Рассказы дядюшки Евсея
Наши шалости
Грех. Когда я воровал кусок сахара, чтобы Мишка Евдокимов дал мне свои коньки покататься, я знал, что это плохо. Но я не знал, что это грех. Я вообще не знал, что такое грех. Хотя не раз слышал: "Ой, грех-то какой!"
Но ведь в жизни есть много чего плохого. Например, нельзя босиком бегать по весеннему снегу, потому что можно простудиться. Но мы бегали. Нельзя лазить высоко на деревья, но мы лазили. Нельзя стрелять из рогатки по воробьям, но мы стреляли.
Так и воровство. Сахар из маминого мешочка красть было "можно", а воровать огурцы с чужого огорода нельзя!!! За первый проступок мать меня просто пожурила, и мне было очень стыдно, а за второй отец пригрозил поркой и велел отнести сворованные огурцы обратно и положить туда, откуда взял.
«Лучше бы выпорол», - думал я, ползая поздно ночью меж чужих грядок. Мне особенно было обидно, что воровал-то я не один, а в компании, возвращать же пришлось одному – никого больше подобным образом не наказали. Они огурцы съели, а я по глупости принес домой.
А вот еще случай. Однажды сестра Ольга с мужем Тимой оставили у нас дома до вечера два арбуза. Сами же по каким-то делам отлучились.
Я долго смотрел на арбузы, взял нож и... Еще немного, и та же участь постигла бы второй арбуз. На мое счастье вернулись хозяева. На этот раз ничего страшного не было. Была благодарность за то, что я не съел второй арбуз – осталось, чем угостить детей.
В шестом классе мы с Ванькой Зайцевым после уроков проникли в кабинет физики и своровали старый микроскоп. Вдоволь насмотревшись в него на разных амеб из дорожной лужи, мы его разобрали и поделили пополам. Ваньке достался разобранный на часи остов микроскопа, а мне – линзы. Высмотрев в книжке по занимательной физике устройство телескопа, я попытался сделать что-то подобное. Но вместо телескопа у меня получилась подзорная труба, которая переворачивала наблюдаемый объект вверх ногами.
Этот опыт пригодился мне в десятом классе построить настоящий телескоп, чтобы наблюдать солнечное затмение. Так воровство пошло мне на пользу. Вопрос: если бы в школе работал настоящий кружок по астрономии или что-то подобное, стал бы я воровать микроскоп? Вряд ли.
Я ученым не стал, но хорошо изучил принцип работы электромоторов. Для этого, правда, мне пришлось спереть в школе пару моторчиков, которые работали от батарейки.
В красном углу горницы у нас была украшенная выцветшими бумажными цветами божница с иконами. Ни мать, ни отец, ни сестры – никто не рассказывал мне об этой божнице, зачем она вообще тут, что за иконы на ней стоят. Знал только об одной – Николая Угодника, потому что она была самая большая и рисованная. Другие две были на приклеенной к доскам бумаге.
Я как-то спросил мать:
-А Бог есть?
-Есть, - ответила мать.
- А что он может сделать?
- Наказать.
- А как?
- Если нагрешишь, он на тебя камень пошлет.
На этом, собственно, мое детское религиозное образование и кончилось. Отец же вообще религии не касался. Хотя не был ни большевиком, ни сочувствующим.
Однажды, отвечая на мой пионерский вопрос: «А когда было лучше – раньше или сейчас?», отец нехотя, но твердо сказал: «При царе!» Я не мог ни возразить ему, ни согласиться. Потому что при царе не жил. А отец жил. (Я был у него "заскрёбышем" - последним ребенком из шести. Его первенец был старше меня на 33 года!) А про коммунизм знал со слов учительницы Натальи Константиновны. По ее словам выходило, что при царе было хуже, а впереди нас ждет такое счастье, такое счастье! Когда она рассказывала нам о том, что нас ждет, на ее глазах выступали слезы. А тихо сидящие дети шмыгали носами.
В школе, внимая учительнице, я был на ее стороне, а дома, слушая рассказ отца о том, что он мог раньше в сельской лавке купить на один алтын, переходил на сторону отца. При таком духовном раздвоении я рос.
Садясь за стол обедать, отец крестился. Мама вслед за ним как-то торопливо, словно боясь чего, взмахивала пальцами перед лицом и бралась за ухват, чтобы вытащить из печи чугунок.
Я не обращал на это никакого внимания. Ни мать, ни отец ни разу не сказали мне: ну-ка, сынок, помолись перед обедом. Или на ночь. Они не были набожными. Может быть, потому, что сами выросли в семьях, где не очень-то соблюдали религиозные обряды, а, может, и потому, что в храм ходили крайне редко – в Новом Мултане в стенах сломанной церкви устроили детский дом, а ближайшая действующая церковь находилась далеко – аж за тридцать верст. Каждое воскресенье не находишься. Даже крестить ребятню возили скопом – наберется полная телега, тогда и везут.
Зато язычества у нас было с избытком. Едва громыхнет первый гром, мать крестилась и говорила: «Опять Илья Пророк по небу катается!» Потеряется ложка – домовой стащил. Завоет ветер в печной трубе – морозко разыгрался. Застучат доски в сенях – опять домовой колобродит. А уж в лесах сколько всего водилось: леший не туда заведет, кикимора в болоте утопит…
Потусторонних сил я побаивался. Особенно лешего. У нас его называли лешаком. Даже ругались не чёртом, а лешаком. "Не ходи один в лес, лешак заберет!"
Кикимора была лучше ведьмы. Ведьма - чужая, не нашенская, а кикимора – своя, родная, что она может плохого сделать? В болоте утопить? Так не лезь в болото. Скорее, она может защекотать до смерти. А смерть детским сознанием всерьез не воспринималась, на первом месте было «защекотать».
Так что вырос я ни язычником, ни христианином. Голова моя была девственно чистой. Главное, ни Ванька Зайцев, ни я не стали ворами.