1921 год. Затон Молитовка
Я окончила третий класс весной 1921 году разразилась сильная засуха в Поволжье. Снег растаял, а дождей не было до сентября, даже тучки над деревней не появились. Поля до осени были чёрными. Посеянный хлеб не взошёл, озимые сгорели.
С начала лета мы подмешивали травяную муку. Собирали листья липы, лебеду, коновник (ревень) мешками, сушили толкли в ступах и пекли лепёшки. Сначала напополам с мукой, а очень скоро муку стали в траву класть только для связи, чтоб лепёшки не рассыпались, когда их пекли. Под горой в Балымерах было громадное болото (тянулось оно от Балымер на юг километров на 10-15). Всегда оно было полно воды, ходить по нему нельзя было, заросшее оно камышом. Во все годы, если нам нужно было сломить пуховки, мальчишки по пояс в него заходили и постоянно в нём лягушки кричали, оглушая всю деревню. В это лето оно высохло, ни одна лягушка всё лето не щеберкнула (теперь болото на дне куйбышевского моря). Всей деревней вырыли корни камыша, высушили, истолкли и съели. Лепешки были белые (из травы-то зелёные) и мы их ели, как пшеничный хлеб, берегли. К травяному хлебу эти лепёшки были как лакомство (как теперь едят шоколад). Суп варили из лебеды, крапивы ботвы свёклы, моркови (овощи-то поливали, они всё же кое-как росли) из коковника (ревень). Заливные наши луга в этот год полой водой заливались совсем малой водой.
Но там всё же кое-какая трава выросла, и много выросло дикого лука. Весь его до единого корешка съели, обошли все луга, и они тянулись пятнадцать километров, носили мешками. Ребятишки то и дело жевали какую-нибудь траву. Есть-то хотелось, а трава не хлеб, аппетит не удовлетворяла. Толкли липовую кору. Всё до последнего жёлудя в дубовой роще съели, все яблоки в садах съели ещё зелёными, недозревшими. Да они не особенно и росли в такую засуху. Откуда-то из-под Спасска люди возили чёрную, чёрную вязкую глину и её ели. Только лепешки из неё было нельзя печь – получались черепки, и её ели сырой. Посеянные овощи успели взойти (их ведь поливали) и чуть подросли (морковь, свекла, лук и т.д.) всё подергали съели с корнями. А осенью, какие у нас остались запасы от прошлых лет, оставили Марии (она училась в Тетюшах) а мы все и бабынька тоже, уехали к папе, на пароход и зимовали в затоне, Молитовка, это против г. Горького на другом берегу р. Оки. Из наших зимовок город был хорошо виден и мы ходила туда пешком. Через реку Оку был переброшен раздвижной мост, в определенные часы дня и ночи его раздвигали, чтоб по реке могли ходить пароходы, а утром и вечером его сдвигали, чтоб можно по нему ходить и ездить через Оку. Он был на больших шаландах. Когда по нему ездили на лошадях (иного транспорта не было) он не качался.
В город мы ходили и на базар, и в магазины, и в учреждения по каким - нибудь нуждам. На зиму мост совсем раздвигали, ходили по льду.
На базар в основном мы ходили в Канавино, село тоже было базарное – по пути в город Горький, только на берегу реки Ока. В Канавине были и лавки, но продукты продавали на базаре. Вот за продуктами мы и ходили туда. Сначала со мной раза два сходила мама, а потом уж я ходила одна (мне было одиннадцать лет). Папиной зарплаты нам не хватало, и мама прирабатывала: стирала бельё на людей и шила. Это было большим подспорьем. Так что на базар ей ходить было некогда. А бабынька тоже не хотела сидеть сложа руки. Она пряла и себе и людям. Из своей деревни она не хотела ехать, но хлеба совсем не уродилось, даже семян не собрали, и она поехала. Сначала ей купили льну, а лён был чесаный, без кострига и его привязывали к прялке, как шерсть. Бабынька с нами поехала из Балымер второй раз. А первый раз она с нами зимовала в затоне «Немда». Тогда её с большим трудом мама с собой увезла. Долго уговаривала. Тогда тоже был недород хлеба (засуха). Мама тогда приехала за ней и говорит: «Мама поедем с нами на зимовку». Мне тогда было шесть лет (1918 год). Клавденьку уж схоронили. Мария училась в Балымерах, оставалась на этот раз у Красулиных. А бабынька никак не хотела ехать с нами. Мама ей: «Ну что ты станешь делать?» Дров нет, хлеба мало, вам двум с Машкой не хватит. Не проживёте ведь». А она отвечает: «нетронь Манька идёт к Фонасьевым, а я одну шубу, повяжу большую шаль, сяду середь избы и буду сидеть». (Бабушка из села до тех пор ещё никуда не уезжала). Долго потом над ней шутили. Но в «Немде» ей понравилось. К нам часто приходили из зимовок. Она со всеми ими познакомилась. И часто говорила: «Какие здесь люди-то славные, все как родные». У нас на пароходе жили люди дружно. Папа, бывало, скажет: «Ну вот, а ты ехать не хотела». Там она тоже пряла чёсаный лён. Я, глядя на неё, тоже очень захотела прясть. Она прядёт сидя на прялке, а я пристроюсь с другой стороны и пряду тоже. А мне то было шесть лет. Она жалела, что я лён испорчу, и меня всё отгоняла, и веретеном мне не раз попадало и даже по голове. Я вот ловкая была. А потом мама ей сказала: «Мама не тронь Катьку-то. Видишь, как она хочет прясть научиться. Дело ведь, а не игрушки. От такой настойчивой ты всё равно не отделаешься. По делу-то она по мне. Помнишь какая я была, ты всё ругалась, когда я без толку ткать стала. Тётя всё караулила меня. Пусть прядёт. А лён не жалей, ещё купим». Мне разрешили прясть. А потом из моих запрядков, целую пятицу намотали (это 384 нитки длиной в три метра). И получилось две выгоды: я прясть научилась и бабыньке помогала.
Бабынька потом с радостью мне объявила: «Мнучка, я целую пятину твоей пряжи намотала дасрок я тебе весной полотенце из неё сотку». И соткала: Я всё им утиралась, да и рада была, что заработала своё полотенце сама. (А в нём и труды бабушки были, а я думала, что оно целиком мной создано). Это было в 1916 году. А в Молитовке (в 1921 году) я с бабушкой не пряла. Некогда было, я училась в четвертом классе, да ещё была в доме снабженцем продуктов. Папа получал в зарплату денег много, но цены они не имели. В ходу тогда были «Керенки». Печатали их на обёрточной бумаге ( на обоях) в номинале по 20, 40, 50 и 100тысяч размером каждый знак в половину почтовой открытки (10*6 см). но поскольку они были обесценены их получалось много.
Эти знаки друг от друга не отрезаем, а для удобства отрезали прямо полотнами, примерно 50-80 см. полотно. На каждом полотне одинаковые знаки (на полотне, например, 20 знаков по 20 тысяч или по 50 тысяч и т.д.). как обои их завёртывали в рулон. Собираясь на базар, я брала мешок (был у меня небольшой как рюкзак) клала в него несколько рулонов денег, примерно 200-300 тысяч рублей, закидывала мешок за плечи и шла покупать продукты, каких наказывала мама. В Канавино дорога была вдоль железнодорожного пути (узкоколейка) по ней редко шли грузовые поезда, всё больше с лесом в Канавино.
Дорога была и полем, и перелеском. Ходила я чаще одна и нечасто встречала людей. Были в это время и уж советские деньги в номинале десяти рублей. Их звали червонцами. По ним равнялись цены. Каждый день на дверях казначейств (финотделов) вывешивались объявления: (сколько сегодня стоит червонец в керенках, а он дорожал каждый день на одну и ту же цену. Скажем вчера стоил червонец сто тысяч рублей, а сегодня сто двадцать тысяч и так далее. Где не было казначейств (ведь в волостных центрах они были – ныне районы) примерно знали – высчитывали и на сколько обесценились к этому времени керенки против червонца (говорили: «Сколько ныне рубль – то стоит?» Всех заставили считать, да не как-нибудь, а на тысячи. Однажды папа принёс в зарплату за месяц один миллион рублей. Это была последняя зарплата в керинках.
Училась я в школе села Молитовка, от нашего затона километра 1,5-2. Учебников у меня не было никаких, их в школе-то у учеников было мало. По естествознанию в школе было у двух учеников, по географии у трёх, по истории один учебник. А учеников 38 человек. Все они Молитовские, друг друга знали, давали почитать учебник, кто желал этим делом заниматься. А мне кто даст? Я пришлая из затона.
Я училась одна, да и в школу пришла с большим опозданием (до октября пароход был в плёсе и где будет зимовать – не знали. Да и от школы так далеко жила. Приходилось очень внимательно слушать учительницу. Не до мечтаний было. А в перемену отойду в сторону или сидя на месте, пока ученики отдыхают да бегают по классу и коридору я всё с начала до конца, что сказала учительница на уроке повторяю про себя, чтоб не забыть.
А от школы до дома пока иду опять повторяю все уроки, что прошли за день. Дорогой мне никто не мешал идти было полем тропкой, задавить не могли. Могли лишь встретиться пешие люди. Да и встречались и обгоняли редко. Из окна нашей квартиры (мы жили в общей кухне), виден был весь мой путь до самой школы. Мама часто поглядывала как появится чёрное пятнышко в дали, значит я иду. Однажды иду, вслух повторяю уроки, а таких уроков было для меня много: естествознание, география, обществознание, да и русский и арифметика тоже правила повторять надо было. Хотя правила по русскому и арифметике иногда записывали в тетради.
Вот я повторяю да так увлеклась, что не увидела и не услышала, как подкрался ко мне один мальчишка, решил меня видимо побить (так просто кулаки чесались). Он был из соседней деревни с. Молитовкой, из села Борзовки. Там ребята были хулиганистые, драчуны. С молитовскими часто дрались артель на артелью.
Не даром село называли Борзовка. Подбежал ко мне сзади неожиданно для меня, толкнул в спину. Но я устояла. Мама увидела из окна, как он подбежал, толкнул меня. Разглядывать, кто из нас упал было некогда, быстро собралась мне на помощь. Одевались уж дорогой, на бегу. А я на полпути от дома. Пока мама бежит многое можно наделать. А я росла крепким ребёнком. Правда была не высокая, но достаточно сильная для своего роста. Да и бабушка моя, когда я была ещё мала, всё рассказывала нам, детям, как ей приходилось бороться и побеждать. Она-то со своими сверстниками боролась в шутку или на спор. Была она очень сильная (а ростом тоже не особенно велика) и до старости была сильная. Парни её сверстники, иногда спорили что её победят и всегда оказывались побеждёнными.
Бабынька нам не только рассказывала, но и приёмы её борьбы показывала, которые ей помогали побеждать. Вот всё это засело у меня в моём сознании. И от балымерских ребятишек, когда я училась в первых классах, приходилось защищаться нам девочкам, я использовала бабушкины приёмы. И всегда побеждала и подруг в обиду не давала. И вот этот мальчишка не ожидал, что девочка меньше его ростом, его победит. А он бы победил, избил девчонку перед товарищами похвалился бы, вот он меня толкнул. Я обернулась, всё что было в руках, бросила прямо в снег. Ринулась на него, сделала ему подножку, и я его толкнула в спину что было моей силы. Он упал, для меня очень удобно, лицом вниз, в снег, руки растопырил.
Если бы наоборот, не знаю, чем бы всё могло кончиться, а он упал ничком. Я моментально села ему на спину, взяла руками его голову за уши, да лицом его в снег тычу и приговариваю: «Вот тебе, вот тебе, будешь ещё, когда ко мне лезть». Оба мы растрёпанные. Он в снегу задыхается, говорить не может и встать не может – я сижу на нём. Да ещё для него всё это произошло неожиданно. Да и я, пожалуй, тоже не успела разобраться во всём. А вот не подумала тогда я, что он мог задохнуться. Я его голову за уши подняла и спрашиваю, а сама на нём сижу: «Говори, будешь ещё лезь ко мне?». А ему и говорить в таком положении совсем нельзя. Мама к нам бежит, задохнулась, ноги не бегут. Она-то думала, он на мне сидит и колотит меня. С перепугу и не видит, как следует, ничего. А я: «Ну говори. Будешь или не будешь. Проси прощения». «Не буду больше. Прости». И всем скажи, я никому не спущу».
А мама подбежала. Задыхалась. Сразу всё поняла. Меня оттащила. Его подняла, отряхивает, да и на меня же ругает. «Ты думаешь, что делаешь? Ведь задохнуться он мог». А я стою, шаль у меня выбилась, я растрёпана – трудилась ведь – его трепала, тетради мои в снегу. И я обиделась даже на маму. Я победила обидчика, а мама за него заступается.
Меня ругает. Я на маму: «Пусть не лезет. Если я одна тут в поле, так меня бить надо? Как же. Ну и пусть. В другой раз нарочно задушу. Пусть не лезет. Я его не трогала, шла». Так мне было обидно и даже зло. Я не дожидаясь мамы, собрала тетради и побежала домой. А мама мальчишке говорит: «Скажи спасибо я успела к вам тут. Она у нас такая. Её если кто тронет, спуску не даст. У нас в деревне её все мальчишки боялись обижать и даже её подруг не трогали. Никому спуску не даст. Не гляди, что она аршин с шапкой. Не связывайся с ней». С тех пор никто из борзовских меня не трогал, если даже мне приходилось идти по Борзовке (там у нас жил мамин двоюродный брат и мне иногда приходилось к ним ходить одной, мама посылала). Я почему-то никого не боялась. Видимо, на дерзкого, да на сильного не попадала. Вот если бы он упал на спину – была бы потасовка и чем бы она кончилась неизвестно. Я никогда ни на кого сама не налетала, а если меня затронут, я обиды не копила и никому их не прощала никогда. Но уроки и после этого, когда иду домой всё повторяла. Иногда вслух. Если день был сложный я этим полем долго иду. Мама всё в окно посматривает. Что-нибудь делает и посматривает. После случая с мальчишкой, она особенно внимательно следила за моим возвращением из школы. Если я иду медленно она иногда поворчит: «Пащонок, всё ещё идёт. Идти-то версты полторы, а она больше часу идёт, что у неё за лень сегодня на хотьбу?». Вхожу в такой день в дверь, она мне начинает плелась: «Ты бы всё часа два полем-то плелась. Что идёшь как спутанная. Быстрей – то не могла?». Мне бы объяснить, почему я хожу, когда медленно, а когда быстро. А я молчала. Я боюсь. Если я скажу, что мама ещё и побить может (хотя она в это время вроде меня и не била). И всё повторялось так же. Вот бабушка и решила узнать, почему я то быстро бегу по полю, то иду нога за ногу. Я пришла. Мама меня, как и всегда, за медлительность отчитала. И отчитывала она по делу. Как я покажусь из школы, мама собирала обедать. А если нормой – голод был. Мама от каравая резала ломоть хлеба. Чуть поменьше третьей доли резала папе, серединочку отрезала себе, примерно пятую долю, остальное бабушке и мне, ей мякишь мне корочки. Вот и надо было обедать вместе, чтоб всем по ровну было соответственно и весу тела и тропы энергии на труд (остальное-то пополнялось приварком. А и его делить надо уметь). А пока я медленно иду, обед стынет, а папе ещё и на работу надо идти.
А когда я ела одна, маме, казалось, что я не досыта поела. И ругала – то она меня в мою пользу. Я этого не знала, а она не объяснила. Так мы и не понимали друг друга. Я бы может быть и поторапливаться стала. Мама меня покормила и куда-то ушла. Тоже было всё время некогда. Вот бабушка меня и пытает: «Ты что это седни как плохо шла? Захворала? Так можно и до вечера идти». Я молчу. А она допытывается: «Уж ты, мнучка, скажи. Не каждый день ты так-то ходишь. Который день прытко бежишь. Ай есть не хотела?» Хотела». «Ай учителька поругала?». «Нет не ругала». «А что не торопилась? Мы вон ждали, ждали, да и поели – отцу-то «идти».
«Я бабынька уроки учила». «Где? В окошко тебя, мать сказывала видела». Ты всё по полю шла, а не уроки учила» (бабушка-то на расстоянии плохо видела). Я бабынька, уроки, когда домой иду учу. Повторяю. Как учительница рассказывала нынче, я пока домой иду и повторяю. А то приду, так всё забуду. А она потом спросит». «Когда она тебя спросит? Не завтра чай?» «Я до завтра всё забуду, если не повторю. А спросит она меня в пятницу». «В пятницу? А поле понедельник, а ты мать ругаться заставляешь». Я её не заставляю. Она сама. Я если не повторю сейчас же, то совсем не запомню. А повторю так не только в пятницу, а и потом помнить буду. У меня книг то нет и взять их негде, чтоб в четверг-то прочитать перед пятницей». «А ты вон как. Рази так оно учатся-то. А ты што матери-то не растолкуешь?» «Она не спрашивает. А ты говоришь я её ругаться заставляю. Я её не заставляю. Она сама ругается. И боюсь я, она и побить может. Вот и молчу».
После этого разговора, видимо, между мамой и бабушкой состоялись переговоры обо мне. Мама меня больше не ругала, а узнала в какой день я опаздываю к обеду, меня в этот день не ждали. Я обедала одна. Я в классе отвечала по всем предметам быстро. И учительница меня ставила в пример. И когда мне надо было уезжать, и учебный год ещё не закончился, а навигация началась. Пароход уходил в плёс до Астрахани, оставаться мне было не у кого. Она мне документ об окончании 4 класса выдала за месяц до окончания учебного года. Ходили мы за справкой с мамой. Она маме сказала «Учить вашу дочь надо дальше. Она замечательно учиться». Мама ответила: «Да вот учебников-то у неё нет?! «Как нет? – удивилась учительница. «Нет. Она уроки учила по дороге из школы домой. Повторяла по- памяти ваш рассказ на уроках». Тут уж учительница совсем удивилась. «А она у вас, наверное, артисткой будет. Вот она как хорошо выступала у нас в спектаклях, да и в концертах». «Не знаю кем ещё она будет. Жизнь ведь как захочет, так и повернёт. От судьбы не уйдешь – ответила мама. А учительница у нас активная была. Она читала населению доклады у нас в затонском клубе. Ставила с нами спектакли и концерты. А мы, ученики, участвовали. Я и в постановках пьес участвовала и стихотворения декламировала. Помню большие стихотворения выучивала. Например, Некрасова «Дядя Влас – старик седой», «Дед Мазай и зайцы», «Саша» - в один вечер их декламировала. Она читала доклад о «Жизни Некрасова», а я эти стихотворения декламировала. Учила я их целую неделю каждый день перед сном, а утром, как проснусь всё ещё раз повторю. Особенно мне запомнилась пьеса «Перед рождеством». Я играла девочку из зажиточной семьи, где готовили ёлку и в ночь перед рождеством. С улицы привели сиротку. Как она удивилась и обрадовалась этой ёлочке. Меня одели в шерстяное синее платье, волосы завили и распустили, перевязали голову лентой (я сразу такого наряда на себе не видела). И превратилась я в очень милого ребёнка. В публике не столько смотрели, как мы играли, как все спрашивали: «Чья это девочка?».
А боцман с нашего парохода во весь клуб объясняет: «Это с нашего парохода «Революция» Ивана Ефимовича Красулина дочка». Волосы у меня достаточно длинные были (ниже моего пояса) какие-то золотистые. И когда спустились все в зал после спектакля, и мы, ученики, встали в круг и стали водить хоровод и петь песни. Я свои волосы хотела заплести в косы, но учительница сказала, чтоб я шла так. «Так хорошо, красиво». Я кружилась с распущенными волосами. А в публике, она вдоль стен стояла, не верили, что волосы могут быть такими красивыми, думали, что на меня надели парик. Ходили мы хороводом. А меня, то тот, то другой за волосы дёрнет. Я всё оглядывалась. Им-то кажется по тихонько, а мне-то больно. Я оглядывалась, оглядывалась да и вышла из круга. Учительница меня остановила, а я молчу – жаловаться меня не приучили. Подошла мама. «Ну что ты? Все играют. И ты поиграй, зачем бежишь? Или опять вожжа под хвост попала?». «Мама, они за волосы дёргают, пойдём домой». А сама чуть не плачу. Ведь в клубе драться не будешь. Да поди узнай, кто это дёрнул. Ведь публика стеной у стен клуба стоит. Тут все не только затонские, а и молитовскиек и борзовские. Учительница поняла в чём дело, предупредила, чтоб не трогали. Сказала, что у меня свои волосы и дёргать их нельзя. А всё равно дёргали.
Тогда она в большом кругу организовала ещё маленький круг и меня достать уж не могли. Долго мы песни пели, в разные играли, декламировали, плясали. Это у нас было вроде ёлки. Хотя в зале в нашем кругу ёлка не стояла. Они тогда осуждались. Не в моде были. А та ёлка, которая у нас в пьесе была и украшенная (маленькая ёлочка с метр высоты) стояла на сцене. Я вообще была решительная, а если мне давали поручения, мама или кто другой, я его обязательно старалась выполнить. Видимо сказывалось моё положение в семье. Всё-то от меня требовалось. Мама много подрабатывала в Молитовке. Стирала бельё людям, шила. И её всегда было некогда. И её указание нужно было тоже выполнять. И вот она сшила костюм штурвальному с соседнего парохода. В зимовке мы жили на кухне. Пришёл наш пароход поздно, все комнаты были заняты. Остались свободными кухни. Жили мы на втором этаже. Наша команда занята эти помещения какие остались. А в громадном двухэтажном доме, где мы были было четыре кухни в одном подъезде. И в других столько же. Почти вся наша команда по кухням разместилась. Помню на соседней кухне частые были ссоры. У нас было тихо. В каждой кухне – готовили только в печке и на кухне и объединяла эта печь с нами пять семей, так и в других кухнях.
Вот этому штурвальному из деревни привезли много картошки. И он порядился с мамой сшить ему костюм за два ведра картошки. Мама сшила. А она у нас была очень доверчивая, сама – то никогда никого не обманывала. Он пришёл за костюмом. А картошку ему должны привести не сегодня так завтра. Он и говорит: «Вы уж мне отдайте костюм-то. Как привезут картошку, я отдам. Мама и отдала. Носи тем более что ему надо было куда-то в город сходить в нём. Прошла неделя. Ему картофель привезли. Мама говорит. Принесите мне картошку. А он оказался из нахалов. Посмотрел на маму как-то пренебрежительно, да и говорит: «Потом, как-нибудь». Как это потом? Да так-улыбнулся и ушёл. Больше ничего не сказал. И к печке спрятать не пришли – в галанке своей стали стряпать. Но что сделаешь в галанке. У него жена, ребёнок. На второй день жена пришла к печке. Мама напомнила ей о картошке. Она промолчала. А их соседка по комнате (как она вышла говорит маме, что ты Игнатьевна, они и не думают вам картошку отдавать, ведь костюм-то уж носит. Мама расстроилась. Я прихожу из школы, мама лежит в постели. У неё с сердцем плохо. Ведь и жили тем, что подрабатывали (голод был).
- Мама ты захворала.
- Да дочка расстроилась немного. Ладно поправлюсь.
Мама вышла и бабынька мне рассказала почему мама болеет.
- Ты бы мнучка сходилп к Петру да с ним не говори, а костюм с вешалки принеси.
Я поняла, прихожу, у них весь пол усыпан картошкой. Как вывали на пол, так она и лежит. Помещения – то нет. Он стоит у окна – я у двери. Между нами бугор картофеля. Костюм висит на косяке у самого порога около меня. Я говорю: «дядя Петя, вы, когда нам отдадите картошку за работу?»
- Когда-нибудь соберусь отдам.
Я повернулась к костюму, сняла его с гвоздя – «Ну костюм тогда мы отдадим». И бегом домой. Прихожу «мама я костюм от дяди Петра принесла. Пусть три ведра отдаст, за то не будет жульничать. Мама удивилась. Она не знала, что меня бабынька научила, и я сразу, недолго думая и всё спроворила. А маме не сказали ничего. Я быстро реагировала, лишь бы знать, что и как сделать – это уж другое дело.
Как вернулась жена (её не было в доме), а то не знай бы как это получилось сразу же принесли картошку. (материал -окончание из тетради №1).
