть одна мысль, — хитро прищурился Михалыч. План его был прост и гениален. Через две минуты он уже

кричал в окно-бойницу:

— Э, братва! Нам нужны гарантии. Делаем так: сейчас один из нас уходит, и вы его не преследуете. Отойдя на безопасное расстояние, он выстрелит договоренное количество раз в воздух. Потом мы доставим золото к воротам. Да заткните вы пасть этому инвалиду! Будут теперь у него золотые костыли! Так вот — вы забираете ящики и мешки и отваливаете восвояси, имейте в виду, чуть что не так — снайперская пуля гарантирована любому. С огнем тоже не балуйте, здесь, кроме золота, тонна тротила, взлетим на воздух вместе. Ну так как, идет?!

Минуты три лес молчал. Затем Голос Га-Мавета «подписал» перемирие. Оговорка была простая, кто-то из братвы должен при­сутствовать при выгрузке золота, чтобы мы не оставили себе больше положенного процента. Помимо этого Михалычу напом­нили, что если что-то не так будет с нашей стороны, Драгошу в больнице вместо капельницы закачают воздух.

— Илья, сможешь в одиночку таскать ящики? — спросил Ми­халыч, хотя был в этом и без того уверен.

Майор Усольцев не нервничал. Рота автоматчиков, два бэтэ­эра и грузовик гарантировали ему безопасность и были тщатель­но замаскированы. В случае же обмана он сможет представить все как неподтвердившуюся информацию от задержанных им людей с... А поддельными ли документами? Эксперты говорят, что нет. Придется, конечно, выслушать суровую отповедь гене­рала Вешкурцева, который вот-вот явится собственной персо­ной. Вертолета, вроде, пока не слышно. Плохо же будет не майо­ру Усольцеву, а липовому контрразведчику Закатову (то бишь - мне). Если же золото все же существует и будет доставлено, то не хотелось бы только обмана со стороны генерала. Припрет вмес­то долларов ордера на аресты всех и вся, оцепит деревню и... Да одному черту известно, что может учудить шестидесятилетний избалованный властью старый пердун, удержавшийся и при Сталине, и при Хрущеве, которого и перевели-то из Москвы в Си­бирь за то, что по ошибке назвал Председателя Лаврентием Па-лычем. На всякий случай, Усольцев подстраховался, поставив в известность об акции нужных людей в обкоме. Поддержку ему обещали. Если бы ему еще три дня назад сказали, что он купится на такую авантюру, он рассмеялся бы в лицо. Но сегодня в карма­не его лежала золотая монета с профилем государя-императора.

Между тем, июньский день входил в силу, Становилось жар­ко и душновато. Усольцев ловко сковырнул обручальным коль­цом пробку с бутылки «Жигулевского» и на одном дыхании вы­пил всю бутылку из горлышка. Пустую емкость он, как гранату, швырнул в лес. Почему-то он не услышал, как она шлепнулась или ударилась о ствол.

— Вот так страна встречает своих героев?— Из кустов по­явился Михалыч, держа в руках бутылку Усольцева. — Так нена­роком и убить можно, а уж лес засорять... Или экологическая безопасность не является важнейшей составляющей безопаснос­ти государственной?

— С чем пришли, Алексей Михайлович? — спросил Усольцев, недвусмысленно посмотрев на СКС в его руках.

— С золотом, как и обещал, но сопровождают его обычные российские бандиты, которые, кстати, жутко ненавидят совет­скую власть.

— Что Вы хотите этим сказать?

— Ничего, кроме того, что всех их — шестнадцать человек — следует повязать и препроводить в места не столь отдаленные, где из сосен строгают карандаши. Лет так на дцать.

— А я думал Вы гуманист? — улыбнулся Усольцев.

— Я тоже думал, но на этот разговор сейчас нет времени. Вам следует отдать необходимые распоряжения. Итак, у них восемь «Калашниковых» калибра пять сорок пять, три карабина, два «стечкина» и один «Макаров», помимо этого, всякие скорострель­ные заграничные штучки, в которых я не разбираюсь.

— Но позвольте, — удивился Усольцев, — «Калашников» ка­либра пять -сорок пять, пули со смещенным центром тяжести, еще не поступил на вооружение. Даже у моих ребят — семь шестьдесят два!

- Тем большая для вас честь задержать и обезоружить всю эту банду. Помимо прочего, можете навесить им похищение опыт­ных образцов стрелкового оружия и его контрабанду.

В душе Усольцев улыбался. Такого подарка он никак не ожи­дал. Полковничьи звезды всплыли на голубом июньском небо­склоне, отразились искрами тщеславия в глазах майора, и он ри­нулся отдавать необходимые распоряжения. Михалыч с удоволь­ствием любовался, как профессионально майор делает работу, которую никогда не делал, но ждал всю свою жизнь. Нет, с таки­ми ребятами Брежнев может спокойно выживать из ума. Они сами за него все сделают. Только дай волю. К сожалению, боль­шинству из них работы у капиталистов-демократов не найдется. Кто знает, может, и среди людей Га-Мавета марширует сейчас какой-нибудь старший лейтенант из 5-го или 9-го отдела.

Буквально не к ночи помянутый Га-Мавет появился на тропе во главе своей бригады минуту спустя. По всей видимости, он не отдавал себе отчета, что возвращается совсем по другой дороге,

нежели та, по которой они преследовали Илью и Паисия, разбив­шись на группы по пять человек. Его паладины едва шли, отяго­щенные оружием и добычей. «Интересно, а раненого они броси­ли или добили?» — успел подумать Михалыч, прежде чем в мгно­вение ока вся банда была разоружена и уложена лицами в песок на проселочной дороге. Спецназовцы Усольцева сработали мас­терски. Они же быстро и слаженно вытащили ящики и мешки с золотом из леса и тут же вскрыли их. Скупой на эмоции Усольцев на этот раз не выдержал: он даже не заметил, что нервно грызет ногти. Зато Михалыч был насторожен и всеобщего восторга не разделял. Он позволил себе воспользоваться своими способно­стями и порылся в голове у майора без пяти минут полковника. — Если генерал обманет, его застрелят на месте, — сказал он Усоль-цеву с самым невозмутимым видом и, упреждая необдуманные поступки со стороны майора, предупредил, и Вас тоже. Прошу понять правильно: это золото принадлежит государству, а дол­лары — это вопрос чести. Не пытайтесь искать снайперов и про­чесывать лес. Мне кажется, Вы уже убедились, что мы тоже не в бирюльки играем.

Михалычу показалось, что он сказал это тоном, подобающим тону человека, выполняющего важнейшее государственное зада­ние. По крайней мере, Усольцев ничего не ответил, а только рассе­янно кивнул. Он и думать не хотел о подобном исходе. Все его внимание было поглощено золотыми слитками, в то время как бойцы с удовольствием изучали оружие боевиков Га-Мавета.

СЛАВА КГБ – ЗОЛОТО КПСС

Генерал Вешкурцев оказался крепким шестидесятилетним мужчиной: седой, подтянутый, подчеркнуто внимательный к под­чиненным, то немногословный, то сыплющий армейскими штам­пованными шутками... Похоже, он только играл роль туповато­го служаки, потому что предпочитал быть большим винтом в запутанном государственном механизме; винтом, который мож­но выкрутить в одном месте и, благодаря стандарту таких вин­тов, вкрутить с таким же успехом в другое, ибо на таких винтах-болтах, по мнению Вешкурцева, и держится каркас государствен­ной машины. Их дело не размышлять, а заботиться о прочности и устойчивости этого каркаса. И это лучше, чем быть быстро изнашиваемым сердечником, либо какой-еще «интеллектуальной» деталью, кои без сожаления выбрасываются на свалку истории, когда перестают соответствовать направлению основной мысли главного инженера. А уж если на смену последнему приходил новый, то тут шансов остаться на своем месте и того меньше.

Осмотрев поле битвы и трофеи, Вешкурцев быстро оценил размах операции и свои возможные дивиденды. Он не поленился каждому пожать руку:

— Славно поработали, товарищ майор, отличная работа, капитан, поздравляю, товарищ старший лейтенант... И т. д. Обра­щаясь ко всем: — О награждении каждого участника операции буду ходатайствовать сам! И помните: слава чекиста — дело не­шумное, но престижное. Думаю, партия и правительство оценят нашу работу, — он кивнул на ящики с золотом.

Дойдя до стоявшего чуть поодаль Михалыча, который, вро­де как получалось, был не при делах, генерал изрек следующее:

— Не знаю, кто Вы по званию, но опытным взглядом вижу, что к армии или органам Вы имеете такое же отношение, как директор военторга.

Михалыч не оценил его «юмора» и продолжал стоять с невоз­мутимым видом, хотя на рукопожатие ответил как подобает.

— Н-да... — генерал несколько замялся, не зная, как перейти к вопросам «коммерческого» характера.

— Ну раз я директор военторга, — нашелся Михалыч, — мне бы хотелось, чтобы Вы аккуратно рассчитались за поставленный Вашему подразделению товар. При этом оружие и живая сила противника идут в качестве бесплатного приложения.

- Вы знаете, что для меня стоило даже поднять вопрос о

сорока миллионах долларов? Если бы не мои связи в Кремле, где, кстати, очень удивились, что такая операция проводится, минуя Москву. Я понимаю, что это не зависит от Вас и Ваших товари­щей, но все же Вам придется всем вместе полететь со мной в сто­лицу. Сами понимаете, даже при наличии золота такое количе­ство валюты никто сразу не даст.

— Нас устроил бы и безналичный расчет. Цэка ничего не стоит перевести эту, в сущности, небольшую сумму в национальном швей­царском банке на новый счет, открытый на указанное нами имя.

— Дак что ж Вы сразу-то не поставили такое условие, ешкин корень! — то ли удивился, то ли огорчился такому обороту дела Вешкурцев. — Ведь мы целые сутки трясли наших министров!

— Честно говоря, я даже не представлял, о какой сумме идет речь.

— У Вас там что - золото подорожало?

- Подорожало...

— Слушай, Алексей Михайлович, ты мне скажи по секрету, а инопланетян за жопу взяли наши ребята или нет? Мне на стол целые кипы докладных ложатся: там-то и там-то замечено то-то, произошло то-то, видел тот-то. По специальному распоряжению в каждом отдельном случае ребят на такие места гоняю...

— Нет, не взяли, но близко к тому. Уж так они нас достали, что стоит вопрос об открытии огня на поражение по всем нео­познанным летающим объектам.

— Давно пора, — облегченно вздохнул генерал.

— Ну так едем? — уже как бы по-дружески спросил он.

— А какие у нас есть гарантии?

Генерал Вешкурцев дал знак адъютанту, и тот мгновенно из­влек из папки необходимый документ, гарантирующий нам с Михалычем безопасность и оказание всяческого содействия, скреп­ленный подписями первых лиц государства, гербовыми печатя­ми, а в заключении подписью самого Андропова. Разумеется, это могла быть и липа, изготовленная лишь для того, чтобы зама­нить нас за дубовые столы главных строителей светлого будуще­го совсем не для дружеской беседы. Потом мы долго удивлялись отлаженности оплеванного демократами социалистического чи­новничьего аппарата. Там, где дело касалось государственных интересов, слуги народа были чрезвычайно расторопны и точ­ны. Кстати, Вася Гусилетов умолял нас отдать ему эту бумагу в качестве реликвии. Нет, тогда не скупились ради престижа стра­ны. Одна была неувязочка: как далось опальному генералу до­биться доверия у очень осторожного Юрия Владимировича.

А, может, мы недооценили Усольцева??? Но более всего мы недо­оценили золото и честь мундира.

В Москву мы полетели втроем. Никто из бравых чекистов не видел, как скрытый листвой и кустарниками седовласый старец-белогвардеец крестит наши спины.

Далее все как во сне: очередь в мавзолей; очередь в Елисеев­ский гастроном. «Народ и партия едины!»; Гимн Советского Со­юза в шесть утра; «Сегодня на расширенном заседании Политбю­ро ЦК КПСС рассматривались вопросы...»; «...космонавты на орбитальной станции «Салют» проводят плановые работы...»; «руководство независимого профсоюза «Солидарность» высту­пило с призывом к польским трудящимся...»; а в США бывший голливудский актер Рэйган готовится сменить на посту президен­та бывшего морского офицера Картера; на родине Драгоша вре­менное перемирие...

«Слава КПСС!» — читаю я на плакате-щите астрономиче­ских размеров, и хотя у нас (пятнадцать лет спустя) еще не малю­ют повсюду «Слава российской демократии» и т. п. и не изучают в школах «Исповедь» бывшего секретаря Свердловского обкома, но уже близко к тому, зато я могу и думать, и говорить: Слава Богу. И ныне и присно и во веки веков...

Господи, Иисусе Христе, Боже наш, прости беззакония наши. Молитвами Пречистая Твоея Матери, спаси страждущия Россий­ская люди от ига безбожные власти. Аминь.

И-под красным и под трехцветным флагом Москва остается Третьим Римом, хотят того сильные мира сего или нет. В этом есть промысел Божий над многострадальной русской землей.

РЕПЕТИЦИЯ АПОКАЛИПСИСА

На обратном пути Михалыч взялся за старое. Перекрикивая гул вертолета, доставлявшего нас к «аномалке», он талдычил:

— Нет, точно тебе говорю, у Андропова очень поврежденное биополе! Да ему жить-то осталось...

— Ну-ну, — посмеивался я, — в этом случае не сложно быть провидцем. Одно меня радует, что у тебя не было беседы тэт-а-тэт с Черненко. Ты бы мне всю медицинскую энциклопедию сей­час пересказал.

Михалыч никогда не кичился своими способностями, даже опасался ими пользоваться, но если ему не верили, обижался, и незаметно для себя входил в раж:

— Верь, не верь, а Вешкурцев еще Усольцева переживет! Тому, кажется, где-то повоевать придется.

Заметив скептическую мину на моем лице, Михалыч «ударил ниже пояса»:

— А что у тебя было с Машенькой? Ты хоть знаешь, что она... Но тут же осекся, я даже не успел возмутиться. И все же я не остался в долгу.

— А ты, Михалыч, сам-то хоть предполагал, какое мы дело провернем?

— Нет. Но точно знаю, не все еще закончено, — он задумался, наморщив лоб.

— Это же какие проценты набегут за пятнадцать лет! — оч­нулся дремавший над страницей «Правды» Илья. На первой стра­нице, невзирая на наши протесты, все же было, хоть и кратко, хоть и вскользь, сказано об успешной операции по возвращению части золотого запаса России, вывезенного интервентами в годы гражданской войны. Разумеется, в буржуазных изданиях об «ог­раблении века» не было ни слова, а наши резиденты в ЦРУ теперь упорно ждут, когда полетят головы виновных. Напрасно ждут. Чуть позже, когда банкиры опасливо похлопают себя по карма­нам, «свободная пресса» старательно растрезвонит, что КГБ бле­фует. И уж точно, изрядно при этом побрызгает слюной. Для нашего же правительства это наоборот станет подтверждением, что удалось чувствительно пощипать гнилой Запад. Раз вовсю отпираются — значит, точно у них нелады.

— Слышь, Федорыч, — прервал мой мыслительный процесс Михалыч, — а мы не нарушили ход истории?

- Ты, Михалыч, видимо, в детстве фантастики перечитал.

Как можно изменить то, что уже было? Было. Ты вдумайся в это слово. Это уже воплощенный промысел Божий! Под силу ли че­ловеку с этим тягаться. Мы всего-навсего превратили тонну зо­лота в деньги, а деньги перевели в банк. Уразумел?

— А люди Га-Мавета?

— Ну, тут еще проще. Скорее всего, они еще в детстве были нехорошими детишками, недостойными звания пионеров и со­ветских школьников. Вот мы и отправили их туда же на пере­воспитание. Или, если угодно, на довоспитание. Советская тюрь­ма она как была, так и осталась советская тюрьма. И она по ним с тех пор и плакала.

— Ты все это серьезно?

— Вполне.

— А Машенька — это серьезно?

— А вертолет три года назад? — ответил я ударом на удар. В работе вертолетного двигателя в это время стали появляться синкопы. Кабину затрясло, и нас вместе с ней, как содержимое погремушки.

— Накаркал, — буркнул в мою сторону Михалыч. Я слышал, что у вертолетов в случае отказа двигателя есть аварийная систе­ма, и посадка осуществляется за счет аккумуляторов, лопасти, хоть и не с нужной скоростью, но все же вращаются, не позволяя винтокрылой машине падать камнем. Наверное, в таком режиме падали и мы. Со скоростью трех концов света в секунду, со ско­ростью летучих голландцев, со скоростью всех транспортных средств, исчезнувших в неведомом.

«Удар был такой-то», — так, кажется, принято описывать подобные сцены. Но удара не было, не было и военного вертоле­та, любезно предоставленного генералом Вешкурцевым. Мы си­дели втроем на траве возле вертолетной площадки и пытались определить, куда (т. е. в какое время) бросил нас очередной кап­риз «аномалки». Более всего смущало отсутствие людей и машин. Тишина вокруг такая, словно все, что может дышать и двигаться, замерло, затаило дыхание. Первым встал на ноги Илья.

— В следующий раз, когда куда-нибудь рискну с вами отпра­виться, мужики, захвачу с собой парашют, спасательный круг и завещание.

— Последнее придется заверять у нотариусов всех времен и народов, — попытался шутить я.

— Вроде дома, — определился Михалыч. — Здесь осень, — наконец-то понял я.

- Черт! — Самое редкое слово из уст Михалыча. — Я же говорил, что еще не все.

Лес на противоположном берегу Иртыша был обильно полит темно-желтой краской. Небо над головой хоть и чистое, но уже не такое яркое, как летом. Больше всего это походило на конец сентября.

Поднявшись в гору, мы долго смотрели на притихший в осен­ней дреме поселок. Первого человека мы встретили у клуба. Это был изрядно выпивший вертолетчик Смилянец. Увидев нас, он буквально взбеленился.

— А вы где шаритесь, мать вашу?! Грибы-ягоды, небось?!

— Ты че, Паша, на людей кидаешься, — попытался умиротво­рить его Михалыч.

— Люди, между прочим, в Москве Белый Дом защищают. Наверное, перемена на наших лицах произвела на него не мень­шее впечатление, чем на нас его слова, он осекся на полуслове.

— Девяносто третий, — сказал Илья. — Я как раз в больнице лежал, а если бы не лежал... Видать, сам Бог не велел.

— А тут еще вертолет потерялся, — продолжал сообщать новости Смилянец.

Меня осенило:

— Ми-восемь? Военный?

— Три года назад, — врубился Михалыч.

— А на чем мы летели? — спросил Илья.

Смилянец смотрел на нас, ничего не понимая. Похоже, его больше интересовал вопрос, издеваемся мы над ним или нет. Но, порывшись в собственной не первый день пьяной голове, он на­шел оптимальное традиционное решение.

— Опохмеляться надо, мужики, а то, вон. Андрюха совсем побледнел. Еще чуть-чуть — и трясти начнет. У меня, кстати, фла­кон есть. Он многозначительно подмигнул.

— Не, спасибо, Паша, — поспешил отказаться я, хотя сто грамм для внутреннего баланса не помешали бы, — ты лучше скажи, народ-то весь где?

— Где-где, кто не на буровой, в клубе. Там из области какой-то хрен прилетел объяснять сложность внутриполитической си­туации в стране. Боятся, чтобы у нас, как в Москве, не вышло, а по всему видно — сами не знают че делать, ждут, чем там все кончится. Ни вашим — не нашим. Дурачье. Довели страну до конца света, и теперь ждут, что мы им вторую гражданскую вой­ну разыграем, А вот фиг! Пусть у Петра Великого понюхают! Да вы зайдите, послушайте, как он там горбатого лепит.

— И так ясно, — отмахнулся Михалыч, — что мы косноязыч­ных политиканов не слышали?

— Ага, и все мелет, как стране сейчас тяжело. Да ей, почитай, уж восемьдесят лет тяжело. Как Первая мировая началась, так и тяжело. Ну я и крикнул с места, что страна это мы. И это нам тяжело, а им, прихлебаям, всю жизнь — молочная река с кисель­ными берегами. Щас вот крови добавят, вампиры.

— Ну и что он тебе ответил?

— Да ни хрена! Вывели меня из зала. Вишь ли, в нетрезвом виде.

Паша достал из рукава бутылку «русской», сковырнул зуба­ми пробку и смачно приложился прямо из горла. Изрядно отпив, он долго морщился и торопливо раскуривал сигарету, чтобы пере­бить вкус водки. Через минуту, став еще более пьяным, он оки­нул нас сожалетельно-сочувственным взглядом.

— Ладно, я на посадку пошел. А то скоро автопилот отклю­чится, будет тогда аварийная в кювете.

— Слышь, Паш, а Паисий в клубе? — спросил, я. Он выразительно постучал по своей голове:

— Ты че, Закатов, деда Паисия не знаешь? Он от этих сборищ как от огня бегает. Уж неделю как никто его не видел. Лазает где-нибудь в тайге.

— Пошли, — скомандовал Михалыч.

— Э, мужики! — крикнул Смилянец вдогонку. — Как думае­те, стрелять в Москве будут?

— Будут, —- в голос ответили мы.

— Во, блин, я бы тоже пару раз бабахнул. Поставил бы ра­ком всю эту кремлевскую шайку да из дробовика по насиженно­му салу.

— Гуманно, — похвалил Илья.

— Стрелять будут по таким, как ты, Паша, — сказал я, но он, скорее всего, не понял или не слышал.

Паисия действительно не оказалось дома, и мы сразу напра­вились к скиту. Михалыч всю дорогу вслух размышлял о кавер­зах «аномалки»: по законам фантастического жанра и, по мне­нию Михалыча, Паисий не знает и «не помнит» ничего из того, что с нами произошло, т. к. этого в 93-м еще не было. Я отмалчи­вался, ибо никогда не был склонен объяснять сверхъестественное рациональным. Это мало сопутствующие друг другу понятия. Я видел в Паисий не просто человека, не просто умудренного житейским опытом и одухотворенным молитвами старца, мне он казался вечным. Русский Мелхиседек, думал я.

С Паисия Михалыч передал на Ми-8. Он вдруг вспомнил офи­циально зарегистрированный случай: на аэродром одной из ла­тиноамериканских стран приземлился двухмоторный грузовой самолет ВВС США эпохи Второй мировой войны. За штурвала­ми его сидел экипаж: три скелета в несколько истлевшей форме. Самолет этот исчез еще во время войны. Считался затонувшим где-то в районе Бермудского архипелага.

— А если нечто подобное произойдет с нашим вертоле­том? — развивал теорию Михалыч.

— Он просто вернулся в восемьдесят первый, — успокоил его я.

— Может быть, — согласился Михалыч.

Мы умолкли в мертвой зоне — зоне мертвой осени. С тяже­лым дыханием болота в голову приходили только мрачные мыс­ли. Илья, молчавший всю дорогу, вдруг задался вопросом вслух:

—Доколе же ироды будут Русской землей править? В мут­ном, наполненном испарениями воздухе, как бы из глубины леса прозвучал ответ.

— Покуда не покаемся, покуда попущение будет. — И на тропе появился Паисий. За неделю, которую мы провели в цар­стве развитого до инертности социализма, Паисий, показалось мне, стал еще древнее. Я понял, что он давно знал, куда и как мы вернемся и заранее ждал нас.

— Пойдемте, вы должны кое-что увидеть. Как и в первый раз, мы спустились в подвал через лаз в алтаре. Как и в первый раз, мы увидели там ящики с золотыми слитками.

Немая сцена: Михалыч нервно нащупывает во внутреннем кармане чековую книжку, Илья чешет затылок (уж кто-кто, а он собственноручно вытащил отсюда тяжеленные ящики), я просто молчу...

— Я же говорил, что вынести его отсюда невозможно, — объяснил Паисий.

— А это? — Михалыч торопливо достал чековую книжку, внутри которой почивает кругленькая сумма со многими ноля­ми, подтвержденная прописью на многих языках.

— Делай, что задумал, только помни, как тебе достались эти деньги.

На обратном пути в поселок я вдруг увидел, что окружавшее скит мертвое болото не так уж и мертво: то тут, то там виднелись островки княженики. Интересно, отчего у нее такое название? Остановился, разглядывая еще неспелые ягоды. Паисий, шедший последним, дотронулся до моего плеча.

— Иди-иди, тебя, почитай, уже неделю ждут.

— Машенька!.. — догадался я. Старец кивнул.

— Пришлось взять ее с собой, коль ты обещал. — И больше ничего не стал объяснять. Да я и не спрашивал.

Первый взрыв мы услышали еще вдали от поселка. Второй — уже на околице. Но это были еще взрывы-цветочки. Паузы между ними заполняла сухая трескотня выстрелов, словно в поселке шел бой. И эхо их летело от ветки к ветке, наполняя весь лес зеленым трепетом. Еще казалось, будто повсюду в лесу ломают сучья. И уже никто из нас не обращал внимания на погоду, когда в летнее первоцветье посыпалась смесь снега, дождя и града, и в то же время было не жарко, не холодно, словно окружающая нас при­рода — это только декорации. Зато страх и тревога были явны­ми. Нет, они не имели ничего общего с животным ужасом, с осоз­нанием приближающейся смертельной опасности, потому что были еще глубже и древнее, чем само понятие смерти. И название этому страху нашел Паисий, который словно специально вывел нас на холм, возвышающийся над поселком.

— Страх Божий, — тихо сказал он, взирая на происходящее внизу.

Такое не снилось ни Босху, ни Дали. Для описания увиденного нами нужен консилиум историков, а для запечатления — современ­ный Верещагин. И я бы назвал эту картину Русский Армагеддон.

Отряд красноармейцев шел в атаку, увлекаемый чернокуд­рым комиссаром в кожаной куртке, и его не пугало, что поперек их атаке медленно и уверенно ползли два 56-тонных «Т-VI», и из стволов «их выходил огонь, дым и сера». Только вздрагивали от выстрелов башни и серые кресты на грязно-болотном фоне. Со стороны реки, с крутого холма, точно лава при извержении, с гиком и свистом хлынула лава казачья. И не те ли стрельцы, что бунтовали в конце XVII века, беспорядочно палили из пищалей, отходя к лесу, теснимые невесть откуда взявшимися польскими уланами? Но и последних с флангов нещадно рубили гусары и драгуны. С диким воем вывалился из-за туч «юнкере» и, бросив в рукопашную гущу две бомбы, ушел для нового захода. Пожа­луй, здесь не было только дружин киевских и московских кня­зей, не было закованных в латы тевтонских рыцарей и монголо-татарской конницы. И насколько возможно это было опреде­лить — началом сражения, развернувшегося в «аномалке», мож­но считать начало Смуты в государстве Московском.

Для полноты картины не хватало только наших Т-72, рас­стреливавших за повышенный гонорар Белый Дом в Москве в октябре 93-го.

В довершение ко всему прошли на бреющем, заглушая все и вся ревом двигателей, форсаже, выстрелив отстающей скоростью звука, пара наверное самых последних «МиГов». И стоило им свечками уйти в облака, как оттуда посыпались обломки «юнкерсов», «мессершмиттов», «фантомов», «миражей» и прочего ме­таллолома. Потом вдруг над полем битвы стал нарастать низкий гул, а земля под ногами сражающихся становилась ярко-крас­ной, но не от пролитой крови, а от какого-то внутреннего под­земного накала, словно рвется наружу раскаленное ядро Земли. Битва же стала походить на немыслимый танец на углях.

В самом центре котловины, посреди груды мертвых тел на коленях стоял стрелец. Красный его кафтан сливался с раскален­ной докрасна землей. Он отрешенно крестился, неотрывно гля­дя в сторону вздыбленного над Иртышом берега, где стояла по­селковая церковь — единственное здание. Остальных будто и не было. За спиной стрельца качнулся, притормаживая, один еще не подбитый «Тигр-7» и башня его стала медленно разворачи­ваться, целя смертоносным клювом в сверкающий в разрыве туч, дыма и гари крест.

Пораженные развернувшимся перед нашими глазами зрели­щем мы не заметили, как сорвался и побежал вниз, в гущу боя, Илья. Мы увидели его уже возле танка: если бы это был простой человек, он беспомощно бы повис на стволе 88-миллиметровой пушки. Но это был Илья Муромец. И со всей присущей богатырю харизматической силой он налег на металл ствола. На миг показа­лось, что от его усилия приподнялась задняя часть танка. Ствол стал медленно гнуться к земле, и гнул его Илья до тех пор, пока он не превратился в гигантских размеров бумеранг. Танк елозил по кровавой жиже гусеницами, тяжело дыша гарью, но не мог сдви­нуться с места. Снаряд взорвался внутри ствола, раскурочив, даже размахрив металл, как оборванный конец веревки. Из-под крыш­ки люка на башне и из окошка механика-водителя повалил дым, а в руках у невредимого Ильи остался теперь уже бесполезный ог­рызок трубы диаметром 88 миллиметров. Илья смачно швырнул его в осаждавших когда-то Порт-Артур японцев, и вряд ли они успели прокричать «банзай», когда дюжина их была сметена этой болванкой. Выполнив свою богатырскую работу, Илья охлопал ладони и направился в нашу сторону.

Есть две версии гибели Пересвета на Куликовом поле. Первая и традиционная: Пересвет и Темир-Мурза убили друг друга одновре­менно, но русский воин доехал в седле до сторожевого полка, и это означало победу. И вторая: в первых рядах монголо-татарского войска стояла наемная генуэзская пехота, вооруженная, помимо прочего, арбалетами. Пересвет возвращался к своим не мертвым, но живым, может, был только ранен. На голове его не было шлема, а был положенный монаху черный клобук. Да и шлем вряд ли спас бы от арбалетной стрелы, предательски пущенной генуэзцами. Че­рез минуту было уже не до выяснения правил ведения поединка, ибо первые ряды столкнувшихся в смертельной схватке воинов даже не могли поднять меч для удара от наступившей давки. Что гово­рить, и раненого князя Дмитрия долго искали после битвы.

Нашли придавленного павшим конем и грудой мертвых тел. Под­твердить эту версию можно, только потревожив прах святого воина.

Илья не видел, как чудом уцелевший в мясорубке всех времен комиссар целится в него из нагана образца 1895 года. Михалыч никогда не слыл антисемитом, но в этот раз назвал все своими именами, как и указано в толковом словаре Даля. Правда, про­звучала его фраза, будто он прокомментировал увлекший его кинофильм, и целились не в его друга, а в героя этого фильма.
- Ты смотри, что делает, жидяра! — выкрикнул он, и следом за его словами над моим ухом грохнул выстрел. Комиссар упал, как подкошенный, и, по всей видимости, у него вряд ли были шансы остаться хотя бы тяжело раненым. Выстрел был снайпер­ский. Илья удивленно оглянулся. Оглянулись и мы, но в другую сторону. Бывший врангелевец Паисий сделал свой последний выстрел в этой многовековой гражданской войне. В руках его был карабин Ильи. Илья шел к нам, недоумевая, поднимаясь на холм, он часто оглядывался на убитого Паисием комиссара. Мол, как так; он-де из окопа все время смотрел, как я танк курочу, а теперь вдруг решил в спину выстрелить? Наверное, отрабатывал деньги, взятые Лениным у немцев на организацию революции...

Между тем гул нарастал. Земля под ногами стала ходить хо­дуном, словно мы стояли на локализованном землетрясении. В котловине разверзлась огромная трещина, которая стала по­глощать обломки военной техники, туда же стали скатываться трупы, вероятно, на время взятые оттуда, посыпались всадники вместе с лошадьми, и довольно большими ручейками стекала кровь. Через минуту видение исчезло, рассеялся дым от пожари­ща, а крест над церковью стал флюгером на шпиле пекарни.

ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Утро в городе разительно отличается от утра в деревне. В го­роде жизнь затаивается, уходит на ночь за немногие негаснущие окна многоэтажек, в салоны редких ночных автобусов и такси, в дворовые беседки, где поет под гитару ночь напролет молодежь, в эхо вокзала... И окончательно затихает только перед рассветом, в подслеповатой серой смеси первых лучей солнца и отступающей мглы, под размеренный шелест метлы дворника, занесенного не­давно в красную книгу российской экономики. И человек, вышед­ший на улицу в такое время, наслаждается одиночеством, ощуще­нием того, что город, хоть и ненадолго, принадлежит ему одному. Можно идти и блаженно улыбаться восходящему солнцу, не опа­саясь удивленных и насмешливых взглядов, можно испытывать чувство первопроходца в каменных джунглях...

Сельское утро — это не одиночество. Это при хорошей погоде праздник, торжество слияния человека с природой. Да и оказаться в полном одиночестве можно только в периметре собственного двора. В «аномапке» первый оранжевый луч солнца над восточны­ми холмами, ощетинившимися сосновыми пиками, это и первый цвет на белом листе белой ночи. Вот где подтверждается волновая часть теории света. Ярко-оранжевая волна стекает с холмов на типовые домики, на бело-кирпичное здание школы, на сельский стадион, где футбольное поле можно занести в книгу рекордов Гиннеса хотя бы потому, что оно, наверное, единственное в мире, которое в течение дня сушили вертолетами, чтобы состоялся матч между полупьяными нефтяниками. А световая волна катится даль­ше, смывая и без того негустую тьму, заставляя ее откатываться на запад, оставляя ей только островки тени. И как маяк для самого Солнца загорается зеркальный шар на стеле освоителей сибирских недр. И становится понятно, зачем всю ночь стоял, приложив ла­донь ко лбу, гипсовый мускулистый мужик у клуба — он ничего не высматривал, он просто прикрылся от солнца. Нефть и газ он уже высмотрел, значит, теперь наблюдает за рассветом. Теперь ак­туальнее было бы изваять группу сельчан с протянутыми за пода­янием из государственного бюджета руками, или «революцион­ную» группу нефтяников, перекрывающих нефтепровод стране, ближнему и дальнему зарубежью, под названием «Деньги вперед», а где-нибудь на границе Украины с Россией можно ставить ту же скульптурную группу, но уже с другим названием: «Свободной Украине — свободные от нефти цистерны».

Герой-нефтяник навел меня на мысль о герое в современной русской литературе, когда мы спускались с восточных холмов вслед за рассветом. Думая впоследствии описать все происшед­шее с нами, я вдруг понял, что наша литература бедна на героев. Героев — в буквальном смысле этого слова. В ней больше нере­шительных хлюпиков, мечущихся, нагруженных философскими сомнениями и предрассудками интеллигентов, криминальных авторитетов, выписанных порой этакими положительными, даже справедливыми паханами-отцами, в ней бродят отчаявшиеся тол­пы людей и сами не знают чего хотят; персонажи авангарда сплошь извращенны и шизофреники; а если и есть герои — это отчаянные одиночки, противостоящие целому миру. До Второй мировой войны в Берлинском университете немцев учили пре­зрительному отношению к русским, к славянам, основываясь именно на русской и советской литературе. Для этого «углублен­но» изучали творчество М. Зощенко, А. Платонова, И. Бабеля и даже Салтыкова-Щедрина и Гончарова («Обломов»). Критиче­ский реализм, сатира, социалистический реализм и проч. И дей­ствительно, при желании, взглянув на русский народ через при­зму русской литературы, можно сделать вывод о его изначаль­ной ущербности. Мол, они и варягов призвали, чтоб те ими уп­равляли. Интересно, что думали обо всем этом молодые офицеры Вермахта, получая медали «За отмороженное мясо» под Моск­вой, загибаясь от холода и дизентерии в Сталинградском котле? Выходит, не так уж реалистична наша литература? Разумеется, дело в том, что у западной литературы, у всей западной цивили­зации в целом совершенно иные ценности, нежели у нашей. Об этом писал еще Данилевский. И хотя Зощенко выписывал порой полнейших идиотов (прошу не путать с гениальным «Идиотом» Достоевского), невозможно представить себе, как хоть один на­стоящий русский писатель (от Пушкина до Шолохова, Распути­на, Бондарева) выписывает нам безмятежно-накопительную жизнь бюргера, а в основе фабулы лежит борьба кланов за на­следство; великая американская мечта что по сути тоже борьба, только за деньги; или любовь ради самой любви (а то и постель­ных сцен) и ничего более. Тем не менее, мне кажется, я знаю, поче­му нынешний читатель (в самой начитанной стране!) предпочи­тает американские пустышки-бестселлеры отчаянным исканиям персонажей отечественной литературы. Читатель устал проиг­рывать. Устал мямлить вместе с нашей интеллигенцией. Ему ну­жен победитель. Нет, я не говорю о литературизации какого-нибудь обрусевшего Шварценеггера. Но где Василий Теркин, где хотя бы Глеб Жеглов? Шагая в фарватере огромной спины наше­го Ильи, я задавался вопросом — неужели это единственный эк­земпляр (прости, друг, за сей естественнонаучный термин) побе­дителя? Но и те, что живут в «аномалке», чем не герои? Это побе­дители. Пусть они мало об этом знают, пусть они зачастую слепы и не видят настоящего врага, но бьюсь об заклад, ни один самый джеймсбондистый Джеймс Бонд не выжил бы в тех условиях, в которых живут они. Отсюда сиганули бы на «стелзах», «апачах» и прочей летучей технике зеленые береты всех стран и народов. Топ-модели превратились бы в утоп-модели, спасаясь от кома­ров и гнуса в Иртыше... Нет, я не говорю о том, что все должны жить так плохо, как мы. Я говорю о том, что те, с кем я живу, остаются в большинстве своем добрыми, красивыми и сильными людьми. Да о них писали. Писали заказные сюр-социалистические очерки, пуленепробиваемые эпопеи-романы и в них они по­беждали. Побеждали свою природу, свою культуру, свои тради­ции. Они побеждали и, в конце концов, победили себя. Михалыч, по ходу читавший мои мысли, не преминул в них вмешаться:

- Ты прав, героев нет, — согласился он, — даже если они есть, их старательно замалчивают. О выданных боевиками плен­ных в Чечне трезвонят крупным планом, а о тех парнях, которые вырвались оттуда, ухлопав дюжину головорезов, сказали только мимолетом. Нам прививают сознание побежденных.

— Это ничего, — обернулся Илья, — не желающие слушать Бисмарка будут писать завещание, как Гитлер.

— Вряд ли они решатся на прямую военную экспансию, в этом теперь нет необходимости, — вдруг заговорил Паисий. — Как это нелепо не звучит на первый взгляд, им и Наполеон-то нужен был для того, чтобы окончательно заразить Россию масонско-революционным бредом. А сейчас? Зачем им терять своих солдат в наших болотах, если мы и сами вымрем, а то и попросим, чтобы нас присоединили к Аляске на правах сла­вянской резервации.

— Это ничего, — сказал невозмутимый Илья, — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы мимо горшка не писало. А с Божией Помо­щью и это осилим. Это ведь как: глаза боятся, а руки делают.

Похоже, этот муромский мужик не допускал ни малейшей возможности капитуляции ни перед кем.

— Да и нельзя победить, если генералы и правительство под­писывают позорную капитуляцию, еще не начав воины, — зак­лючил Михалыч. — Кстати, мы сами теперь можем содержать небольшую, но боеспособную армию.

- Наверное, это единственный счет в швейцарском банке, который будет работать на, а не против России, — подумал я вслух.

— Кто его знает, — хитро прищурился Паисий.

— А разве мой счет не в счет? В Швейцарии нет санкций... У ворот дома Паисия нас встречали Драгош и Машенька, друзья мои с ярко выраженным пониманием на лицах оставили нас с Машенькой наедине. Честно говоря, я не знал, что мне делать в этот момент. Зато знала Машенька...

ДОЛГОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ ДРАГОША

Плывут по реке Саве плоты. На плотах стоят ведра. Плотно стоят — одно к одному. В ведрах — глаза убитых сербов. Плот­но — один к одному. Глаза сербов, убитых «братьями» — славя­нами, благочестивыми католиками хорватами. Что видят эти гла­за? Горящие села, оскверненные православные храмы, очеред­ную буллу очередного папы римского, посылающего очередное войско для «просвещения» проклятых схизматиков.

Нет, не увидят они уже никогда, как несет свои воды Сава в дар голубому Дунаю, сливаясь с ним у стен Белграда, как не услышат рас­пятые прямо на алтарях сербские младенцы нежных и протяжных колыбельных от своих растерзанных, зарезанных ножами-сербокосами матерей. Не увидят... Не услышат... И весь мир не хочет видеть, не хочет слышать. Даже русские братушки не слышат. То ли морок, то ли дурман на них наслали. Сейчас вряд ли найдется серб, который с ус­мешкой крикнет врагу: «нас вместе с русскими двести миллионов». Да и где теперь найти столько русских, ведь новые не в счет.

Сон, который так часто снится Драгошу, снится многим сер­бам, а многие видели его наяву. Спросите у них, спросите у Савы, спросите у Саввы. Спросите у Бога... Усташи выкололи глаза Спа­сителю на иконе (ведь она православная), но он все равно видит. И видит и слышит.

И словно кто-то позвал Драгоша, и эхо долго носилось по кори­дорам памяти, собирая воедино зерна еще не угасшего сознания. Он открыл глаза и сразу понял, что лежит в больничной палате, хотя в его положении впасть в полное безумство, остаться частично или полностью парализованным, потерять память и всяческую коорди­нацию — дело само собою разумеющееся. Но на все есть Воля Божия.

Первое, что попытался сделать Драгош — перекреститься. Ведь жив и мыслит. В вене больно резанула игла капельницы, он вырвал ее свободной левой и, напрягая буквально все силы, за­ставил слушаться отвыкшие, онемевшие мышцы. Самому мне ни­когда не приходилось входить в мир заново, после долгого забы­тья, но если верить Драгошу, когда он попытался приподняться на локтях, комната бешено рванулась с места и закружилась, поплыла. Драгоша едва не вырвало. Голова никак не хотела дер­жаться прямо, и он снова упал на подушку. Раза с четвертого ему удалось упереться шейными позвонками в спинку кровати. Ком­ната плыла и качалась перед глазами, но уже можно было сосре­дотачивать внимание на определенных предметах и даже личностях. Такою личностью оказался некий гражданин в штатском, раскатистый храп которого Драгош сначала принял за шум в собственной голове. Когда глаза дали необходимую наводку на резкость, Драгош сумел разглядеть ненавязчивую кобуру за от­топырившейся полой пиджака «ночной сиделки».

Первое желание в такой ситуации — убежать. Неважно — охрана это или представитель криминальной налоговой инспек­ции. Но Драгош не мог без посторонней помощи даже подняться. И он решил просто ждать, не подавая виду, что он пришел в себя.

Утром храпуна сменил другой охранник, который с причмо­киванием жевал резинку. Драгош глаз не открывал, он только слушал. Новая дежурная сестра пожурила ночную за то, что у «бедненького энцефалитника» выпала капельница. «Опять у Кар­пова всю ночь в палате-люкс отиралась», — ворчала она. Драгош в это время сопоставлял получаемые данные. Из болтовни сестер и утреннего обхода врачей он понял, что по их мнению, перспек­тивы у него самые печальные, что он — «американец-безнадега», «живой жмурик»; только опытный и, судя по голосу, пожилой профессор отметил ровное дыхание, порозовение эпидермиса и другие положительные изменения в его состоянии.

После консультации у эскулапов Драгош определился, как ему вести себя дальше: оптимальный вариант — «закосить под дурачка». Очень хотелось пить, а он не намерен был умирать от жажды. Открыв глаза, он начал говорить. На сербском. На анг­лийском. Вставлял слова, которые знал на немецком и француз­ском. Оказалось, нести околесицу тоже непросто, через пару ми­нут пришлось повторяться, а потом и вообще зациклиться на двух-трех фразах. Новый охранник тут же кликнул медперсо­нал, а сам включил диктофон. Такого внимания к своей персоне Драгош не ожидал. Интересно, что он мог наговорить в настоя­щем бреду? Теперь он понял: от кого бы ни были приставлены эти люди, речь идет о местонахождении золота.

По-русски он выговаривал только два слова: «пить» и «вода». Симулировать тоже надо с умом. И он не зря надеялся на седенькую опытную сестру, которая тут же поднесла «бедненькому энцефалитнику» стакан прохладной, пахнущей медикаментами и хлоркой воды.

— Доктор, приведите его в окончательное сознание, — по­требовал охранник у одного из налетевших на зов и «чудо» вос­кресения врачей. — Его необходимо срочно допросить.

Пожилой врач выразительно посмотрел на него через рого­вые очки и подчеркнуто вежливо ответил:

— Голубчик, я, если Вы заметили, не волшебник, хотя в дан­ный момент мы присутствуем при некотором подобии чуда, но у этого больного возможна полная или частичная амнезия, и вряд ли он в течение длительного периода, а то и всего остатка жизни скажет что-нибудь вразумительное и связное. Слава Богу, теперь мы можем его передать американским коллегам.

— Но-но! — вскинулся охранник, — Только с разрешения генерала!

- Тем не менее, Любовь Евстафьевна, — обратился врач к сестре, — завтра же организуйте энцефалограмму. И все анализы, честь по чести. Да, и перестаньте его называть «бедненьким энцефалитником». Возможно, все это откладывается в механизмах па­мяти, а потом нам с Вами придется читать в зарубежной прессе о пренебрежительном отношении к больным в российских клини­ках. Вашего уменьшительно-ласкательного сочувствия они не вос­примут. А как я уразумел от всех этих полковников-генералов, навещавших нашего клиента, русский язык он знает не хуже Вас.

К обеду Драгош попытался вставать, не обращая внимания на протесты Любовь Евстафьевны. Хотя его и без того шатало из стороны в сторону, а ноги то и дело подкашивались, он еще умуд­рялся специально налетать на стены и прочие препятствия. В те­чение дня ему удалось полностью уверить окружающих в своей беспомощности, нарушении координации движений и в том, что он безвозвратно впал в детство. Любовь Евстафьевна кормила его с ложечки бульоном, а пришедшие невропатологи долго и безуспешно водили перед его носом своими молоточками.

На третью «сознательную» ночь Драгош решился на побег. В палате снова дежурил грузный храпун, а в коридоре на по­сту - молодая сестра, отирающаяся всю ночь в палате-люкс у некоего Карпова. Самой большой проблемой было найти одеж­ду и хотя бы немного денег. И пусть летняя ночь ничего не имела против, чтобы сумасшедшие ходили по улицам в больничных пижамах, а таксистам наплевать, в чем разъезжают их пассажиры, Драгош не решился пуститься на подобную авантюру без денег. Он позволил себе воспользоваться парой купюр из бу­мажника сотрясающего храпом воздух охранника. Сделать это было нетрудно, потому что пиджак его был повешен на спинку стула, а его обладатель давно уже потерял бдительность. Такси­ста же устроила легенда о том, что некий симулянт под прикры­тием больницы ездит на ночные свидания, он даже предложил свои услуги на обратную дорогу.

Одежду и деньги Драгош взял у моих родителей, которые спро­сонья даже не поняли, от кого так торопится мой новый друг.

Но в «аномалке» его уже встречали коллеги храпуна. И Ма­шенька и Паисий, оставив в неведении подполковника Усольцева, тоже были «радушно» встречены его демократическими последо­вателями. Чекисты были весьма учтивы и очень хотели знать, где находятся граждане Закатов, Карачаров и Журавлев. А главное — какое происхождение имеют золотые монеты, доставленные граж­данином США Михайловичем в сельсовет, а также обнаруженные у него в больнице. Почему мы всячески пытаемся скрыться от орга­нов правопорядка, откуда у старого бобыля Паисия новая внуча­тая племянница, тем более что муромский увалень никаких род­ственных отношений с ним не имеет. А не имели ли Вы, Паисий Леонтьевич, связей с колчаковской контрразведкой, офицеры ко­торой отлепили где-то между Тюменью и Иваном вагон с золотом и документами? Ну так где Ваши неугомонные друзья?

- Тайга большая, — уклончиво ответил Паисий, где-то бро­дят. Может, действительно золото найти хотят.

- Золотые царские червонцы еще куда ни шло, но деньги Мурада Первого в сибирской тайге — это нонсенс. Вы знаете о том, что все клади на территории нашей страны по-прежнему принадлежат государству? Нашедшему традиционно полагается 25 процентов.

— Да мне хоть нонсенс, хоть консенсус — я этих денег и в руках не держал. Что найди — сдали. А двадцать пять процентов, кстати, до сих пор не получили.

Подключенный к вежливым допросам Драгош продолжил начатую им игру. Ссылался на провалы в памяти (благо диагноз позволял), впадал в состояние прострации и просто сидел с ши­роко открытыми глазами, глядя в одну точку. Есть очень хоро­шая штука в нашем уголовно-процессуальном кодексе — отсут­ствие улик и состава преступления. И хоть чуешь, что дело нечи­сто, а не подберешься. Их оставили в покое, продолжая скрытую слежку. Ждали нашего возвращения. А что мы могли сказать?

Точки после видения закрылись, но они этого не поймут, а то и не поверят. Скит им не найти. А вот придуманная мной исто­рия о золотых монетах, найденных нами в карманах красноар­мейцев, которых мы похоронили, очень походила на правду. А уж откуда у тех монеты Мехмеда-Мурада — это не наше дело. Было ли у них оружие? Было. Ржавеет в яме рядом. Покажете? Отчего не показать, покажем. Думаю, я стал источником новой версии: золото Колчака найдено или отбито красноармейцами и перепрятано или присвоено. Ищи-свищи — тайга большая. Пусть сначала отчитаются перед народом: куда дели две тысячи тонн сталинского золотого запаса...

Вежливые, но нахрапистые чекисты не постеснялись сооб­щить, что за нами будет установлено наблюдение, а господину Драгошу Михайловичу придется покинуть страну в ближайшее время.

— Наблюдайте, следите, мы ничего противозаконного делать не собираемся, — сказал им на прощание Михалыч.

НИКОЛАЙ ЧУДОТВОРЕЦ И НИКОЛАЙ МУЧЕННИК

Сколько храмов в России построено на деньги, собранные всем миром? Сколько из них посвящено особо чтимому на Руси святителю Николаю Чудотворцу? Сколько из них разрушено и осквернено большевиками?

Маленькая церковь над Иртышом строилась в конце прошло­го века. Деньги собирали всем миром, к старосте приезжали с пожертвованиями из ближних и дальних деревень, где тоже не было храмов. Строительный камень везли баржой по реке. Стро­ителей кормили тоже всем миром, чтобы ни в чем не нуждались и быстрее делали свою работу. Построили быстро — за два лета. И осенью 1881 года, как раз к празднованию трехсотлетия присоединения Сибири, по благословению Тобольского митрополита состоялась в Никольской церкви первая служба. Народу собра­лось много, и всем войти в небольшой храм не получилось. Стоя­ли тесным кругом у раскрытых врат, поздравляли друг друга и целовались троекратно, как на Пасху. Да и то понятно: русскому человеку без храма ни родиться, ни умереть, ни сеять, ни жать, ни радоваться, ни горевать. Чуть поодаль переминались с ноги на ногу инородцы — сами по себе скучились, тараторили что-то по-своему, одобрительно кивая на праздник. Как раз в это время случилось проплывать пароходу, и капитан его, заслышав благо­вест, не удержался, ответил радостным гудком, а команда и пас­сажиры вышли на палубу, чтобы перекреститься и поклониться на золоченый крест на крутом берегу Иртыша. И те, кто были в лодках — рыбаки и те, что еще торопились поспеть к службе, встали, не боясь опрокинуть лодок, крестились и поясно кланя­лись. Молодой батюшка и все прихожане двинулись крестным ходом вдоль Иртыша, а затем вкруг поселка. Впереди несли Феодоровскую икону Божией Матери, многочисленные иконы спа­сителя и образ Николая Чудотворца, кресты и хоругви. Николь­ская церковь была первым и еще долго оставалась единственным каменным зданием во всей округе. Белокаменная.

На церковь эту, начиная с 1918 года, покушались три раза. Первый раз в общем и по сути безумном революционном поры­ве хотели не оставить камня на камне, да не нашлось взрывчатки и в помине не было тракторов. Второй раз, уже в середине три­дцатых, очередной «партейный» лидер с нерусской фамилией, которую и не помнит никто, вычитал в губельмановском «Безбожнике», что храмы взрывать вовсе не обязательно. Достаточно сорвать с них кресты, принародно сжечь иконы и бого­служебные книги, а здание надлежит приспособить под клуб либо под хозяйственные нужды, учитывая местные нужды и потребности. И предписывалось заинтересовать этим делом осо­бо молодежь. И взялся было заинтересовывать, и храм закрыл, и священника прогнал, правда, иконы сжечь не удалось — не дали сердобольные старушки, коих револьвером не испугать — все до одной перетаскал куда-то в лес настырный священник. Он и бумагу на этого попа в высшие инстанции накалякал и уже думал, подо что приспособить церковь, да не успел. За самим из окружного НКВД приехали.

Службы в храме возобновились в 1943 году, когда в Ста­линградском котле варилась шестая армия без пяти минут фельд­маршала Паулюса. Сталин «вдруг» изменил свою политику в отношении Русской Православной Церкви и самого русского народа, во всеуслышание признавая за ним важнейшую и цент­рализующую роль в создании великой державы и ее защите. В том же году, как по наитию, умер главный в стране безбожник Михаил Израилевич Губельман-Ярославский. В СССР тогда было открыто 22 тысячи храмов, священники возвращались с фронтов и из тюрем, открылись духовные семинарии и акаде­мии, вновь засияли Духом подвижничества Троице-Сергиева и Киево-Печерская лавры.

Историки объясняют сталинское «вдруг» массой объектив­ных причин: материальная и духовная помощь церкви во время войны, необходимость переориентации — от безродного интер­национализма к национальным чувствам, историческим тради­циям и державному патриотизму. Короче, ничего кроме соот­ветствующих выгод для успешного ведения и победного завер­шения войны. Но есть еще одно объяснение.

В первые дни Великой Отечественной войны во всех право­славных храмах по всему миру молились о прощении и спасении России. Митрополит гор Ливанских Илия в течение трех суток молился в каменном подземелье, и именно ему в огненном столпе явилась Сама Матерь Божия, чтобы передать определение Божие для России. И было сказано обо всех прегрешениях народа рос­сийского и о том, что нужно сделать, чтобы спасти Россию от вражеских полчищ. И весь ход войны: Ленинград, Москва, Ста­линград... Все было предсказано. Послания митрополита Илии передали все это бывшему, пусть и нерадивому ученику духов­ной семинарии Иосифу Джугашвили...

Из Владимирского собора Ленинграда вынесли Казанскую икону Божией матери, что была в ополчении Минина и Пожар­ского, и обошли с крестным ходом вокруг города — далее этой черты враг не ступил. Затем икону перевезли в Москву, оттуда в Сталинград... После этого икона везде сопровождала маршала Жукова. По всем фронтам. А в Советской Армии ввели погоны царской армии...

И все же на третий раз Никольскую церковь закрыли, и крест над Иртышом сменился флюгером. В храме разместилась пекар­ня. Так сталинская оттепель к церкви сменилась хрущевской от­тепелью ко всему на свете, вплоть до американской кукурузы, и новыми взрывами и закрытиями храмов. Алтарь и амвон Ни­кольской церкви разворотили три мужика за две бутылки вод­ки. И руки у них не отсохли, как не отсохли они у Лазаря Кага­новича, собственноручно взрывавшего Храм Христа Спасите­ля, только пить им пришлось эту водку до конца жизни. И успел ли кто из них в последние трезвые минуты жизни (если таковые и были) раскаяться, не знаю. Зато известно, что сын одного из них пренебрег своим высшим марксистско-материалистическим образованием и стал священником. Ему Паисий отдал до време­ни икону святителя Николая, которая раньше венчала вход в сельскую церковь.

Но Драгош настоял на том, что нам нужна еще одна икона. Для этого мы отправились с ним в Белград.

Паисий с Машенькой остались в поселке. Старец наш захво­рал и не хотел усугублять болезнь воспоминаниями о прошлом. Машенька осталась за ним ухаживать.

В древних невысоких горах югославской Македонии на гра­нице с Албанией есть Охридское озеро. Многочисленные монас­тыри, храмы и древние замки стоят на его живописных берегах: замок царя Самуила в Охриде, построенный в XI веке, и совре­менные виллы в солнечных зеленых долинах с темно-красными черепичными крышами; древние фрески, близость родины Алек­сандра Македонского и яркие рекламные щиты вдоль дорог, сну­ющие по ним автомобили всех европейских, японских и амери­канских марок и моделей; сосредоточенные монахи и абсолютно «раскомплексованные» нудисты...

Летом 1927 года в монастыре святого Наума, что на Охридском озере, работал русский художник и академик живописи Ко­лесников. Выброшенные революцией русские эмигранты и «милостиво» высланные в 1822-м Лениным философы и писатели дали тогда мощный толчок европейской культуре. Но только Сербия приняла их как родных, как братьев и равноправных граждан. В остальном цивилизованном мире это были самые бесправные люди. Их могли выслать из Парижа, Берлина, Лондона только за то, что они в неположенном месте перешли улицу. Но вернемся в монастырь святого Наума.

Колесникова пригласили расписывать стены нового храма. По замыслу художника на стенах один за другим появились лики четырнадцати святых, но оставался еще один пустой овал, пят­надцатый. Колесников долго не мог за него взяться, что-то оста­навливало его, и овал некоторое время оставался пустым, Драгош показал нам вырезки из белградских газет за 11 августа 1927 года, где этот случай был освещен подробно.

«Однажды в сумерках Колесников вошел в храм. Внизу было темно, и только купол прорезывался лучами заходящего солнца. В этот момент в храме была чарующая игра света и теней. Все кругом казалось неземным и особенным. В этот момент худож­ник увидел, что оставленный им чистый незаполненный овал ожил, и из него, как из рамы, глядел скорбный лик Императора Николая II. Пораженный чудесным явлением мученически убиенного русского Государя, художник некоторое время стоял как вкопанный, охваченный каким-то оцепенением. Под влиянием мо­литвенного порыва он приставил к овалу лестницу и, не нанося углем контуры чудного лика, одними кистями начал прокладку. Колесников не мог спать всю ночь, и едва забрезжил свет, он пошел в храм и при первых утренних лучах солнца уже сидел на­верху лестницы, работая с таким жаром, как никогда».

Впоследствии Колесников писал: «Я работал без фотографии. В свое время я несколько раз видел покойного Государя, давая ему объяснения на выставках. Образ его запечатлелся в моей па­мяти. Я закончил свою работу, и этот портрет-икону снабдил надписью:

Всероссийский Император Николай II, принявший «мучени­ческий венец за благоденствие и счастье славянства». Ни у кого из сербов ни тогда, ни сейчас не вызывает сомнения святость после­днего российского Самодержца.

В сербской армии можно услышать сказание, передаваемое из уст в уста между офицерами и солдатами. Ежегодно в ночь накануне убиения Государя и его семьи русский Император по­является в кафедральном соборе в Белграде и молится перед иконой святого Саввы за сербский народ. Затем он пешком идет в главный штаб и там проверяет состояние сербской армии. Когда я услышал эту историю, на память мне пришел пушкинский «Медный всадник». Неужто в Санкт-Петербурге нашлось место толь­ко для «мятущегося духа» Петра Великого? Историки спорят о двух этих совершенно разных (первом и последнем) императо­рах, исходя опять же из рационального подхода и материали­стической объективности. Единственное, в чем можно обвинить последнего — не стер твердой рукой с лица России всю эту рево­люционную нечисть, отрекся, надеясь избежать большей крови, но не за то ли получил мученический венец? Бог ему Судья.

Когда Драгош закончил свой рассказ, не совещаясь специаль­но, а по молчаливому согласию мы уже приняли общее решение. Список иконы делали в одном из храмов города Десковад, где пос­леднего российского Императора давно уже почитают как свято­го. Мучившее нас сомнение высказал и тут же разбил Михалыч:

— Царская семья не канонизирована, но, думаю, святитель Николай нас не осудит...

ШПИОНСКИЕ СТРАСТИ И БОГАТЫРСКИЕ ЗАБАВЫ

Границу Югославии мы пересекали в Суботице. Под нами была новенькая «БМВ», которую мы позволили купить себе для служебных целей. Да и Михалыч, который был неравнодушен к хорошим машинам, просто-напросто не ушел бы из автосалона в Белграде, где он чувствовал себя как в гареме: то одну погладит, то другой полюбуется, то в третьей посидит. Мы с Ильей не воз­ражали. Я днем раньше вынудил моих друзей тащиться со мной через весь город на книжную выставку «Славянская книга», а Илья полдня проторчал в оружейном магазине. Оставалось непонят­ным, на какие еще товары ЕЭС не распространяются санкции ООН. Вероятно, в списке ограничений есть только три пункта: российское оружие, российские нефть и газ.

В Суботице — маленьком и несколько грязном, замусоренном городке на границе с Венгрией — мы простились с Драгошем. А уже к вечеру были в Дебрецене, где и решили остановиться на ночь, что­бы утром занять очередь в длинном потоке машин перед украин­ской таможней в Чопе. Михалыч всю дорогу прикидывал, во сколько нам обойдется растаможивание нашей машины, хотя интерес его был чисто формальным. Денег хватало. И еще как!

Дебрецен красив. Особенно ночью, когда старые готические или новые, выстроенные под готику здания освещены ярко-желтыми уличными фонарями, но свет этот не похож на электрический, отче­го кажется, что ты оказался в средневековом городе. Если бы не яркие витрины и световая реклама, если бы не современная музыка из ночных баров и ресторанов, если бы не пластиковые «трабан­ты», Фольксвагены и Мерседесы, припаркованные у каждого подъез­да, и если бы не частая русская речь... В Суботице есть все: русские, румыны, венгры, поляки, цыгане и т. д. В Дебрецене в основном украинцы и русские. Первые при этом предпочитают общаться на русском. Зато славянские и румынские проститутки говорят на ло­манном английском: ду ю вонт вумэн, фифти бакс, плиз. Это за пол венгерской цены, отчего бывают биты венгерскими коллегами.

Ужинали мы в гостиничном ресторане, и надо признаться, обслуживали нас быстрее и подчеркнуто заботливее, чем прочих соотечественников. Наверное потому, что Илья заказал три пор­ции различных довольно дорогих блюд из национальной венгер­ской кухни и решил запить их двумя литрами красного сухого вина. После чистой, как слеза, чуть синеватой и отчаянно крепкой сливовицы, после дюжины перепробованных у Драгоша виньяков вино казалось прохладительным морсом. Мы настроились наслаждаться этими маленькими радостями, но, как говорит со­временная молодежь, кайф нам обломали. Честно говоря, я внут­ренне ждал подвоха или какого-нибудь удара судьбы. Уж слиш­ком гладко у нас все получалось.

Первая неприятность была банальной и в пограничном го­роде фактически закономерной. К нашему столику подошли кол­леги Га-Мавета. Посланцев было двое: один длинный и худоща­вый с блокнотом в руках, как учетчик на фабрике, второй круг­ловатый низкорослый крепыш. Общался второй. Он и спросил нас без обиняков:

— Ваша темно-фиолетовая бээмвуха? — и для верности зачи­тал из блокнота в руках напарника транзитный номер. — Завтра через границу собираетесь? Безопасный проезд до Киева стоит триста баксов. Умеренно и надежно.

Илья начал медленно и угрожающе подниматься. - Ты сиди-сиди. Гора, — уважительно предупредил его лы­сый крепыш с откровенно-вызывающей надписью на футболке «Аи фак ю», — хулиганить не надо, никто тут с тобой силой меряться не собирается. Но, видишь ли, в дороге бывает всякое. Могут тормоза отказать, или какой-нибудь лох на ржавой «ко­пейке» бок протаранит, а то и вообще дорога заминирована, Бандеровцы кругом. А триста баксов — это скромный страхо­вой взнос, просто мы, в отличие от государственных правоохра­нительных органов и страховых агентств действительно гаран­тируем, — он со значением растянул последние слова.

— Откуда вы, ребята? — миролюбиво спросил Михалыч.

— Тебе адрес тещи или любовницы? — выдал заготовку «ме­неджер»-крепыш.

И тут не выдержал я.

— Михалыч, отдай ты им эти паршивые триста долларов, но пусть дадут справку, квитанцию и заодно скажут, в какое «стра­ховое общество» нам обратится после того, как проедем Киев. И если, не дай Бог, представители конкурирующей фирмы хотя бы поцарапают нашу машину, мы за страховым возмещением сюда вернемся на танке.

— Серьезный дяденька, — оценил мою речь крепыш. — Справ­ку дадим обязательно. — И, что самое удивительное, получив три сотенных купюры, он тут же достал из кармана вполне прилич­ный, выведенный на лазерном принтере бланк с печатью какого-то акционерного общества и расписался на ней: Бубень.

Выдав нам необходимые инструкции на путь следования, «страховщики» тут же переместились к следующим клиентам. Но похохотать над филькиной грамотой нам долго не пришлось. Хотя, с другой стороны, смешного, конечно, мало. За триста долларов русским врачам и учителям приходится вкалывать целый месяц на две с половиной ставки и ждать полгода честно заработанные день­ги. А филькина грамота за подписью какого-то Бубня имеет на дороге от границы до Киева вес как минимум мотострелковой роты. Но неприятности имеют свойство продолжаться.

За столик к нам, формально попросив разрешения, уселся по­жилой усатый джентльмен (ну не иначе, как джентльмен). Во рту у него дымилась сигара ничем не меньше, чем у Черчилля, и весь вид его подчеркивал внутреннюю и внешнюю значимость и на­пускное благородство. Он ничего не заказывал, но официант моментально поставил перед ним чашку горячего кофе.

— Добрый вечер, господа, — сказал он и тут же сочувственно спросил: — пощипали вас соотечественники? — Только в после­днем слове просквозил легкий акцент. Как у прибалтийца, кото­рый всю жизнь прожил в России, но иногда специально допуска­ет акцент, чтобы напомнить самому себе, а уж во вторую очередь окружающим, что он какой никакой европеец, почти что иност­ранец. Мы молча ждали, что он скажет дальше.

— Думаю, вам не очень интересно будет услышать занима­тельную историю, как трое отчаянных русских парней обманули КГБ, КПСС, ФОБ и русскую мафию, — с ходу он взял быка за рога, — а они, я думаю, выслушают ее с интересом.

— А Вы, судя по всему, агент ЦРУ, — предположил я, поды­грывая ему.

— Берите выше. Возглавляю один из восточноевропейских отделов. Он играл в открытую, значит, у него на руках были все крупные козыри. — Можете называть меня мистер Смит или ми­стер Бонд, как вам больше понравится. Благодаря вам я пятна­дцать лет назад безуспешно искал утечку национального золота. Потом пришлось искать его на территории СССР. Так что благо­даря вам я смог провести несколько успешных операций, но це­лых пятнадцать лет ждал этого момента, чтобы использовать информацию, которую получил о вас. Сразу же хочу предупре­дить вас от возможных эксцессов. Ваш югославский друг в дан­ный момент находится под нашей заботливой опекой, тем более что он имел неосторожность выстоять длинную очередь на полу­чение американского гражданства. — Он взглянул на Илью, который демонстративно сжал кулаки. — Наслышан о вашей волшеб­ной силе. По роду своей работы я читал не только Достоевского и Большую Советскую энциклопедию, но и русские былины. Впе­чатляет. У американцев ничего подобно в прошлом нет. Зато сей­час супергероев в литературе и в кино предостаточно.

— Засранцы они, — сухо сказал Илья и развесисто выматерил­ся. Так, что даже мы с Михалычем поморщились. Он не любил, когда его хвалят или сравнивают со святым Ильей Муромцем.

— Вам что, нарисовать план поселка, дать список местных милиционеров и неблагонадежных граждан, отметить на карте буровые?.. — начал утрировать Михалыч.

— Меня даже не интересует золото, — невозмутимо отмахнул­ся мистер Смит, — меня и правительство США в моем лице, интере­сует время. Точнее, тоннели во времени, которые вы обнаружили. Причем, как я понял, вся эта фигня с парадоксами времени Эйнштей­на — полнейшая бредятина. Фигня? Я правильно выразился.

— Могу вам подсказать выражение покрепче, — предложил я. Между тем, каждый из нас понял, что господин под псевдони­мом Смит ни за что не поверит, что «наши» точки закрылись, а подобный ответ только повредит Драгошу.

— Ну а почему Вы не обратились к нам с подобным вопро­сом в поселке?

— У нас, разумеется, длинные руки, но, учитывая печальный опыт наших русских коллег, искать иголку в миллионе сосновых игл неразумно. Теперь же я знаю о вас значительно больше, чем пятнадцать лет назад, даже имею ксерокопии амбулаторных карт из ваших детских поликлиник. Мне прекрасно известно, что на­ходить точки умеет Алексей Михайлович, и я любезно хочу его попросить попробовать сделать это прямо здесь, в Венгрии.

Значит, о том, что это может и Драгош, они не знают.

- Мне кажется, это пустое дело, — честно сказал Миха­лыч. — Все, что происходило в нашей «аномалке», так или иначе завязано на золоте.

— А Вы попробуйте, — и мистер Смит крутанул и прихлоп­нул на столе золотую монету. Видимо, это был один из тех чер­вонцев, что вынесли мы или Драгош.

Эх, Драгош. Драгош! Не понос, так золотуха, не энцефалит, так ЦРУ. И на кой ляд тебе был нужен американский паспорт? Бизнес? То-то говорят: с кем поведешься, от того и неприятности.

— Что ни делается — все к добру, — подбодрил нас Михалыч.

Мистер Смит с пользой провел пятнадцать лет, ожидая встречи с нами. Он собрал уникальный материал о неожиданных исчезно­вениях людей в различных точках. Утверждал, что подобное про­исходило даже на территории Кремля. Он приводил десятки сви­детельств из средневековых европейских хроник. Наверное, на него работала вся компьютерная сеть не только ЦРУ, но и всех спецслужб Европы.

— Венгрия богата удивительными легендами, — утверждал он, — и медье Хайду-Бихар, где мы находимся — тоже.

— Какие у меня есть гарантии, что вы не посадите меня на цепь, чтобы я искал вам точки по всему миру? — спросил Михалыч.

— Мы подробно изучим их и научимся делать то же самое. Большего я обещать не могу.

— А почему бы вашей службе не перевезти меня в Вашинг­тон, чтобы я поискал там?

Похоже, Михалыч сканировал мозг цэрэушника. Но мистер Смит даже не думал скрывать:

— О, я даже не думал этого делать. Стоит только заикнуться, и я навсегда с Вами распрощаюсь. Вас действительно и немедлен­но посадят на цепь в подвалах Пентагона и чтобы добраться до истины, могут буквально вскрыть черепную коробку. Я же, со своей стороны, не собираюсь делиться лаврами.

— Если будете курить сигары, через три с половиной года у вас будет рак средостения, — рубанул Михалыч, и мистер Смит, осознав эти слова, стал цвета полной луны.

— Куда мы едем? — спросил я уже у трех джипов, рядом с кото­рыми нас ожидали шестеро интеллигентного вида головорезов.

— Недалеко. Миль десять к югу есть деревушка. Там живет одна босоркань — ведьма, которая, говорят, во время Второй Мировой войны наслала на спящих советских солдат отряд чер­ных рыцарей. И... — он замялся.

— Что и? — спросил Илья.

— Два спящих взвода были вырезаны. Разумеется, ваши смершевцы рыцарей искать не стали, а только скрупулезно выловили все мужское население деревни и поставили к стенке. У вас ведь это принято: чуть что — репатриировать целые народы...

—А у вас нет? — возмутился я. — По-моему, вы забыли, что в начале войны в США всех до одного японцев согнали в концла­геря и кормили там отнюдь не «сникерсами». Сталин же пересе­лил немцев в Сибирь, а не в концлагерь, подальше от Сталинград­ской битвы, а чеченцев, которые своими отрядами наносили уда­ры в тыл Красной Армии — в Казахстан.

— У войны свои правила, — то ли согласился, то ли оправдал­ся мистер Смит.

К деревушке мы подъехали далеко за полночь. За все время в Европе я впервые ехал по узкой грунтовой дороге, со свойствен­ными российским проселкам лужами и колдобинами. У пункта назначения мы оказались в густом тумане. Настолько густом, что габаритные огни идущего впереди джипа бесследно растворились, а противотуманки прощупывали только два-три метра перед ко­лесами. Такой туман можно увидеть только в фильмах ужасов. От яркого света луны он превратился в ядовито-желтое месиво, слов­но с неба сыпали муку или манку, а с земли подымался густой дым.

Джипы прижались у довольно современного, но весьма мрач­ного дома с черепичной крышей. На стук мистера Смита вышла седая старуха ведьмоватой внешности. Длинный крючкообразный нос, выдвинутый вперед острый подбородок и неестественно длин­ные седые ресницы — венгерская Баба Яга, да и только. Оказалось, что цэрэушник не даром ест свой восточноевропейский хлеб: он запросто, как только что говорил с нами на русском, заговорил с бабулей на мадьярском. Протянул ей пачку форинтов, и она до­вольно резво села в машину. Михалыч при этом из машины вышел и категорически отказался ехать рядом с ней. Жутковатый моло­жавый хохоток старухи вырвался в открытую дверцу следом за ним. Он пересел во второй джип, где ехали мы с Ильей.

— Она сильнее меня, — тихо сообщил он нам, — ей-богу, на­стоящая ведьма.

Через пять минут мы выехали на большой луг. Странно, но власть тумана над этим полем кончалась. А луг был настолько большой, что даже при ярком лунном свете не угадывались кус­ты и деревья на его краях. За нашей спиной стеною стоял туман, а над лугом кружил прохладный ветер.

— Сел-Аня, — сказала старуха и указала на единственное могучее ветвистое, но совершенно лишенное листвы дерево в цен­тре луга. В черном скелете его ветвей застряла желтым сердцем низкая полная луна.

— Есть, — сказал Михалыч, и у мистера Смита буквально загорелись глаза. Из «уважения» к нам он дал сопровождающим указания не только на английском, но и на русском: держать нас с Ильей под прицелом, и, в случае чего, патронов не жалеть, осо­бенно на Илью. Старуха снова едко хохотнула и вплотную подо­шла к Михалычу, с минуту смотрела ему в глаза, вдруг заговор­щически ему подмигнула и тенью скользнула в туман.

— Чтобы выйти сюда же, ничего оттуда не берите, — шеп­нул-предупредил Михалыч.

Мистер Смит без опаски шел рядом с ним, следом мы с Ильей, а за нами трое сопровождающих. До дерева мы не дошли метров пятьдесят. Ночь обратилась в солнечный день.

— Далеко не отходите, — успел сказать Михалыч, и за наши­ми спинами послышался конский топот. После того как мы обер­нулись, на раздумья у американцев, вооруженных пистолетами-автоматами оставалось не более минуты. От величественного желтокаменного замка к нам с копьями наперевес мчался небольшой отряд рыцарей и легких кнехтов. Металл доспехов не зеркалил на солнце, потому что был черным. Мистер Смит казался растерян­ным, а бравые, хорошо вышколенные ребята открыли довольно плотный огонь из своих скорострелок. Разумеется, они никогда не читали научной статьи «Если бы у Александра Невского был пулемет», но понятие о бронежилетах должны были иметь самое полное. Два рыцаря и один кнехт из дюжины скакавших к нам вылетели из седел, и еще две лошади вместе с седоками кувыркну­лись через головы с предсмертным ржанием. Никогда не думал, что патроны в обойме могут кончаться с такой необычайной быстротой. Прошло, может быть, четверть минуты, а ребята уже нервно меняли обоймы. Один из кнехтов осадил коня и провор­но отцепил от седла арбалет. Короткая железная стрела впилась в грудь одного из подручных мистера Смита, самого расторопно­го, когда он уже передергивал затвор. Следующего надел на ко­пье проскакавший мимо нас рыцарь, третий кинулся бежать, но его настиг меч. На нас, как на безоружных и не оказывающих никакого сопротивления, сначала не обратили внимания. Между тем, сбитые пулями рыцари ползали метрах в пятидесяти от нас, пытаясь встать. Кроме тех, которые кувыркнулись вместе с ло­шадьми. Кто они были — воины Белы IV или Лайоша Великого, я не знаю. Кнехт спрыгнул с коня и подошел к мистеру Смиту. Мгновенно на шее того оказалась веревочная петля, а второй ко­нец стянул беспомощные от испуга и неожиданности руки. Вто­рым в очередь на эту процедуру стоял Илья, до шеи которого кнехту пришлось бы подпрыгивать.

— Отходите! — крикнул Илья и одним ударом вбил голову кнехта в плечи.

В былине это прозвучало бы несколько по иному: ...вбил его во сыру землю да по самые плечи. И хотел его враг копьем про­ткнуть, то-то метил в грудь богатырскую. Только то копье брал Илья рукой за остер конец, перехватывал, и на том копье он вра­га поднял, он поднял его, как пушиночку, он крутил врагом во все стороны, он врагом крутил да на том копье, а других валил, как дубиною...

Отступая, я насчитал семь шагов, прежде чем мы снова вы­шли в ночное ноле. Потом оттуда выбежал разгоряченный Илья с обломком копья в руках.

— А ты говоришь ничего не брать! — крикнул он Миха­лычу. — Мы им там оставили взамен три автомата и ценного специалиста, который организует им первую секретную службу в Венгрии.

— Сэйв ми!!!... — как будто далекое эхо пронеслось над лу­гом. Видимо, мистер Смит в панике забыл, как звать на помощь на русском языке. «Хрен тебе», — подумал я, хотя мне почему-то было его немного жаль.

— Опять мы нагадили в прошлом, — начал сокрушаться Ми­халыч.

— Забудь, — успокоил я его, — в Венгрии много легенд, бу­дет на одну больше. Что-нибудь о колдунах, мечущих гром и молнии, которых победили воины Людовика Венгерского. Мистер Смит язык знает, так что отредактирует. Надо будет даже специально потом поработать с хрониками. Вдруг он нам при­вет передаст. Да и такая стычка при всей своей фантастичности забудется на фоне поражений от монголо-татар или австрийцев.

— Я смотрю, ты даже наловчился оправдываться перед исто­рией!

— Кто на что учился, — парировал я.

— Правду сказать, я читал множество фактов, когда археоло­ги делают находки, не соответствующие по своему возрасту раз­рабатываемому культурному слою.

— Я тоже читал, — включился, отдышавшись, Илья, — у ста­рого дорого советского фантаста Алексея Казанцева. Он все до кучи собрал. Череп доисторического буйвола, убитого пулей ка­либра семь шестьдесят два, модель современного истребителя из золота, найденную в пирамидах майя...

— Которую даже испытывали в аэродинамической трубе, — добавил я.

— Значит, не одни мы тревожим прошлое, — заключил Ми­халыч. — По крайней мере, еще за одного человека я могу теперь поручиться точно. Надеюсь, мистеру Смиту там понравится. И курить бросит.

— А что это тебе так комплиментарно старая босоркань под­мигивала? — вдруг вспомнил я.

— Это наши, колдовские дела, — усмехнулся Михалыч.

— Вы еще не забыли, что в машинах нас ожидают еще трое помощников мистера Смита? — остановил наше веселье Илья.

Ни у кого из нас не было и малейшего желания объясняться с ними и тем более с их вышестоящим начальством. По этому по­воду у меня появилась великолепная идея.

— Михалыч, тебе очень будет жалко нашу новую машину? — спросил я.

—- Не понял?

— Забавно придумал! — врубился Илья, — мы пропали вме­сте с мистером Смитом! Пока они прочухаются, мы уже будем по ту сторону границы. Вряд ли они были посвящены во все его премудрые планы.

- Точно уловил, — нахвалил я, — действуем по принципу: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...

— Не машину жалко, а триста долларов, — демонстративно насупился Михалыч, и мы захохотали. — Справку выбрасывать не буду, еще пригодится. В случае чего — продлим.

— А с этим что делать? — озадачился Илья, разглядывая тол­стое древко копья в своих руках.

— Оставь для научных экспериментов Пентагону. Утром мы были в Ньердьхази, оттуда автобусы возили челночников в Ужго­род, древний русский город, оказавшийся за границей России. Знал бы упрямый Даниил Галицкий, как его уния нам откликнулась.

ЛЕДОХОД

Жить в Сибири и ни разу не увидеть ледоход на Иртыше — все равно что побывать в Париже и не увидеть Эйфелеву башню. Не прав будет тот, кто назовет это зрелищем. Подобное определение при всей его внутрисмысловой размашистости только умалит пробуждение великана. И я уверен, что происходит это не от воздействия тепла и света солнца, а от прорыва какой-то умопомрачительной жизнен­ной силы, скапливающейся под толщей льда в течение зимы. Напря­жение ее чувствуется еще задолго до того, как лед даст первую боль­шую трещину, и из мутных глубин вырвется могучий вздох Иртыша. Достаточно выйти на берег, и эту силу можно услышать и даже уви­деть: не явно, но в присутствии какого-то утробного инфразвука над рекой, диссонирующего с дискантами многочисленных ручьев, в дви­жении воздушных масс над ледяным панцирем — воздух этот гуще, он напитан влажностью и энергией и поэтому виден.

Вырвавшись на свободу, эта сила несет на своих плечах це­лые поляны льда, над которыми застывшими парусами стоят ропаки, кружит снежную мелочь, прибивая ее к берегам, отчего кажется, что вдоль берегов движение идет в обратную сторону.

Ученые спорят: Иртыш впадает в Обь или наоборот. Неваж­но. Но там, где они сливаются, образуется пресное море, сталки­ваются две силы, а во время ледохода треск ледяных копий и щи­тов стоит над полем этого единения и битвы.

Именно наблюдая за ледоходом на Иртыше, я вдруг осознал ана­логию между рекой и человеком, между рекой и народом. Подобная, нет, правильнее сказать, родственная природе сила скапливается в душе, сознании отдельного индивидуума и в душе всего народа, чтобы в определенный Богом момент вырваться наружу со всей своей полнотой и неотразимостью. Я далеко не приверженец теории Льва Гуми­лева о пассионарных толчках и т. п., ибо, следуя этой теории, в России сейчас глубокая осень, за которой последует зима умирания. И все. И больше ничего. Только шевеление под сугробами истории. И если придерживаться данной аллегории, народ наш подобен жухлой, намокшей от серых дождей листве, которую осталось присыпать снегом и далее определять как вечную мерзлоту. Но Иртыш вскры­вается и быстрее других рек несет свои обновленные прохладные воды!

Можно ли объяснить всплеском пассионарности образова­ние великой державы? А что тогда с этой точки зрения, револю­ции? Пассионарность с отрицательным зарядом? Адова сила. Нет, история больше похожа на мучительный и болезненный процесс очищения, наказания и покаяния. По инерции нас еще несет эхом революционных потрясений и братоубийственной войны. Репетиция апокалипсиса продолжается. Но над ужасающей кар­тиной духовной разрухи все ярче сверкает Спасительный Крест.

Как и два тысячелетия назад Бог оставляет каждому Высшую свободу выбора между светом и тьмой.

И крест маленькой Никольской церкви над Иртышом — точно маяк на многие километры посреди вечной тайги. И образ Николая Чудотворца над входом напоминает о том, что именно к терпящим бедствие приходил на помощь этот Божий Угодник. И огромная фигу­ра Ильи на крутом берегу, могучее троеперстие которого напоминает купол-луковицу, сейчас сила этой руки посвящена Богу, но еще эта былинная, харизматическая сила может созидать и может сокрушать. И старенькая учительница географии и краеведения Тамара Михай­ловна, оставшаяся один на один с Богом, но не побоявшаяся после партсобрания длиною в жизнь признать, что жила во тьме. И Глава Администрации, который безуспешно искал и выкраивал деньги на реставрацию этого храма — может, и не по набожности, но по убеж­денности, что на этом месте одно из начал России. И родственники тех, и сами те, кто разрушал, гнал и сеял сатанинские звезды, и тех, кто был гоним... И все люди, пришедшие на величественный и ритмичный зов благовеста, кто из радости, кто из любопытства, кто по глубокой вере, кто на всякий случай — все они собрались у ожившего храма.

И когда мы привезли первые стройматериалы, наняли рабо­чих, перенесли часть икон из скита, эти люди стали приходить, предлагать деньги и помощь. И хотя нужды ни в чем не было, мы не отказывались. Потому что необходимо было Начало.

Приходили и провинциальные экуменисты, и местные криш­наиты, и баптисты, и еще невесть какие еретики, и просто невеже­ственные люди — покричать, что лучше бы мы строили жилье и дворцы культуры. Прием по подобным вопросам мы доверили вести Илье, и этим все сказано. Они уходили ни с чем, чтобы зло­словить на поселковом рынке и в кулуарах общественных орга­низаций, вопить и писать в газеты и всевозможные инстанции об ущемленной демократии, бессовестной свободе совести, или о том, что мы ограбили банк и теперь замаливаем грехи. И хотя каждо­му из нас есть что замаливать... Да бес с ними, и Бог им судья!

Но сегодня в большинстве своем пришли те, кто помогал де­лом и словом. А последнее значит ничем не меньше, ибо оно было в начале. И многие, если бы знали слова, поддержали бы «Да весе­лятся небесная...»

— Алексей Михайлович, так и знала, что здесь Вас найду, — проталкивается сквозь толпу почтальонша. — Вы тут целыми днями пропадаете, а Вам вызов на переговоры!

—От Паисия?! — обрадовался-спросил Михалыч.

Когда мы вернулись, в доме Паисия застали только Машень­ку. Она развела руками: что я могла сделать с неугомонным ста­риком? Два дня в лежку лежал, бредил даже, а на третий — чуть в себя пришел — собрался в лес. Мне, говорит, милая, там легче будет. И к обеду меня не жди и к ужину. Ночью пошла за ним, натерпелась страху. Думала, в скит ушел, а его и там нет и, по всему видно, не было. Три дня потом охотники и милиция искали. Специально санавиация дежурила, а фээсбэшники на своих вертолетах и вездеходах по тайге кружили. Слух прошел, что и границы на всякий случай перекрыли. Понятное дело — золотой старик. Для нас по-своему, для них по-ихнему. Да уж где там! Если захотел старец уйти, значит, знал, как это сделать.

Не зря мафусаилов век прожил. Знала бы куда — послала бы вам телеграмму.

Мы даже не пытались организовать свою поисковую группу. Старец не умирать ушел, он вечный. Калика перехожий. И он сам знает, где он сейчас нужнее. Я же говорил — русский Мелхиседек.

— От Паисия?!

— Нет, из Югославии. От Драгоша вашего.

— Наконец-то, — и обрадовался и одновременно расстроил­ся Михалыч, который очень тосковал по Паисию.

— Вложили бы деньги в связь, он бы Вам напрямую зво­нил, — закинула удочку почтальонша.

— Будет время — будет песня.

— Что там? — спросили мы в голос с Ильей.

— Наверное, подходящее место для храма на Саве нашел, — ответил Михалыч.

— А, может, новый клад? — с видом заговорщика предполо­жил Илья.

— Или и то, и другое, — решил я.

Тюмень — Филинское —

Горноправдинск

188... — 1996 гг.