Из "очерков военных сцен" князя Николая Борисовича Голицына (заграничный поход русской армии 1813-1814 годов)
Мост под Дрезденом
Начало кампании, ознаменованное сражением при Лютцене, после которого последовало отступление союзных войск к Дрездену, должно было сообщить более уверенности в самих себе французским конскриптам (здесь солдатам или призывниками), возвысить надежды Наполеона: он снова видел себя победителем и начальником армии, созданной как по волшебству.
Вместе с приказанием ретироваться на Дрезден, генералу Эммануэлю (Георгий Арсеньевич) дано было поручение прикрывать со своим отрядом переправу войск, которые должны были переходить через Эльбу по лодочному мосту (здесь плашкоутный мост - плавучий мост, опирающийся на плоскодонные суда), составленному нарочно для этой цели несколько повыше города.
По ту сторону Дрездена, вниз по течению, был устроен такой же мост. Неприятель направил все свои усилия на этот последний пункт для овладения переправой.
Наша позиция с левой стороны была очень крепка, и оттого французы не слишком на нее нападали; но здесь случилось одно замечательное происшествие, которое представляет такое странное соединение счастья с несчастьем, что я не могу устоять против желания передать его. Я думаю, что в летописях войны нельзя встретить другого столь же необыкновенного события.
Когда войска перешли через мост, которого защита была нам вверена, на той стороне реки остался еще батальон Шлиссельбургского полка в редуте, служившем к прикрытию переправы. В то самое время как я отвез ему приказ оставить укрепление, штаб-офицер, который по должности своей обязан был разрушить переправу по прекращении в ней надобности, обратился к генералу Эммануэлю и просил разрешения подрубить канаты и зажечь мост.
Батальон Шлиссельбургского полка, вышедши из редута, вступал в это мгновение на доски. Генерал сделал замечание, что на мосту находится еще целый батальон; но офицер отвечал, что он успеет перейти, пока будут зажигать, и отдал приказание приступить к делу.
Трудно представить зрелище, которое вдруг явилось нашим взорам. Я не в состоянии выразить нашего ужаса! Как скоро по зажжению канаты были подрублены, сила течения Эльбы привела плашкоуты в беспорядок, доски переломались и разошлись сами собою, огонь мигом охватил горючие вещества, расположенные вдоль по мосту, и батальон Шлиссельбургского полка был окружен пламенем.
Положение несчастных воинов, осужденных на неминуемую погибель от огня или воды, было тем ужаснее, что никак нельзя было подать им по мощи. Спасение казалось невозможным, но чего не может совершить Бог там, где силы человека ничтожны? В этой роковой крайности один солдат, более других предприимчивый, бросается с моста в воду, не оставляя ни ружья, ни сумки.
Все думали, что он исчезнет в волнах, но к общему удивлению вода дошла ему только до плеч. Неужели на этом самом месте Эльбы, столь быстрой и глубокой, есть брод? Вид солдата, который шел в воде и беспрепятственно приближался к берегу, переменил вопли ужаса в радостный восклицания.
В одно мгновение целый батальон бросился в реку, и мы имели счастье быть свидетелями его спасения: не только люди, но и самая амуниция уцелели вся без исключения.
Чем более я размышляю об обстоятельствах этого происшествия, тем более желаю уподобить его тому чуду, силой которого волны Чермного моря разверзлись некогда для избранного народа. Даже окрестные жители не знали, что в этом месте есть брод; тонеры, которые наводили мост, никак не подозревали его существовании; им, однако ж, нельзя было бы не заметить его, если б он прежде находился здесь под их ногами.
Для чего было наводить мост там, где в нем не предстояло никакой надобности, где можно переходить в брод, и где само разрушение устроенной переправы не остановило бы неприятеля, преследующего нас в случае отступления?
Сверх того, это было весной, когда снега, тающие на горах Саксонской Швейцарии и Богемии, подымают воду во всех реках, и особенно в Эльбе. В другие времена года дети должны были бы переходить безопасно в этом месте.
Пусть толкуют чудесное спасение наших товарищей как хотят; все-таки, по крайней мере для меня, в этом происшествии таится что-то сверхъестественное, чего я не могу объяснить себе без предположения особенной милости Божией.
Под Реймсом
Прежде всего, надобно было обозреть все окрестные места, чтобы увериться, что нам не придется сражаться с другими неприятелями кроме тех, которые находились в Реймсе. Для этого, мне с сотней драгун и казаков, поручено было произвести рекогносцировку к стороне Фиме и Соассона, но я не встретил никого кроме вооруженных крестьян, которых принужден был усмирить силой.
Партии, посланные в другие стороны, также нигде не встречали неприятеля. Таким образом, казалось, что мы будем иметь дело только с одним реймским гарнизоном, который, несмотря на свою решительность, не мог быть многочислен.
Однако, чтобы разузнать слабую сторону крепости, мы еще четыре дня сряду производили сильные рекогносцировки, которые не обходились без стычек, потому что неприятель всякий раз высылал отряды к нам на встречу и действовал своей артиллерией. Наконец, положено было произвести атаку 28 февраля на рассвете.
Прусаки должны были сделать фальшивую атаку на Шалонские ворота, и таким образом, во время сражения, они были бы отделены от нас рекой Велею, текущею по направлению от Силлери к Реймсу и обходящей город.
Генерал Эммануэль должен был обойти крепость с правого нашего фланга и стараться проникнуть в нее через ворота Веггу-au-bac, составлявшие самую слабую сторону. Граф Сен-При (Эммануил Францевич), с главным отрядом, хотел действовать на других пунктах, смотря по обстоятельствам.
Положено было выступить из Силлери ровно в полночь и соразмерять марш таким образом, чтоб быть в состоянии начать атаку на самом рассвете; а чтобы не возбуждать внимание дурно расположенных к нам жителей, велено было идти с правой стороны дороги полями для занятия назначенных каждому корпусу позиций.
Так как мы уже целую неделю расхаживали во всех направлениях по стране, лежащей между Силлери и Реймсом, и эти места были мне совершенно знакомы, то генерал Эммануэль поручил мне вести первую колонну, за которой должны были следовать все другие.
Ночь была темна, так что в двух шагах ничего не видно; но как на этом походе распознать места было не трудно, то я и не боялся сбиться с дороги. С час уже были мы на марше, и все шло как нельзя лучше, как корпусный квартирмейстер, капитан М., подошел ко мне и просил, чтобы я уступил ему обязанность вести колонну.
Я действительно исполнял его должность, и потому мне странно было бы оспаривать ее у него; я возвратился к генералу и сказал ему, что капитан М. пожелал сам вести колонну.
Вскоре я замечаю, что нас ведут вправо, а это необходимо удаляло нас от настоящего направления; я сообщил мое замечание капитану М., но он упорно утверждал, что мы следуем настоящему пути. Между тем, через несколько времени, мы опять принимаем косвенное движение, потом еще раз, и в третий раз, и наконец, делаем столько изворотов, что я сам не мог уже распознать где мы.
Колонна остановилась, и капитан М., казалось, не знал, какое направление надобно принять. Никто не мог бы навести его на настоящий путь, потому что, со всеми маршами и контрмаршами, которые мы три часа делали, невозможно было распознать места в такой темноте. В этой нерешимости оставалось только идти на удачу вперед.
Вскоре мы вышли на большую дорогу: опять новое затруднение, потому что на нашем пути не было никакой большой дороги. Какая ж это могла быть дорога? Допустить можно было только одно предположение, именно, что мы прошли уже мимо Реймса и находимся на одной из дорог, ведущих оттуда в Ретель или Берри-о-бак: в таком случае надобно было принять влево, чтобы приближаться к Реймсу, и это было общее мнение; но едва только сделали мы несколько сот шагов в этом направлении, как вдруг встретились лицом к лицу с отрядом, который шел прямо на нас.
Велико было наше удивление и даже ужас: потому что кто может предвидеть следствие ночного сражения, посреди глубочайшей тьмы! Надобно было предполагать, что это неприятель; что заранее предуведомленный о нашей атаке, он спешит очистить город, чтобы избавить его от бедствия приступа. Предположение наше было тотчас подтверждено криками: "Москаль", раздавшимися в противоположных рядах.
Мы поспешно сняли пушки с лафетов и зарядили картечью, потому что при подобных встречах поверхность остается обыкновенно на стороне того, кто первый начал атаку. Фитили были уже готовы бросить смерть; еще минута, и картечь вылетела бы из пушек, как вдруг со стороны предполагаемого неприятеля послышался голос нашего корпусного командира, графа Сен-При, который прискакал к нам, чтобы узнать, что все это значит.
Дело в том, что, проводив нас часа четыре по полям, капитан М. привел нас назад в Силлери; а граф Сен-При в это самое время выходил оттуда, чтобы на рассвете принять начальство над своими войсками, которым уже давно следовало быть на назначенных местах. Еще минута, и наша картечь поразила бы нашего корпусного командира.
Я и теперь не могу без ужаса подумать о том, что это едва-едва не случилось. Не было никаких средств вознаградить потерянных часов, потому что не представлялось даже возможности поспеть на место ко времени, назначенному для произведены общей атаки.
Притом Прусаки шли по другому пути, и как они были отделены от нас рекою, то нельзя было предуведомить их вовремя, и они начали бы свою фальшивую атаку прежде нашего прибытия, что необходимо расстроило бы все наши планы.
Нам оставалось только идти как можно скорее вперед, хотя день уже занимался, потому что несчастная эта прогулка продолжалась пять часов и набат, который мы слышали издали, показывал нам, что прусаков увидели. Вскоре раздались пушечные выстрелы, и мы уже не могли более сомневаться, что со стороны прусаков завязалось жаркое дело.
Генерал Эммануэль тотчас пошел с кавалерией вперед на рысях, и мы, поспешно обогнув город, выступили на долину, по которой идет дорога, ведущая в Берри-о-бак, в ту самую минуту, как неприятельский батальон в полсотни человек выходил из города для прикрытия такого же числа кавалерии.
Этот небольшой батальон держался превосходно, и ни один из наших семи эскадронов не мог расстроить его, несмотря на многие поочередные атаки; артиллерия наша была еще далеко назади, и таким образом батальон ушел от нас; но зато мы ударили на кавалерию, загнали ее в Велею и совершенно истребили.
Между тем прусаки, производя фальшивую атаку, овладели городом, и это счастливое происшествие вполне вознаградило нас за неприятности прошедшей ночи.
Плен 400 французов
После своей болезни, которая продолжалась без малого месяц, к величайшей своей досаде, я прибыл в армию в ночь, которая последовала за знаменитой Лейпцигской битвой; однако я успел еще принять участие в подвиге, беспримерном в летописях войны и которого вся честь принадлежит генералу Эммануэлю.
В качестве начальника авангарда, генерал наш имел обыкновение лично обозревать положение неприятеля. На другой день после Лейпцигского сраженья, он, исполняя эту добровольную обязанность, отправился за аванпосты, имея при себе только капитана Кнобеля, поручика Зельмица, меня и восемь кавалеристов для прикрытия.
Мы проехали вдоль по берегам Эльстера, сколько было нужно нашему начальнику для его наблюдений, и уже поворотили назад, когда заметили двух человек, которые старались пробраться на противоположный берег по обломкам разрушенного моста, состоящего из поперечных перекладин; один из них старался провести с собою лошадь, которая поскользнулась, упала и исчезла в волнах.
Генерал Эммануэль подскакал к мосту и угрозами принудил незнакомцев перейти снова на нашу сторону и сдаться. Один из пленников расстегнул шинель, показал нам свои знаки отличия и объявил, что он генерал Лористон. Мы поскорее взяли его с собою.
Недалеко оттуда нам представилась довольно широкая улица Лейпцигского предместья, которая пересекала нашу дорогу. В то самое время, как мы собирались через нее переехать, мы увидели французский батальон, который шел в величайшем порядке, с заряженными ружьями. Впереди находились человек двадцать офицеров. Когда мы взаимно усмотрели друг друга, мы остановились.
Извилины тропинки, по которой мы ехали, и деревья, бывшие по ее сторонам, скрывали нашу малочисленность. Генерал Эммануэль, чувствуя, что здесь нельзя долго размышлять, и заметив некоторое замешательство между французами, закричал им стенторовым голосом (здесь голос Стентора - зычный, громкий, как 50 голосов вместе (намек на Стентора, воина с громким голосом, упоминаемого Гомером в Илиаде)): Bas les armes! "Кладите оружие!"
Изумленные офицеры начали советоваться между собою; но наш неустрашимый начальник, видя их колебание, закричал им снова: Bas les armes ou point de quartier! "Кладите оружие, не то вам не будет пощады!" И в то же мгновение, махая саблей, обратился он с удивительным присутствием духа к своему отряду, как будто для того, чтобы скомандовать атаку.
Но тут все французские ружья упали на землю как по волшебству, и двадцать офицеров, предводимые майором Ожере, братом маршала, поднесли нам свои шпаги. Генерал сказал им с благородством, что он верит их чести, и велел всему отряду пленных идти впереди нас.
Офицеры, благодарные за этот знак доверенности, повинуются ему и идут перед нами к аванпостам, от которых мы удалились было на значительное расстояние.
Достигнув до лагеря, мы могли подумать на досуге об опасности, от которой нас чудесным образом избавили присутствие духа и отвага генерала.
Если бы одному из наших пленников вздумалось нас пересчитать, мы бы погибли. Лористон, углубленный в размышления во время странного шествия слишком четырехсот человек, положивших оружие пред двенадцатью Русскими, обратился к нашему начальнику с вопросом:
- Кому я имел честь отдать свою шпагу?
- Вы имели честь сдаться, - отвечал он, - Русскому генерал-майору Эммануэлю, командиру трех офицеров и восьми казаков. Надобно было видеть досаду и отчаяние Лористона и всех французов.
На Париж
Преследование неприятеля от Лейпцига до Франкфурта не представляет ничего замечательного: французская армия была в совершенном расстройстве. Баварцы, соединившиеся в то время с нами, готовили своим прежним союзникам в Ганау прием, который должен был напомнить им Березину.
Но Наполеон перешел реку на судах, найденных в Трильпоре: он был встречен картечью, но опрокинул штыками все, что ему противилось.
Вслед за тем, по окончании моста, наша пехота и прусская бригада перешли его скорым маршем и продолжали гнать неприятеля к Мо. В то время, я, с небольшим моим отрядом, прибыл к Трильпору и также поспешил переправиться на другой берег. Я вскоре обогнал нашу пехоту и, встретив отряд неприятельской кавалерии, преследовал его до самых ворот Мо.
На возвратном пути я очутился в тылу французской пехоты, и как было уже довольно поздно, то я воспользовался этим и пронесся по интервалам неприятельских батальонов, испуская победные крики, которые не могли не устрашить неприятеля неожиданным появлением кавалерии посреди рядов его; но все это было произведено так быстро, что когда французская пехота вздумала сделать по нас несколько выстрелов, я был уже далеко и присоединился со своим отрядом к генералу.
Быстрое и удачное наведение моста на Марне было чрезвычайно важно для последующих происшествий, потому что на другой же день Силезская армия фельдмаршала Блюхера переправилась по нем, чтобы идти на Париж, а известно, как важна была в это время каждая минута, потому что Наполеон едва не подоспел для обороны Парижа. И кто знает, что бы тогда случилось?
Мы провели ночь с 15 на 16 (марта) в виду Мо, и другой тревоги не было кроме той, которую произвел взрыв порохового магазина, взлетевшего на воздух от неприятельских выстрелов.
Марта 16 мы продолжали идти к Парижу; я по прежнему открывал марш с сотней кавалеристов, делая разъезды вправо и влево, но нигде не встречая неприятеля. На другой день приказано было продолжать поход, но не предпринимать неприязненных действий до двух часов пополудни.
Надобно думать, что тогда ожидали предложений о сдаче Парижа и старались доказать, что желают избежать кровопролития. К несчастью, в тот же день, когда я проходил со своим отрядом через одну деревню, на нас стали стрелять из-за плетней и заборов, и убили у меня нескольких казаков: это заставило меня отражать силу силой и стоило жизни многим из этих заблужденных поселян.
Генерал Йорк (Людвиг), проходивший тут в тот же вечер, заметив следы недавней стычки, приказал разыскать, кто осмелился преступить приказание не предпринимать до двух часов никаких неприязненных действий; но когда узнали, как это произошло, оказалось, что я не мог поступить иначе.
Дорогой я получил приказание постараться проникнуть в местечко Гонесс, лежащее в восьми верстах от Парижа, несколько вправо от большой дороги, и объявить местному начальству, что вечером того же дня корпус генерала Йорка расположится на бивуаках в окрестностях этого местечка и чтобы жители приготовили съестных припасов, дров и соломы на сорок тысяч человек.
Я отправился в Гонесс, который, как говорили, славится глупостью своих жителей и лежит в углублении неподалеку от большой дороги. Я оставил офицера с половиной моего отряда в наблюдательном положении на шоссе, а остальную половину взял с собой.
Издали можно было видеть, как я спускался по горе с небольшим своим отрядом, и это зрелище, столь новое для жителей, привлекло ко мне на встречу почти все народонаселение местечка, так что я вступил туда посреди двух рядов зевак.
Между тем, замечая на лицах более беспокойства чем любопытства, я обратился к этой толпе, просил показать мне где живет мэр, и прибавил, что мне велено предуведомить местные начальства, что вечером того же дня Прусский корпус расположится близ местечка на бивуаках; что надобно приготовить для него съестных припасов; что Император Российский, всемилостивейший Государь мой, запретил солдатам под строжайшими наказаниями входить, под каким бы то ни было предлогом, в жилища и требовать чего бы то ни было; что мы принесли им мир; что по всей вероятности, союзные армии завтра же вступят в Париж.
Эта речь, столь новая и почти непостижимая для большей части моих слушателей, навлекла на меня целый град вопросов, на которые я отвечал как можно короче, и как времени терять было некогда, то я велел проводить себя в муниципалитет. Я нашел там мэра и его помощников, и объявил им, чего от них требуют, не забыв прибавить, что право собственности будет свято уважаемо.
Они, казалось, были весьма расположены угождать нам, и обещали исполнить все, чего от них потребуют. При прощании, эти добрые люди просили меня вписать имя мое в муниципальную книгу, и удивление их было истинно забавно, когда они узнали, что я не француз, не сын какого-нибудь эмигранта; что казак может свободно объясняться на их языке.
По исполнении таким образом данного мне поручения, я был провожаем, можно сказать, с торжеством. Жители Гонесса показались мне очень добрыми людьми, и поэтому то, может быть, парижане прославили их глупцами.
Париж
На другой день, 19 марта, мы заняли Булонь, пройдя сначала через лес того же имени, который совсем не соответствовал моим ожиданиям. Мы нигде не встречали сопротивления и, хотя нас уверяли, что под Сен-Клудским мостом устроена мина, однако мы перешли его благополучно и с удовольствием осмотрели тамошний замок (здесь Сен-Клу).
Найдя флигель Марии Луизы (Австрийская) еще открытым, мы не упустили случая поиграть на инструменте, по которому бегали нежные пальчики императрицы французов. Теперь жилистые, почерневшие от пороху руки людей, прибывших из Москвы, сквозь тысячи сражений и опасностей, оглашали удивленные стены замка звуками гимна "God save the King" в честь нашего великодушного и обожаемого Монарха.
О, какие это были прекрасные минуты для Русская сердца! Они вполне вознаграждали нас за все опасности и лишения, через которые надобно было пройти, чтобы достичь до такого дивного события. Взятие Парижа казалось нам событием баснословным. В тот же день союзные монархи торжественно вступили в Париж в голове Русской гвардии.
На другой день, 20 марта старого стиля, я получил позволение съездить в Париж, которого еще никогда не видал. Тем, которые спросили бы меня, что мне казалось всего удивительнее, я бы, еще с большим основанием, чем венецианский дож, мог отвечать: "То, что я здесь", разумеется, победителем.
И действительно, вид всех этих калмыков и башкирцев, которые бродили по улицам щеголеватого Парижа, составляя совершенную противоположность с лицами и костюмом парижан, стоил, по своей странности, появления гордого дожа при дворе французском. Я посетил в этот день все, что успел, - Тюильри, Пале-Рояль, большой Оперный Театр, где скромность нашего Государя (Александр I) не позволила представить "Торжество Траяна".
Давали "Весталку", и публика заставила актера Лаша, закоренелого республиканца, затянуть против воли песню "Vive Henri IV"! После представления Император Александр только что вышел из театра, как толпа бросилась в ложу Наполеона и изломала в куски бывшего на ней орла, разбив, таким образом, кумира, которого еще накануне обожала.
Престрашная черта человеческого сердца, - сцена, достойная Парижан! Та же участь предоставлена была колоссальной статуе, стоявшей на Вандомской колонне; но, к счастью, она была бронзовая и устояла против усилий новорожденных энтузиастов, а потом с нашей стороны приняты были меры для предупреждения действий Парижского сумасбродства.
Император Александр, глядя на эту колонну, произнес слова, заключающие в себе глубокий смысл. "Если б я стоял так высоко", - сказал он, - у меня бы голова закружилась".
Августейший, достойный его преемник (здесь Николай I) воздвигнул ему монумент бессмертный; но что возвышается на вершине этого монумента? Эмблема веры и смирения! "Et nunc discite, gentes" (И теперь говорите, люди).
Но для меня кампания была еще не кончена, и я мог только мельком взглянуть на Париж; по крайней мере, я получил понятие об этой столице, старой грешнице, оставленной Богом и пользовавшейся в течение пятидесяти лет почти исключительной, незавидной привилегией наделять Европу войнами и смутами.
Я присоединился к моему генералу в Арпажоне.