У подножия многоэтажки стояла голубятня. Довольно уродливое сооружение, защищенное от вторжения листами железа и металлической сеткой. Но жильцы этого сарая были воплощением изящества – два десятка белых голубей. Я не знала их владельца, даже не предполагала, какая должна быть любовь к чистой красоте, если он тратит на них столько сил и времени. На фоне темного ноября, белые голуби казались пришельцами из сновидения; метались в небе плотной стаей, а потом расселись в рядок на проводе между домами.
Меня порадовал утренний голубиный привет. На этом радости, пожалуй, заканчивались. Проблема была обычная, простая и вечная – деньги. Их остро не хватало. Бухгалтерия была венцом того куда я добралась после института, диплом инженера пришлось забросить. Бухгалтерию вскоре тоже. Хотя инженером я тоже быть не собиралась, я вообще никогда никуда не собиралась. Считала, что жизнь сама направит человека, общий ход вещей определит судьбу, раз уж у меня самой предпочтений не было. Вот и поступила в тот вуз, где работал знакомый моей матери. Закончила его повинуясь элементарной дисциплине.
Раз уж работать по специальности не пришлось, с бухучетом не сложилось, нужно было устраиваться где платили хоть какие-то деньги; продавщицей в магазине таскала мешки с картошкой, мыла старую колбасу, меняла даты на сроках годности; занималась всем тем, что требовали обстоятельства.
Этот странный поток жизни нес меня так прихотливо, нелегко, подолгу кружил в водоворотах, то подбрасывал неожиданные подарки. Я никогда не могла предположить, что после трудностей сопромата буду осваивать махинации с ценами и весом продуктов.
Где-то, у популярных психологов, я прочла, что не надо ставить нереальных задач, живи сегодняшним днем. Хотя, впрочем, я читала и прямо противоположное.
Но эти мысли мало занимали меня, в простом выживании есть своя прелесть. Я не говорю о крайних формах, смертельных, а о простых, о заботах и суете каждого дня. Ты так увлечена, что не видишь пугающей стратегии жизни, неизменного финала на своем маленьком эшафоте.
Увлеченная освоением маленьких хитростей жизни, я, сама того не замечая, вставляла свой пазл в сложную картину человеческого бытия. Со всеми вместе я была лицом времени, но в отдельности почти бессознательным муравьем.
Блоки сыра раздулись от неправильного хранения, казалось, забеременели все разом, распухли, как рыбы, идущие на нерест. Я резала их на маленькие кусочки, чтобы скрыть нездоровую перемену. Сосиски со временем приобретали мыльную осклизлость, с помощью уже настоящего мыла я возвращала им нужную скрипучесть в руках. Рассказывать про манипуляции с этикетками со сроками хранения даже скучно.
Существование подминало некую правду жизни, но иного выхода у меня не было. Надо было выживать в условиях крошечной зарплаты; купить джинсы с трещинами выше колена, купить крем, разглаживающий морщины даже у мертвых и приобщиться к западной культуре через незамысловатую эстетику Макдональдса.
Хозяйка магазина - полная и решительная дама - не оставляла мне собственного выбора, пухлым пальцем с алым ноготком указывала на то что нужно изменить и переиначить.
Моя любовь оказалась тоже связана с необходимостью, ну надо же было что-то делать на личном поприще? Я познакомилась с ним на работе, он был торговым агентом и приходил в магазин с дурацкой черной папкой.
Папка должна была быть наполнена договорами на поставку нефти, так она была черна и блестяща, но на самом деле там были листы с ассортиментом йогуртов.
Когда мы оформляли заказ, он придвигался ко мне ближе, чем сделал бы человек равнодушный, эта маленькая лесть моему самолюбию победила даже неприятие его запаха пота; напоминавшего дух сырых и заброшенных помещений. Вскоре запах передался мне, и я сама быстро превратилась в это самое сырое и заброшенное помещение…, но у меня остался от него ребенок, маленькая девочка Наташа.
Действительность моя изменилась, приобрела осмысленность и ясность, теперь все происходящее подчинялось идее поддержания ее жизни. Я уже не задавала себе вопросов надо или нет обсчитывать, недовешивать и торговать просроченным. Надо было противостоять огромному и тяжелому миру, катившемуся на меня. Я приспособилась увертываться от его грудастой тяжести, так же, как и все остальные вокруг меня.
Захватывая те малые крохи, что удавалось отщипнуть от краюхи бизнеса неведомых мне учредителей нашей сети магазинов, я не испытывала, уколов совести. Я видела это как некую пищевую пирамиду, где каждый отрывал тот кусочек, что был по его чину-должности. Ну как они могли требовать от меня быть честной по отношении к ним, если платили мне так мало, что, очевидно, понимали – возьмет сама.
Вся хитрость была в иерархии, моя директорша, зорко следила выпученными глазами лягушки за тем, чтобы я не увлекалась, ну а за ней следил, видимо, кто-то еще.
Эта система экономически себя оправдывала, а душевно – душевно мне как-то было все равно. В Бога я верила по-своему, я считала, что он все мне простит за мою дочь. Ну, раз он оставил меня выплывать в пугающем своей жестокостью мире, то чем-то я должна жертвовать, чтобы поддержать его же вовлеченность в существовании жизни. Я понимала этот процесс просто как поддержание желания Бога в лице дочери – она разберется уже дальше с его волей, так далеко заглядывать мне просто некогда.
С маленьким ребенком тяжело выживать на съемной квартире и в чужом городе, но я старалась. Я снимала комнату у моей дальней родственницы, уже совсем старухи. Мы нашли общий язык, я делала по дому почти все и платила за все ее не хитрые желания, а она никогда не пыталась перегородить мое жизнетечение.
Она мне виделась каким-то вечным обязательством, немой фигурой, с которой ничего нельзя сделать, она будет в моей жизни всегда. В этом не было бессмыслицы – я жила в городе благодаря ей. Но в целом, она оставалась каким-то трафаретом от человека, вроде и имеющей внешнюю оболочку как у людей, но почти выпотрошенную, двигающуюся по кругу уборная, кухня, кровать, кухня, уборная…
А туалет мне казался местом мистическим, с одной стороны местом, как говорится, общего пользования, а с другой – уединения. Только в нем я была по-настоящему одна. Высокий потолок послевоенной, еще сталинской планировки, уходил в такую даль, что почти терялся в сумраке; пол, собранный из мелкого кафеля, был неровный, заваливался куда-то в угол, там вечно при уборке собиралась вода. Стены, крашенные в синий цвет, блестели как атласные. Про одиночество трона я вообще молчу.
Там, в природном уединении сортира, я могла поразмыслить, немного остановить жизнь. Попытаться что-то изменить, а не спешить за уходящим поездом обстоятельств, но через некоторое время я слышала под дверью: «Мама, что ты так долго!»…
Его звали Гагик, имя было отвратительно - наглый крик домашнего гуся, но опять мне ничего не оставалось делать, как принять его грубые ухаживания.
Он был один из многочисленных родственников хозяина нашего магазина, толкался в свите вечно недовольного закавказца, страдающего от ожирения и постоянного раздражения. Гагик помогал вытаскивать тело своего хозяина из машины тем, что с почтением принимал от него барсетку и освобождал его руки, которыми тот цеплялся за дверь и стойку. Не с первого раза, враскачку, храпя как конь, ему удавалось покинуть низкий автомобиль. В магазине владелец спешил усесться опять, вообще казалось, что он перемещается короткими переходами, между стульями, сиденьями и креслами, торопливо неся перекормленное тело с неловкой пингвиньей стремительностью.
Многочисленные магазины, которыми он управлял, приносили много хлопот; орда родни требовала прокорма – он вечно злился на недостаточную оборотистость персонала. Я в такие минуты старалась стать тенью на стене. Приняв от Гагика барсетку, ковырялся в ней, уперев растекшийся второй подбородок в грудь.
- Что ты мне говоришь?! – Издавал он излюбленный клич. – Что!? На забери!
Он кидал на стол деньги. Директор нашего магазина принимала их, пересчитывала и невозмутимо возражала:
- Мало, нами за прошлый месяц не плачено никому. Поставщики отказываются везти.
- Что мало! Что значит мало, где я тебе их возьму!?
Сцена была так традиционна, что мало кого волновала, включая Гагика, который оттеснил меня к кладовке, и с прямотой ребенка, забирающего все игрушки в переделах его видимости, положил мне руку на задницу.
По тому, что я не сразу оттолкнула его, он понял, что давление следует продолжать. Да и я сдалась моментально, решив, что мое незаметное существование приобретет хоть какую-то интригу. Он не был приятен, но его выбор опять польстил, хотя я и понимала всю слабость своих аргументов.
Гагик вернулся вечером уже один, затеял какое-то разбирательство с хозяйкой. Поглядывал на меня как-то искоса, лошадиные глаза его сверкали, он многообещающе улыбался.
А, когда все уладилось, он придавил меня к холодной стене подсобки. Торопился, будто боялся не поспеть за своим желанием, больше тормошил, теребил как куклу. Я же никак не старалась помочь ему, все равно нельзя было подстроиться под его рваный и судорожный ритм.
- У тебя все будет, я сделаю! Все, паанимаешь? – он сопел и смешно перебирал ногами, напоминая конька-горбунка.
- На! – И несколько купюр оказались у меня в руке.
Гагик приезжал еще несколько раз, пахло от него всегда хорошо, даже слишком, запах самого человека не должен подменяться ароматом из лабораторий. Но все же это лучше, чем затхлый запах каменоломен, который просто преследовал меня, я даже боялась, что дочь наследует его.
Я часто хватала ее за руку, утыкалась носом в макушку, делала глубокий вдох – нет, только запах жизни. «Мама, не нухай меня!» - кричала она и махала рукой.
С появлением Гагика стало легче, чуть увереннее я заглядывала в кошелек. Мы давно питались просроченными продуктами, так я старалась наладить безотходную работу нашего магазина; зарплата же уходила на оплату жилья и детского садика, теперь я могла не ходить в дырявых колготках.
Мокрый снег навалился на землю разом, захотел в один вечер взять свое, стегал по окну серыми струями, царапал стекло. Но к утру надорвался, а чуть рассвело, совсем раскис, размяк, смешался с водой и позорно бежал, прижимаясь к бордюрам. А ветер нес запах сырой земли, весенний и обещающий новые рождения, но только цифры на календаре указывали на декабрь – становилось страшно от таких пустых надежд и мечтаний.
Странное сновидение удалось мне увидеть. Южный берег, хотя я никогда не была на море, но во сне это мой миф о море, серая вода подминает желтый песок. Очень много света, свет жирный и жадный, он не позволяет скрыться. Вдруг я оказываюсь среди каких-то строений вроде гаражей, я запутываюсь в этом лабиринте нелепых построек, мне хочется найти тень. У меня нет даже предположений - куда идти, и это чувство безысходности вдруг разбудило меня внутри сна.
Да, я поняла вдруг, что сплю! Мои возможности оказались безграничными в одну секунду, но я совсем не знала, что пожелать, хотя стала бессмертной и невесомой. Мне захотелось вынести что-нибудь из сна на память. Я огляделась и увидела под ногами, среди грубых кусков раскрошенного асфальта, легкие морские камушки. Выбрала самый маленький.
«Такой легче пронести сквозь границу сна» - подумала я.
По мере того как я стискивала кулак все сильнее сновидение ослабевало, пропали всякие движения вокруг, замер ветер, пропала моя возможность смотреть по сторонам, я находилась словно внутри фотографии, которая неумолимо засвечивалась и темнела...
…вокруг моя комната, призрачная в свете уличного фонаря, тоже почти похожая на сон. Проходя из сновидения в наш предметный мир, я старалась сосредоточиться, на том давлении, которое оказывает камешек на ладонь.
Мне почему-то казалось, что если сохраню чувство дискомфорта в руке, то втащу это чудо в реальность.
Я огляделась - точно - я в своей комнате, рядом тихо посапывает дочка. Тяжесть в руке сохранялась. Мне стало очень страшно, как должен вести себя камень, сотканный сновидением рядом с моим комнатным холодильником и игрушечным медведем с обвязанной в знак болезни головой? Я разжала ладонь…
- Слушай, ты это… с Гагиком-то… завязывай, - хозяйка магазина говорила с паузами, словно я сама должна была подобрать слова, которые она не решилась произнести. Её деликатность мне польстила, хотя может она просто побаивалась Гагика.
Что мне было ей ответить? Магазин еще был закрыт и тени людей появлялись за запотевшим стеклом, то наплывали из мутного небытия, то исчезали в нем опять.
А как мне было остановить Гагика? Он приходил взять свое, как ему было отказать без того чтобы не потерять вообще все и сразу? Водить к себе домой я не могла. Может быть он сам предложит что-такое, что устроило бы нас обоих, надежда была слабой, но что еще оставалось в моем положении.
Гагик сразу почувствовал, что я его избегаю, схватил за руку и с преувеличенным вниманием, заглянул в глаза:
- Э-э, ты что?! Что такое? Кто обидел?
Я рассказала. Он начал с самых худших моих ожиданий:
- Кто она такая! Ты что?! Скажи ей, чтобы она знала свое место!
То, что он предлагал мне самой это сказать уже говорило о том, что место свое он хорошо знал, а возмущение было притворным. Настоящим владельцем был его толстый родственник и уж он-то не позволил бы из-за прихотей Гагика увольнять директоров. Я молчала и ожидала, когда он успокоится и примирится с ситуацией.
- Э–э, ты вечером дома?
Мне было обидно, что весь его пар ушел в гудок и ничего лучшего как встречаться у меня дома придумать не мог.
- У меня жена, дети, сама понимаешь. А как мне без тебя?
- У меня тоже ребенок. – Его обескураживающая прямота ранила меня. Выдумывать что-то должна была я. – Я не знаю, приезжай, постоим в подъезде.
- Ты что! Не можешь ничего придумать получше.
- Нет, не могу, … - виновато ответила я, мне не хотелось припираться с ним, по поводу того, кто и что должен искать; все равно, что упрекать плюшевого медведя, что он недостаточно внимателен. Он презрительно тряхнул рукой, будто сбрасывая с нее налипшую от меня глупость. И я сразу представила его маленьким восточным мальчиком опекаемым толстой наседкой-мамой. Мать измучена показным самоотречением, надрывно стонет над каждым своим шагом, но всячески потакает маленькому тирану, который теряет границы разумного быстро и легко. Назад он никогда не вернется, так и останется маленьким царьком, видящим мир только в иерархии слуг и служанок. Это чувство власти единственное, что привила ему мать, он и мучается с ним всю оставшуюся жизнь как с единственным, что он может разглядеть в мире. Мне стало жаль его. Я поглядела в его выпуклые бычьи глаза, они были так просты, не отражали ничего кроме меня самой в искаженном и смешном виде.
- Жди! Приеду! – он придал своим словам повелительное наклонение, но в них была скрытая боязнь отказа. Я почувствовала это и согласилась.
Вечером я рассказывала дочке истории из своей жизни облекая их в сказки, рассказала ей и про камень из сновидения, но остановилась на том моменте, когда разжала пальцы. Она с таким интересом слушала, что восприняла за обиду, что я не рассказала про то, что оказалось на ладони. Начала кричать на меня, ругаться.
Но надо было рассчитываться с хозяйкой, и я воспользовалась этим, чтобы помучить дочку, почему-то это доставляло удовольствие.
- Я схожу, поговорю с бабушкой Машей, а ты подождешь меня.
Мария Петровна проработала всю жизнь кассиром в советском магазине и жила теми же уловками и мелкими выгодами, что и я. Теперь же, старея, она стала так агрессивно набожна, словно сражалась за место в очереди в рай уже сейчас:
- Постой, постой, милая. Я вот что тебе скажу, - она приблизилась ко мне так близко, что я почувствовала запах изношенного тела - пыль, смешанная с прелой листвой. – Ты никому не верь, ему только верь! – Она показала пальцем на темные антресоли. – Слышишь, никому.
Старуха казалось всегда поджидала меня в коридоре, чтобы выдать короткое и малопонятное нравоучение. Видимо, это было одним из условий выдачи райского билета. Но я не злилась, я понимала ее тяжесть – одиночество, постепенно растворяющее мозг. Один ее сын спился и умер рядом с ней, другой пил где-то далеко в Приморье, так что кроме меня у нее никого не было.
-Да, да, Марья Петровна. Я поняла. Вы Наташу покормите?
- Конечно, зови ее. – Она обрадовалась такому поручению.
Наташа сидела и расчесывала куклу, поднимая ей волосы вертикально вверх. Кукла стала похожа на ведьму.
- Мама, ты вынесла камешек из сна? Какой он был?
- Я потом расскажу, иди к бабе Маше она покормит тебя.
- Нет пока не скажешь, не пойду!
- Наташенька, я все же потом тебе скажу, эту не рассказывают на бегу.
Маша со вздохом вышла из комнаты. Я же скинула домашние джинсы, быстро натянула колготки, хотя и времени было мало, подскочила к зеркалу. Мне всегда казалось, что плотный нейлон является идеальной кожей – блестящей и упругой, в нем моя фигура утончалась до легкой статуэтки. Хотя может мне это только и казалось, но уверенности придавало точно. Джинсовая юбка, ковбойская рубашка – пусть будет так. Осталось чуть поправить уставший макияж, и я готова. Телефон лежал на столе, и я ждала от него признака жизни.
- Прывет, выходи.
В коридоре я опять столкнулась с Марией Ивановной.
- Я быстро.
Она с мрачным лицом, перекрестила меня, будто провожала в преисподнюю. Я вышла из квартиры и пошла вниз по темной лестнице, жирные желтые пятна от уличных фонарей шевелились на ступенях, сильный ветер раскачивал тени. Мысль о спуске в ад вспорхнула и исчезла как бабочка.
Гагик радостно забухтел, увидев меня, он ворочался, ерзал на автомобильном сиденье, вообще напоминал закипающий самовар.
- А-а, какая ты красивая, – комплименты, хотя и одинаковые как листья, засыпали меня с ног до головы, - ах, ножки какие,…
Он старался говорить приятное, и меня это радовало при всей трафаретности обращений. Вообще связь с Гагиком, напоминала мне контакт с инопланетянином. У нас почти ничего не было общего, кроме взаимно стыкующихся анатомических особенностей. Хотя мы и говорили на одном языке, но вкладывали в него разные смыслы и ценности. Никто не строил никаких надежд и иллюзий. Мыслей о том, что я смогу находится рядом с ним кроме тех коротких минут, что предваряют совокупление, не было ни у меня, ни у него. Я даже не боялась забеременеть, это казалось биологически невозможным, как родить от неандертальца.
Впрочем, я догадывалась, что и я для него не сильно отличаюсь от резиновой женщины, во всяком случае, эта разница лежит исключительно в тактильной области. Короче, как-то все же мы подходили друг другу, и короткая автомобильная любовь не смущала нас.
Однажды он сказал, что уезжает с семьей куда-то в Европу, хочет жить там, чтобы его дети жили в нормальном обществе:
- Слушай, кто здесь остался? Уроды, чмошники! Нормальные давно в зоне евро!
«Зона евро» позабавила своей уголовной двусмысленностью. Немного задело, что согласно его логике, была записана в уроды. Хотя, с тем, что у него есть только одно мнение – его, а другое – неправильное, мне пора бы свыкнуться.
Я уже не слушала его рассуждения о том, к чему должен стремиться человек в современном мире. Мысли вращались около того, как мне жить без денег, что он давал. Их было не так много, но и они были расписаны по назначению на месяц вперед.
- Что молчишь, а? – он вдруг прервал свой монолог.
- Думаю, как жить дальше… - я следила за тем как свет фар от въезжающих во двор машин размазывается по запотевшему стеклу нашего автомобиля, разрастается и вдруг надрывается от усилий - умирает.
Видно было, что эта мысль его несколько озадачила.
- Слюшай, у меня друг есть, такой как я… - мне стало смешно, от мысли, что в друзьях он видит собственных клонов, даже рад, что у него существуют двойники, я решила немного позлить.
- Нет, так не бывает, ты, Гагик, неповторим.
- Что! Я тебе говорю, считай брат, как я, не отличишь.
- Не говори ерунды.
- Я тебе говорю, одно лицо! – он не на шутку разозлился, хотя его задело только, то что я не соглашаюсь с ним, а то что он доказывал нелепость не замечал.
- Подумаю, Гагик! – Я была уже согласна…
В институте я хорошо делала минет. Редко бывает, что женщину может кто-то этому научить. Это как с воспитанием охотничьей собаки или сама поймет, какой запах дичи, либо уже никак. Так и здесь – только врожденное чутье.
Тогда, в юности, я боялась секса как такового, боялась залететь и, чтобы не потерять ухажера, старалась доставить ему удовольствие ртом. Поклонники мое умение оценили и дело пошло.
Моя кратковременная и скромная власть над мужчиной, над его главной тайной и возбуждала, и притягивала, и грела мое женское самолюбие.
Сейчас я не думала об этом, я просто отточила свои приемы, так чтобы довести мужчину до извержения как можно быстрее. С пьяными этот процесс затягивался, даже иногда вовсе оказывался бесполезным, но можно было считать это небольшими издержками.
Подъезд полный вечных сумерек и темных углов стал местом где я принимала своих клиентов, иногда это было в автомобилях. Моя нехитрая популярность росла.
Я не была жадной и просила скромное вознаграждение. Постепенно поняла, что работа в магазине приносит просто гроши в сравнении с моим тайным занятием. Это поставило вопрос, что предпочтительнее?
Мария Петровна все так же крестила меня перед тем как я отправлялась к очередному клиенту. Знала ли она куда меня провожает? Во всяком случае, вида не подавала, а может просто выжила из ума.
Укрепилось мое положение, я могла себе позволить дорогой детский садик для дочки, отдать ее в бассейн, ну и прочие мелочи. Я боялась смотреть в будущее, глядела только под ноги.
- Мама, ну скажи, что было в ладошке? Про тот камушек из сна.
- Там ничего не было, дочка. Из сна ничего нельзя забрать…
Автор: Йоко Онто
Источник: https://litclubbs.ru/articles/24169-kamushek.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: