Был день рождения дяди Ивана. Поехали в Старый Замок на двух санях. Первыми правил Александр, Бобик – вторыми. Бобик был очень горд. Он сидел на высоких козлах, щёлкал кнутом гораздо чаще, чем было нужно, и кричал низким, хриплым от крика голосом:
─ Ну-у-у, дава-а-ай! ─ лошади бежали сами. То, что он был вожаком компании, давало Бобику чудесное ощущение самоутверждения. В санях Бобика сидели мама и трое Голицыных. В санях Александра ─ Вера, Алёна и мадемуазель. Верина нижняя губа выпячивалась гораздо сильнее обычного, глаза были красными.
Она довольно долго, но без обычного успеха проплакала, добиваясь права ехать в санях с Бобиком. Мадемуазель была, как всегда раздражена и надменна. Всё, что происходило, она считала в корне варварским. Няня перед отъездом исчезла. Она обиделась, что «мармазель» приглашена на день рождения дяди Ивана, а она нет. Она всё время ворчала что-то неразборчиво себе под нос. Это были проклятия в адрес «тощей нехристи».
В санях у Бобика были веселье и смех. Смеялись даже слишком громко, чтобы подбодрить пассажиров передних санок, но Верины надутые губы становились всё более угрожающими, а мадемуазель от этого смеха только всё более и более переполнялась дурным настроением. Бобик находи это просто глупым. Зачем нужны чувства страдания и радость, если их не выражать. Всегда, когда мадемуазель требовала послушания, ─ что часто было очень нужно, ─ он бывал возмущён, и с негодованием отвергал. Он показал француженке могучий раскидистый дуб в парке и заявил, что становиться послушным, как подстриженные туевые деревья в саду, отказывается решительно.
Они проехали оба больших озера, выкопанных в давние времена крепостными. Потом следовали две выкрашенные охрой длинные кавалерийские казармы, а между ними ─ въезд в Старый Замок. На большом лугу перед замком высился гигантский дуб, который стоял ещё при хане Гирее в тринадцатом столетии. Его могучие ветви касались земли. За ним сонно лежал Старый Замок, широко и вольготно. Двести лет назад он был выстроен из стволов могучих дубов, пролежавших десятки лет в болоте. Дерево было твёрдое, как камень. Вход обрамляли четыре колонны, поддерживающие балкон.
Шумная компания, смеясь, ввалилась через широкие двери, которые многие годы не смазывались. Входящих они всегда громко приветствовали «пи-и-и». Мама утверждала, что каждого гостя в отдельности двери приветствовали по-разному. Кого радостно, а кого и раздраженно. В овальной прихожей две овальные праздничные лестницы полукругом поднимались на первый жилой этаж, где и соединялись.
На повороте каждой лестницы были незаметные двери, за которыми находились тёмные старомодные туалеты: деревянные сидения с круглыми отверстиями. Внешне они были неудобными. Но дядя Иван был в этом отношении консервативен. Он считал, что достаточно хорошо и для последующих поколений то, что его предки находили хорошим и удобным.
Старый дом был полон волнующих тайн. Тарлецкие с их татарским кровным наследием были дикие и жизнелюбивые люди. Они были неограниченными и не всегда милосердными господами своих крепостных и жгли, как неоднократно говорила Ядвига, свою жизненную свечу с обоих концов.
Волнующее начиналось сразу, как только вступали в большой зал. Шесть высоких, ─ от пола до потолка, ─ окон позволяли сверкать бело-розовым праздничным панелям. Резкий контраст с этим свечением составляла огромная тёмная картина, на которой были изображены женщина в красном кринолине и мальчик примерно восьми лет, смотревший в её сторону. Лицо у неё было злое, ужасное. Ужас усиливался тем, что у неё не было глаз. Вместо глаз на раскрашенном полотне были маленькие круглые отверстия, от которых разбегались трещинки.
Взгляд человека, входившего в зал через дверь в узких боковых стенах, падал на сильно освещённую жутковатую картину, и человек испуганно останавливался. Редкий человек отважился бы войти в зал в темноте, так как тогда вся картина была совсем тёмной, только отверстия в глазах смотрели пронизывающе.
Это была прабабка дяди Ивана, Тамара Тарлецкая, жившая в восемнадцатом столетии. Она была вспыльчивой жестокой женщиной. Она избивала своих крепостных до крови, а иногда и насмерть. В помещениях нижнего этажа виднелись предательские пятна, которые нельзя было замазать никакой побелкой. Домочадцы сообщали шепотом, что это пятна крови. Однажды, когда её муж, маршал Пётр Тарлецкий, исчез (ходили слухи, что он сбежал), она прострелила из пистолета глаза на своём портрете.
Когда дядя Иван был ещё маленьким мальчиком, в одной из комнат нижнего этажа ремонтировали подгнивший паркет. Под ним нашли сначала железное кольцо, потом филенчатую дверь, а когда её подняли, ─ тайник. Там лежал скелет. Ещё нашли серебряные пуговицы и часы с гербом Тарлецких. Так подтвердилось предположение, что бегство маршала было бегством в смерть, и что его жена Тамара ему в этом помогла.
Её гробница находилась в сотне метров на почти заброшенном старом кладбище, рядом с церковью. Сын ─ из-за её иноверчества ─ не отважился положить её в семейный склеп, чтобы не потревожить спокойный сон Тарлецких, хоронимых туда начиная с тринадцатого столетия. Её похоронили на пустыре в конце кладбища и огородили могилу кованой железной решеткой. На огромном валуне, положенном на могилу, было выбито: «Господи, смилуйся над грешной душой Тамары Тарлецкой 1743-1814».
Это не мешало Тамаре перебираться через низкую ограду и большую часть времени проводить в замке. Её душа не могла найти покоя, и она являлась. Она являлась достоверно и имела подражателей. Если ночью скрипела лестница или половица, все знали, ─ это Тамара. Или дверь сама по себе открывалась ─ это Тамара. Или ветер свистел в щели окна ─ это Тамара. В лунные ночи некоторые видели белые контуры её фигуры в парке, или слышали тихий свист и грызущий звук, какой издают мыши, ─ это тоже была Тамара.
Дом постоянно полнился гостями, которые оставались ночевать, или даже квартировали неделями, устраиваясь на какой-нибудь софе. Если у них появлялась ночью обычная человеческая потребность, они бывали вынуждены искать в темноте маленький туалет на изгибе лестницы. Они выглядели пугающе в своих белых ночных рубашках, когда встречали друг друга. Пугались ужасно! Это была Тамара! И это утверждал тот, кто увидел другого гостя в развевающейся ночной рубашке, а обладатель ночной рубашки утверждал это же про того, кого он встретил. Да и всем остальным было ясно, что ночью видели Тамару.
Однажды ночью Тамара устроила такой неприличный шум, что дядя Иван почувствовал необходимость выйти к ней с заряженным пистолетом. Как же он был удивлён и напуган, когда столкнулся с феноменом раздвоения. В зале находились три фигуры в белых одеждах. Дядя Иван выстрелил, и все Тамары умчались. Он видел их разбегающимися в разные стороны в парке. Для удовольствия он пустил по пуле в каждом направлении. На следующий день в парке нашли в разных местах три льняные тряпки. Это тоже была Тамара!
Если что-то происходило в Старом Замке: кто-то умирал, или ссорились, или разводились, или болели, или была война, или революция, ─ виновата была Тамара. Можно сказать, что Тамара Тарлецкая, несмотря на столетний смертный сон, всё ещё была наиживейшей центральной фигурой старого дома.
Мадемуазель прибыла в замок впервые. Дети, которые знали действие портрета на посетителей, пустили её впереди себя в зал. Она остановилась в дверях, как приросшая и закричала: «О-о-о!». ─ Бобик был доволен: она потеряла своё невозмутимое недовольство. Затем она снова стала ворчащей совершенно тупо старухой:
─ Mais c’est… mais c’est… mais c’est horrible!
Несмотря на чувствительное присутствие Тамары, старый дом был полон жизни. Семья дяди Ивана была известна гостеприимством. Они были так гостеприимны, что их неизмеримые владения, которые в старину составляли каганат, как называлась часть княжества, таяли от поколения к поколению. Отец дяди Ивана ещё выезжал шестёркой, в конюшне же дяди Ивана было всего только пять лошадей.
Но праздники отмечались не тогда, когда они случались, а ежедневно. Всё время праздновали дни рождения кого-нибудь из родственников или гостей. Всегда находился повод разлить шампанское и пускать в парке прекрасный фейерверк. А если иногда не было денег в кассе, дядя Иван шел смиренно к зажиточному самоуверенному кучеру Тимофею и говорил:
─ Тимофеюшка, ты, конечно, можешь меня выручить. Знаешь, братец, я сейчас совсем чист, ─ и он выворачивал для демонстрации карманы, ─ я, конечно, тебе верну, когда у меня будут деньги! ─ на что Тимофей, почесав за ухом, шел к иконостасу, искал там, и, достав денежные купюры, давал Ивану.
─ Возьми это с Богом, можешь не возвращать, мой господин.
Тимофей не оставался в накладе. Весь мир знал, что он через маклёра продавал отдалённые участки имения дяди Ивана. Ядвига поняла, что дядя Иван об этом знает. Если дядя Иван вместе с Тимофеем направлялся в Москву и выражал желание ехать определенным путём, Тимофей начинал ожесточённо убеждать, что дорога там ужасная, можно сломать ось.
На этой дороге стояли красивые новые дачи. Тимофей заработал там тем, что нарезал участки и распродал под дачи. Семье Бобика дом и парк в Гиреево достались тоже благодаря легкомыслию, присущему дяде Ивану и его предкам, и их потребности тратить деньги. Он продавал необъятные леса на парки богатым промышленникам, чиновникам и иностранцам.
Дом, как всегда, был полон гостей. Они очень шумели. Безудержно смеялись, спорили, потому что каждый пытался навязать другому своё мнение. Бобик нашел тихий уголок, где сел с Алёной. Он держал её руку и нежно на неё смотрел. Кто-то отпустил двусмысленное замечание. Дядя Иван забеспокоился. Он подошел к Бобику и Алёне и дружески заговорил с ними.
«Какое тепло идёт от этого старого красивого человека!», ─ подумал Бобик. Потом дядя Иван пошел к гостям. Он попросил их тихо и проникновенно:
─ Не мешайте, будьте осторожны, это первая любовь. Вспомните себя, когда вы были впервые влюблены. Это же нежнейшие мгновения жизни. ─ И молодые, и взрослые были смущены. Один только Сашенька Тарлецкий цинично смеялся. Некоторые называли его дегенератом, а Бобик находил, что в нём есть нечто необычайно тонкое. Саша считал себя великим писателем.
Он писал книгу, называвшуюся «Священник желтой жизни». Иногда он читал Ядвиге, Бобику и Марусе отрывки из неё. Он был очень горд. Бобик не мог понять ни слова, но это не было чудом ─ многое из того, что писали взрослые, было трудно понять.
Когда он спросил у мамы, понимает ли она, мама, улыбаясь смущенно, покачала головой. Тётя Маруся более прямолинейно сказала, что это полная бессмыслица, Сашенька редкий дурак, что он сам не понимает, что он пишет, но больному ребёнку нужно оставить его прелесть. Бобик тоже считал Сашеньку большим ребёнком. Он помнил, как много лет назад тот сломал его локомотив.
Но с другой стороны, Бобик гордился Сашенькой, потому что у того был хороший вкус, и он придумывал прекрасные блюда. Салат «Экстаз, а ля Тарлецкий» в Москве и Петербурге подавали в лучших ресторанах. Кроме «Беф, а ля Строганофф», который был известен уже из давних времён, Саша был единственным живым родственником, который обрел на этом поприще широкую известность. Среди родственников были генералы и сенаторы. Но кто о них знал? А вот «Экстаз, а ля Тарлецкий» можно было найти в каждой карте меню дорогих ресторанов.
Среди гостей была и тётя Варвара, плаксивая, вечно жалующаяся на болезни, которые были и у других. Она выискивала себе в собеседники кого-нибудь из гостей, кто выглядел больным.
Участливо и сочувственно расспрашивала его о его недугах, после чего непременно рассказывала, что сама имеет такую же, совершенно такую же болезнь. После этого во всех подробностях она расписывала симптомы и советовала врачей и лекарства.
Через некоторое время слушатели испарялись, но с упорством и терпением боа-констриктора она искала себе новую жертву, и по жалобному выражению её лица можно было понять, когда кто-нибудь, наконец, бывал пойман.
Ужасная Кутузова, очевидно, пропускала кого-нибудь через зубы. Прямо чувствовалось, как она раскусывала и жевала личность, её честь и интимные связи. Все её боялись и слушали её внимательно, чтобы самим выглядеть перед ней в хорошем свете.
Но это не помогало, потому что стоило отойти, как она принималась за предыдущего собеседника. Дядя Иван говорил: «Раньше таких людей сжигали!». Бобик находил это восхитительным. Как жаль, что этого больше не делают.
Неожиданно в зале воцарилась напряженная тишина. Все обратились в ту сторону, откуда она исходила. Тётя Лёля, молодая третья жена дяди Ивана стояла около дверей в шубе и меховой шапке. В ней было нечто, привлекшее к ней внимание всех присутствующих. Она посмотрела на побледневшего под её взглядом дядю Ивана и закричала:
─ Иван! Я тебя покидаю! Я ухожу! Я не могу больше жить в этом замшелом ящике, рядом с тобой и твоими дурацкими гостями. Я ухожу. Я уезжаю с прокурором Георгиевым в Крым. Я никогда, никогда не вернусь. Ты понял? ─ Она стояла и смотрела на окружение. Видимо, ждала, что дядя Иван ей что-либо ответит, обругает. Тогда она, может быть, останется. Но этого не произошло. Дядя Иван тихо сказал:
─ Что же, поезжай, если считаешь, что так нужно.
─ Ну, тогда будь здоров! – сказала она и вышла. Возник неописуемый шум. Все обсуждали Лёлину выходку. Некоторое время дядя Иван стоял один, большой, могучий. К нему подошла Ядвига и взяла его большую руку. Он посмотрел на неё, как беспомощный ребёнок. Мадемуазель неожиданно оказалась рядом с Бобиком.
─ Allez! ─ сказала она ─ Ce n’est rien pour vous!
─ Ерунда, ─ ответил Бобик. У него было большое искушение показать ей язык, но он сдержался. «Что она в этом понимает? Она же незамужняя!», ─ подумал он и отправился к Ядвиге с Иваном.
─ Если бы он был хотя бы умней или интересней меня. Но это же банальный болтун. Она это сама ещё увидит.
─ Она ещё вернётся, Иван, не грусти, ─ пыталась утешить его Ядвига.
─ Я сейчас получаю в полной мере то же, что я сделал моей бедной Марье Ивановне. За всё получаем по заслугам на этой земле! (Марья Ивановна была второй женой дяди Ивана, которую он покинул ради Лёли). Потихоньку, не прощаясь, скромно расходились гости. Что они могли сказать Дяде Ивану? У всех было тяжело на душе. Было слышно, как друг другу говорили:
─ Слишком щедрый! Слишком великодушный! Во всём! Это к добру не приводит! – Бобик обдумывал, так ли это. Ядвига подвела дядю Ивана к роялю.
─ Сыграй что-нибудь. Сыграй псалмы Давида. ─ Дядя Иван сел, как послушный ребёнок, за рояль, и заиграл. Было тихо. Свечи горели на рояле и освещали грустное красивое лицо дяди Ивана, с которого спадало напряжение. Лёля была далеко, шумные гости уже покинули дом.
----
подписывайтесь, что б не пропустить новые статьи
Полное содержание статей в этом блоге по данной ссылке.
Пост знакомство - обо мне, о том, кто завел этот блог.
#пересказкниг #снемецкогонарусский #переводкниг #владимирлинденберг #философияоглавноем #мыслиобоге #историячеловека #линденберг #челищев #книги #чтопочитать #воспоминанияодетстве #лебедевад #лебедевалексейдмитриевич