Переполненный трамвай номер четыре, старчески переваливаясь с боку на бок, надрывно скрипел, натужно стучал колёсами и неторопливо катился по маршруту. Измученные знойным июлем, утомлённые тополиным пухом пассажиры обдувались пересохшими губами, обмахивались утренними газетами, вполголоса роптали, ощущая людскую вонь: пот, дешёвый парфюм, запах сигарет, перегара и безнадёги.
Рита стоически переносила утреннюю давку, отсутствие свежего воздуха и амбре изо рта стоящего напротив невозмутимого алкаша.
- Мужчина, ну что же вы так напираете?
- Я даже не приближаюсь. Меня просто качает вместе с трамваем. Дамочка, не нравится, езжай на такси.
- Стойте, пожалуйста, ровно, не пытайтесь ложиться на меня.
Не совсем трезвый гражданин нехотя оглянулся, разглядел сердитое лицо Риты и ехидно прошипел: "О! Да вы ещё не все уехали?".
- Попрошу без оскорблений и намёков, выражения подбирайте.
- А что не так? Вечно вам евреям всё не по - нраву, Родину, гады пархатые, не любите.
Рита Блюмберг из последних сил протиснулась к выходу и пробкой выскочила из озлобленного антисемитского трамвая, ведь никто из пассажиров даже голоса не подал в её защиту: большинство в душе были согласны с пьяным трамвайным хамом, молчаливо одобряя поганые слова.
Она не доехала две остановки до мединститута и теперь, раздражённая, тащилась пешком. Утренний Томск истощал невыносимую духоту, не успев достаточно охладиться за короткую ночь, белый пух залетал в нос, затрудняя дыхание, пересохший рот жаждал хоть какой - то влаги, от всего этого горожане становились крайне злыми, совсем неулыбчивыми, бесконечно сердитыми.
Лаборантка Лена пулей влетела в отдел, тяжело выдохнула и как - то испуганно покосилась на младшего научного сотрудника Маргариту Блюмберг: "Ритка, ты опять опоздала! Быстро к шефу!".
- А в чём, собственно, дело? Могу я с утра кофейку выпить, сигарету выкурить, в конце концов, о последних новостях узнать?
- Потом, всё потом. Давай быстрее, а то главный задолбанец рвёт и мечет.
- Я всего - то на пятнадцать минут опоздала. Некоторые только к обеду появляются и ничего.
- Не тяни резину! Когда кандидатом станешь, приходи хоть к двенадцати.
- Да ладно, иду уже!
Заведующий лаборатории, профессор Гольдберг, еврей во всех поколениях, слыл ревностным исполнителем воли партии, а посему постоянно гнобил подчинённых, в первую очередь сотрудников еврейской национальности.
Возникает резонный вопрос: "Как же такое может быть, чтобы еврей люто ненавидел именно, евреев?". Очень даже может, особенно после того, как маленький, но гордый Израиль разгромил многочисленные арабские армии, вооружённые Советским оружием. Когда ожесточённое столкновение закончилось, все евреи в СССР, не поддерживающие линию КПСС и правительства, автоматически становились пособниками мирового империализма, космополитами и вообще ненавистными врагами.
Профессор, яростно цепляясь вставной челюстью за тёплое, насиженное кресло и приличную по тем временам зарплату, явно не хотел оказаться в опале, поэтому политику партии ревностно поддерживал, а чтобы его, не дай Бог, не заподозрили в протекции своим, в лояльности национальным собратьям, в поддержке еврейского государства, всенародно травил, злобно унижал, постоянно давил исключительно евреев. Надо отметить, также вели себя многие руководители из числа еврейской интеллигенции. Скорее всего, именно с того времени за интеллигенцией закрепилось определение - гнилая, хотя могу и ошибаться.
- Маргарита Михайловна, я вызвал вас по весьма щепетильному вопросу.
- Слушаю, Марк Давидович.
- Бегло пролистав вашу публикацию на симпозиум, я вынужден сделать ряд существенных замечаний.
- В чём дело? Вам же текст понравился.
- Доклад, несомненно, толковый и с научной точки зрения даже новаторский, тем не менее, на каком основании вы постоянно ссылаетесь на профессора Кеглевича?
- Но ведь он светила в Гематологии, признанный авторитет в научном мире, не так ли?
- Знаете что, Маргарита Михайловна, сие - сугубо ваше личное, весьма необъективное мнение. Окажите любезность ссылайтесь на профессора Петрова из Ленинграда или на Иванова из Москвы. Короче говоря, заявляю открытым текстом, чтобы все ссылки - только на русских ученых.
- Что поделать, Марк Давидович, в нашей области труды профессора Кеглевича весьма значимые.
Гольдберг налил глаза бычьим гневом, нервно затопал ногами как ребёнок и истошно заорал, переходя на фальцет: "Немедленно исправить ссылки! В противном случае, вам не видать симпозиума, как своих ушей!".
- Хорошо, я исправлю, хотя абсолютно не понимаю для чего это нужно. Я уважаю Кеглевича.
- Молчать, выскочка! Как я сказал, так и будет!
- Марк Давидович, прошу вас, успокойтесь, я всё прекрасно поняла.
- Это ещё не всё, голубушка! На каком таком основании в соавторах моя фамилия аж на четвёртом месте, а ваша на первом?
- Но я работала, это мой материал, тем более, все опыты лично ставила.
- Не понял, какой материал? Какие опыты? Кто вам предоставил такую шикарную возможность проводить всевозможные эксперименты? Правильно, Центральная научно исследовательская лаборатория при Мединституте. Конкретно - заведующий лабораторией! А посему, непонятливая вы наша, первым в авторах должен стоять я, затем заведующий отдела, потом руководитель группы, после мой аспирант Новицкин, ваше место - пятое, а может, и шестое. Такова обычная практика.
- Это вопиющая несправедливость.
- Что вы говорите!? Не перечить мне! Не нравятся установленные порядки, скатертью дорога, я никого не держу.
- Понятно.
- А раз понятно, марш исправлять доклад!?
Второй раз за утро Риту беспардонно унизили, нагло растоптали достоинство. Она выскочила из кабинета в растрёпанных чувствах и расплакалась горькими слезами. Ладно алкаш в трамвае, он, как и большинство советских граждан - антисемит, быдло необразованное, люпмен недоделанный, но Гольдберг, он же учёный, профессор, интеллигент, сын профессора, внук профессора.
Рите стало нестерпимо больно и обидно, поскольку она пахала несколько месяцев, как проклятая, а в авторах - на последнем месте. Она вдруг сообразила откуда у директора ЦНИЛ более пятисот публикаций и пять монографий. Просто весь штат как рабы горбатился на этого упыря. Похоже, ни одна публикация не проходила мимо талантливого учёного Гольдберга.
Самое гнусное и прискорбное заключалось в том, что так поступали все советские руководители научных учреждений, поскольку это считалось в порядке вещей.
Трамвай номер четыре, в котором Марк Давидович Гольдберг возвращался домой после насыщенного трудового дня оказался переполненным. Измученные знойным июльским днём пассажиры обдувались пересохшими губами, обмахивались вечерними газетами, вполголоса ворчали, ощущая людскую вонь: пот, дешёвый парфюм, запах сигарет и безнадёги.
Профессор стоически переносил трамвайную давку, отсутствие свежего воздуха и невыносимый перегар изо рта стоящего рядом пассажира.
"Мужчина, ну что вы так напираете?", - возмутился Марк Давидович.
Не совсем трезвый гражданин в упор уставился на профессора и зло прошипел: "О! Вы ещё не все уехали? Как же достали жидовские морды?"
P. S. Любое совпадение имён и фактов считать вымыслом автора.