Философ Сенека, посылая письмо написанное Маруллу, когда он потерял младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В том письме отступив от своего обыкновения и не сочтя нужным, мягко говорить с тем, кто заслуживает скорее порицания, чем утешения.
Удрученному и тяжко раненному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть пресытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те, кто нарочно взялись горевать, должны быть немедленно наказаны: пусть знают, что и слезы можно лить по-глупому.
Когда ждете утешений? Так получайте упреки, писал Сенека!
А что делать, когда теряешь друга?
Умер сын, чье будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий век. Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам. Даже потеряв друга – а это для нас самый тяжкий урон! – должны по возможности,заставить себя больше радоваться тому, что у нас был друг, чем горевать об утрате. Но большинство людей не считает, сколько им было дано, сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторона такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно.
Поверьте: пусть случай отнимет тех, кого мы любили, – немалая часть их существа остается с нами. То время, что прошло, наше; что было, то теперь в самом надежном месте. Располагая на будущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, – как будто будущее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро в прошлое.
Кто радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы обладания всеми вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно – ожиданием, чей исход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое – воспоминанием, которого не может не остаться.
Что за безумие – упускать самое надежное?
Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, – если только мы не будем черпать дырявой Душой, из которой все выливается.
Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей, умерших молодыми, как шли от костра в сенат или возвращались к другой общественной обязанности, как сразу принимались за дела. И не напрасно: ведь, во-первых, скорбить излишне, если скорбью ничему не поможешь, и во-вторых, несправедливо сетовать на то, что с одним случилось, остальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между тоскующим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому, что сами идем вслед за теми, кого потеряли.
Так есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел дорогу, которую и Вам предстоит измерить?
Разве плачут над тем, про что известно заранее, что оно случится?
А кто не думал о предстоящей каждому человеку смерти, тот обманывал себя.
Разве плачут над тем, о чем сами говорили: оно произойдет непременно?
Сетующий на чью-нибудь смерть сетует на то, что умерший был человеком. Все мы связаны общим уделом: кто родился, тому предстоит умереть. Сроки разные, исход один. Расстояние между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все несется стремглав и, по велению фортуны, превращается в нечто противоположное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее известного, кроме смерти.
Представьте себе безграничность глубин времени и охватите мыслью весь мир, потом сравните с этой безмерностью то, что именуется человеческим веком, – и Вы увидите, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, который стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги?
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет?
Сколько занимает нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в невежестве и без пользы?
Половину срока мы спим. Прибавьте еще труды, скорби, опасности, – и Вы поймете, что за самый долгий век времени жить остается очень мало.
Кто же согласится, что не лучше тому, кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости?
Жизнь есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что этот младенец ничего не потерял, кроме жребия, который верней выпал бы не в его пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, эта забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству.
Взгляните на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на арену; взгляните на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без какой-нибудь крупной мерзости, – и Вам станет ясно, что опасаться тут можно скорее, чем надеяться. Так что нечего Вам выискивать поводы для скорби и негодованием раздувать мелкие неприятности.
Неужели, призывая к бесчувственности, требовать, чтобы во время похорон Вы не изменились в лице, не допускаем, чтобы у Вас сжалось сердце?
Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность – смотреть на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ничего не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают Душу.
Что из этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льются столько, сколько требует чувство, а не подражание. Не будем ничего прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру.
Горе напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для самих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и молчаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-нибудь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и скатываются с постели. Без зрителя горе затихает.
И здесь, как и во всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства, смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и предаемся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут, как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в своей скорби – и зовет его безбожным и диким, увидит другого, бессильно прильнувшего к мертвому телу, – и зовет его безвольным и хилым. Потому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться для славы и плакать ради общего одобрения. Мудрый муж плачет, либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. .В чем тут разница. Когда нас поразит первая весть о горестной кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на костер, – слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скорби, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя пролиться находящуюся близ них влагу. Эти исторгнутые слезы текут вопреки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, – например, возвращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печали, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа, их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. Так что нельзя ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вокруг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут пролить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристойностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно, повиноваться природе, не теряя степенности.
Видя почтенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них на лице, но в их скорби не было лицедейства, – ничего, кроме подлинных чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличия, – их-то и следует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразумных.
Неизбежное нужно принимать равнодушно.
Разве случилось нечто невероятное, невиданное?
Скольким людям сейчас нанимают служителей для похорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать после Вас!
Едва Вы подумаете, что он был еще ребенком, думайте и о том, что он был человеком, – а человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
А в остальном то и дело говорите о нем, торжественно чтите, насколько можете, его память, – ведь воспоминания станут приходить тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются неохотно, а тем более к самой печали. Если Вы наслаждались его речами, его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяйте их, смело утверждайте, что сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской Душе.
Бесчеловечно забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить слезы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери, своих птенцов птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь короткой.
Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби, получать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь приятного? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши наставления именем «жестоких» – потому только, что мы велим либо не допускать скорби в Душу, либо быстрей изгонять ее. Но что невероятнее, что бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или в самой же скорби ловить наслаждение?
То, чему поучаем мы, честно: когда чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать Душу скорби. Надо и к скорби примешать наслаждение! Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им молока.
Что же честнее: устранять скорбь из Души или соединять наслаждение со скорбью?
Да что соединять! Ловить, ловить его в самой же скорби! – «Есть некое наслаждение, неотделимое от печали». Вы знаете одно лишь благо – наслаждение, и одно лишь зло – скорбь.
Как благо и зло могут быть неотделимы?
Но считайте, что могут; значит, теперь-то самое время рыться в своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?
Есть лекарства, для одних частей тела целебные, но не применимые для других по своей мерзости и непристойности; то, что где-нибудь принесло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в другом месте. Лучше напомним, что погибший ничего плохого уже не чувствует, а если чувствует, то он не погиб. Ничто не задевает того, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив.
По-Вашему, ему плохо от того, что он стал ничем?
Или от того, что он еще существует?
Небытие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого уже нет? Но и быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, приносимой смертью, – небытия.
Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже назвать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля, а срок нашей жизни близок к ничто, и однако (таково наше безумие!) люди стремятся раздвинуть его.
Сенека хотел показать, что и за тот ничтожный срок, на который Вы можете и отойти от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы воспрять духом и противиться фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут упасть на Вас, но упадут непременно. Будьте здоровы.