Послевоенная Беларусь была отнюдь не самым сытым краем. И охота для местных жителей являлась не развлечением, а способом выживания. Но если у охотника выдавался удачный день, пригласить на трапезу интеллигентного человека считалось делом чести. Тем более, если и сам приглашенный был не чужд охоте
Как картину назовете
Основано на реальных фактах
Земля под ногами лежала сырая, рыхлая, и хотя художник прежде утоптал небольшую площадочку, ножки мольберта все равно упорно уходили в почву. Их приходилось постоянно вытаскивать и переставлять прибор чуть в сторону. Мастеру было уже за семьдесят и такие хлопоты ему вовсе не нравились. Он пытался подложить осколки кирпичей, но так получалось еще хуже: ножки елозили по камню, делая работу вообще невозможной. «Надо завтра же найти дощечки какие-нибудь, - решил про себя мастер, - их подложить. Тогда проваливаться ничего не будет».
- Скажите, товарищ, - обратился он к уполномоченному, стоявшему рядом, - а можно мне будет завтра досточки тонкие найти?
- Зачем вам досточки, Витольд Катаныч, - усмехнулся управляющий, - нечто иконы писать собираетесь?
Управляющий был тоже не молод. На вид ему было несколько больше сорока лет, он был худощав, низок ростом, на голову ниже художника, зато коренаст. На голове его сидел небольшой серый картуз, серая же фуфайка был расстегнута до середины, левый, пустой ее рукав засунут за пояс. Художник же был типичным «бывшим». Длинный, нескладный, с бородкой клинышком и усиками, как у какого-то царского генерала, фамилию которого уполномоченный никак не мог вспомнить.
Художник поморщился, он не любил, когда коверкали его отчество. Понятно, что выговорить «Витольд Каэтанович» не у всякого сразу получится, но уж за три дня знакомства можно было как-то запомнить. Поморщился, но поправлять не стал. Сколько ж можно?
- Да нет, что вы, какие иконы. Мне б под ножки подложить, а то мольберт в землю уходит.
- Что уходит? Тренога эта ваша?
- Не тренога, мольберт. Этот мой станок для рисования. Хотя, знаете, - художник улыбнулся, - вы не так уж сильно ошиблись…
Он хотел рассказать, что вообще «мольбертами» в средневековой Голландии называли именно подставки под алтарные иконы. Это уже потом голландские художники заметили, что на таких подставках рисовать значительно удобнее, а от них передовая техника разлетелась по всему миру. Хотел рассказать, да вовремя передумал. Уполномоченный вполне мог принять этот рассказ за религиозную пропаганду. Но тот все таки уцепился за последнее слово:
- Ошибся чего?
Прямой ответ не находился, пришлось говорить несколько невпопад:
- Да что вот земля такая мягкая нынче…
- Так ведь, набутившаяся по весне то. Я ж вам говорил, не здесь надо рисовать, тут болото. Тут танки застревали, не треноги ваши. Вот на лугу бы. Там земля пожоще.
- Оно, может и так, но там картинка другая.
Тут уже не стал спорить уполномоченный. Несмотря на явную классовую неполноценность, к художнику он относился если не с почтением, то с уважением. Рисовал он, конечно, не так похоже, как на фотографиях, зато цветно и еще как-то… Уполномоченный даже не мог придумать такого слова… Радостно, что ли. Вот он смотрел на рисунки художника, и что-то в душе у него делалось непонятное.
Ну и потом, не за каждого вот так вот звонят прямо из Москвы и приказывают принять и помогать. И уполномоченный от райсовета в деревне Новаселы под Могилевом, Егор Миронович как мог, помогал. Пристроил художника к себе в дом, выделил ему замечательное место за недавно сложенной печью, объяснил сельским бабам, что мужчина с ним – культурный, женатый, из Москвы и обращаться с ним надо культурно, без всяких там... Что б наверху не дай Бог, что ни сказали.
- Досточки достанем, - уверенно сказал Егор. – У нас крестьяне запастливые. Всякие досточки припасены, так люди не отдадут, но на день-другой – пожалуйста. А вы долго еще рисовать будете?
- Да нет, сейчас уже сворачиваюсь. Солнце заходит, цвет теряется.
Художник отошел на пару шагов от эскиза. Пейзаж на нем выходил, несмотря на непослушный мольберт очень даже удачный. Немецкий танк (кажется, это была «Тигр»), с перебитыми гусеницами, уже на половину колес ушел в грязь и почти сросся с окружающим пейзажем. Сам весь в грязи, покрывшийся мхом, пушка повернута в сторону недавно открывшейся школы. Все – зеленое, и только цветки на яблоне белые. «Назову картину «Вновь зацвела весна», - решил художник и, чтобы не забыть, быстро подошел к холсту и написал название тут же, в углу, химическим карандашом.
Конечно, название было рисковым, такое вполне могли не принять и не понять. Друга Репина и Левитана, ученика Поленова и Коровина Витольда Бялыницкого-Бирулю и так часто обвиняли в бесхребетности и аполитичности. Еще в 1920-е годы неожиданно выяснилось, что жанр пейзажа – буржуйское ухищрение, отвлечение людей от борьбы, от нужд текущего момента.
Ну, действительно, портретист пишет великих людей, на которых надо ровняться. Реалист изображает действия по восстановлению страны, строительство заводов, гидростанций, наконец – просто жилых домов, в которые заселяются счастливые граждане Страны Советов. Про баталистов и говорить нечего. А что рисует пейзажист? Березки, елочки, сосенки… Да кому это нужно, и зачем это нужно?
Все шло к тому, что художнику меньше и меньше давали выставляться. А если не выставляться, то все, голод и прозябанье, если не смерть. На очередном заседании Ассоциации художников революционной России, одним из членов-учредителей которой был Бяланыцкий-Бируля, на него в очередной раз набросились оппоненты.
- Что это? - кричал молодой, но уже достаточно известный индустрииалист. – Что? Снежок, сосульки, ручей… А где революция? Где классовая борьба? Где интернациональный настрой движения? Мы не можем себе позволить потакать такой позиции, в то время как буржуазно-капиталистическая кодла стремится внедрить в пролетарские души свою мерзкую мещанскую идеологию. Выставляя такие работы на выставках вы, товарищ Бялиницкий, вонзаете нож в спину нашей молодой республике. Но мы не позволим вам этого делать. Слышите? Не позволим!
Художник не просто слышал, он прекрасно понимал, что будет, если ему сейчас не удастся осадить оппонента. Уже завтра его слова попадут в газеты, и на будущем, по крайней мере, на будущем пейзажном, можно будет поставить крест.
Решение пришло внезапно. Оно выглядело рискованным, но другого выхода не было. Еще совсем не старый и даже не пожилой Витольд поднялся, подошел вплотную к выступавшему и тихо, так, что все вокруг вынуждены были замолчать, сказал:
- Вы обвиняете картину в отсутствии борьбы. А знаете ли вы, что здесь изображено? Известно ли вам, что именно в этих местах любил гулять Михаил Иванович Калинин? Что возможно именно здесь он разработал свой гениальный план по спасению голодающего Поволжья? Что возможно здесь родился замысел Днепрогэса и Магнитки?
Художник играл ва-банк, надеясь, что никто из присутствующих не попросит у «всесоюзного старосты» комментария к его словам. В противном случае, крест можно было бы ставить уже не только на пейзажах, но и на всей жизни.
Оппонент же, явно не ожидавший такого поворота событий, весь сник и даже будто бы стал ниже ростом. Это вдохновило художника, и он продолжал:
- Это не простой пейзаж. Это особенный пейзаж, пейзаж мемориальный. И не видеть этого могут только отсталые люди, не обладающие революционным видением. Или враги революции.
Последнее было чрезвычайно смелым и опасным высказыванием. Но сказанное в нужное время и в нужном контексте оно произвело сильное впечатление на окружающих. Ругать картину больше никто не смел.
А термин «мемориальный пейзаж» прижился, и корифеем этого направления стал, конечно, Витольд Каэтанович. Теперь писать пейзажи никто не запрещал, даже, напротив, дело это у него поощряли, с тем крохотным условием, что они должны были быть как-то привязаны к конкретной исторической или революционной личности или объекту.
Но ведь красоту природы можно изображать везде, пропущенная через сознание художника, она совершенно не страдает. Меняется только название. Так мог бы, скажем, цикл называться «Весна в Симбирске», а так будет – «Родина Ленина». Могла бы картина называться «Старая усадьба», а назвалась «Горки Ленинские».
Написал серию картин за полярным кругом. Прекрасные пейзажи, снег, люди, льды, суровая природа. Ну как тут быть? А очень просто: название серии – «Индустрия социализма». Здорово! Прекрасные пейзажи есть и в Ясной Поляне, и в Михайловском, и в Клину. И вот вам, мемориальные пейзажи, посвященные памяти Толстого, Пушкина, Чайковского. И, наконец, замечательная природа Гори превращается в серию «Родина Сталина». Результат – государственное признание в виде звания «Заслуженного деятеля искусств РСФСР».
Вот и здесь, конечно, не помешало бы назвать пейзаж как-то более конкретно. Скажем «Эхо партизанской войны». Но картина получалась такой хорошей и родной, что очень хотелось связать ее не с войной, а именно с весной. В конце концов, именно весна у художника всегда выходила лучше всего. И мастер решил рискнуть. Тем более что в самой картине была несомненная помощь в виде убитого немецкого танка, явно указывавшего на то, что эта, именно эта весна – прямое следствие войны.
Художник еще раз посмотрел на этюд, взял тряпочку и начал машинально вытирать ею кисти. Уполномоченный стоял рядом, курил своей единственной правой рукой и наблюдал за приближавшимся к ним председателем сельсовета. Тот шел быстро, явно торопился, но улыбался, значит, никаких тревожных вестей не нес.
- Товарищ художник, товарищ Егор, - закричал он уже шагов с двадцати, - мы тут с ребятами недалеко медведя положили, так что, милости прошу, как говорится, к нашему шалашу.
***
Таких ярких звезд Витольд не видел давно. Пожалуй – с детства, когда он совсем еще мальчуганом уехал с Могилевщины, где отец арендовал усадьбу, в Киев. И, конечно, не видел их в Москве, где прожил почти всю жизнь. Даже в Заполярье, где художник бывал трижды, они светили не так ярко, как здесь.
Место бывшего костра теплилось алыми углями и бледно белой золой, от которой шел какой-то природный жар. Крепкий самогон двойного прогона мягко обволакивал пищевод и шел напрямую в мозг, отрубая по пути все сторожевые функции. Все расположившиеся у костра четыре человека, не считая самого художника, казались давно знакомыми и почти родными, несмотря на то, что с одним из них художник познакомился всего три дня назад, с другим – вчера, а двух оставшихся видело впервые. Один из этих впервые виденных, назвавшийся Михаилом, рассказывал:
- Там прогалок такой, а он прет на меня, лапы поднял и орет.
Он поднялся и попытался изобразить идущего на него медведя.
- И ведь раз уже в него стрельнул, а картечь крупная, я такой березу перешибал, а ему – ничего. И я тогда второй раз, ну прям в голову, прям в пасть. А он все идет, только уж не рычит. Два шага до меня не дошел и так рухнул.
Михаил попытался тоже рухнуть, но тут же поднялся и присел на корточки.
- Да, зверь добрый, - подтвердил Витольд, - но я и не таких брал.
- Что ж, неужто ж вы на медведя ходили, - с усмешкой переспросил председатель сельсовета.
- Да уж приходилось, - художник выдержал паузу и продолжил. – На моем счету, между прочим, их больше сорока.
Сидевшие у костра ухмыльнулись, но ничего не сказали. Враки у костра всегда считались делом нормальным и почти обязательным.
- Не верите? Зря, я не вру. Сорок медведей, это точно.
- Где ж вы их валили?
- Больше частью – под Тулой. Но было и в других местах. Самого большого в Гори завалил.
- Это откуда товарищ Сталин?
- Именно. Я там писал серию пейзажей. И встречался с местным егерем. Уникальный человек, он с самим Иосифом Виссарионовичем на медведя ходил.
- Да неужто ж они там есть?
- Как не быть, еще как есть.
- И сам Сталин на охоту ходил?
- Егерь, его звали Абаз, говорил, что ходил. Большим любителем не был, но ружье у него хорошее было, и ходил. Стрелять не очень любил, больше вот так как мы, у огня посидеть. А медведя - егеря забивали. И я видел, как этот Абаз с рогатиной ходил.
- Это вроде вил?
- Нет, копье такое, крепкое и острое. На него медведь поднялся, он ему в грудь это копье ткнул и тут же в землю концом упер. И это все быстро, не успел бы упереть, его бы косолапый вместе с рогатиной смял бы, а тут – древко уперто, медведь орет, на Абаза лезет, а сам все больше натыкается и так – до самой смерти.
Охотники за костром уже не улыбались, а слушали внимательно и отныне верили каждому слову. Просто невозможно было себе представить, чтобы человек лгал, упоминая имя великого вождя. Стало быть, и сорок медведей были правдой.
- Вот это тогда была настоящая охота. Я двух кабанов завалил. А из медведя мы потом шашлык сделали.
- Что сделали?
- Ну, это на Кавказе так называется, когда мясо на углях жарят. Только его сперва в вине выдерживают, да в луке, а потом на прут нанизывают, шампур называется, и жарят.
- А с вином, что же потом делают?
- Ничего. Пока жарится – сбрызгивают.
Тут охотники опять ухмыльнулись. Так глупо на охоте вино расходовать мало, кто мог додуматься. Но вслух никто ничего не сказал. А что, как и сам Сталин вином сбрызгивает? все может быть…
- Ну, у нас все проще, - сказал второй новый знакомый, Александр.
Он взял палку, разгреб ею угли, выкопал продолговатый красноватый камень и подтолкнул его художнику.
- Угощайтесь.
Такие же камни достались и другим участникам трапезы. Так же были откопаны пяток картофелин и три яйца. Все это было поделено по братски, и съедено с луком под самогон, в ожидании остывания камней. Витольд Каэтанович прекрасно знал, как с ними обращаться, и как только камень стало можно схватить руками, он ударил по нему ножом. Камень, бывший на самом деле своеобразной глиняной скорлупой, раскололся и под ним засверкала белая тряпица. Художник стряс с нее осколки и быстро, стараясь не обжечься, развернул. В тряпице было темное, немного отдающее хвоей, медвежье мясо.
Уполномоченный разлил всем по кружкам самогон и сказал тост:
- За победу и за товарища Сталина.
Костер почти догорел, зато звезды и луна сияли вовсю. Председатель сельсовета уже спал, спал и Михаил. Художник лежал на заботливо подстеленной уполномоченным фуфайке и думал: «Да, назову «Снова зацвела весна». Только добавлю про Беларусь. Именно: «Беларусь. Снова зацвела весна». Решив так, он повернулся на бок и уснул.
Валерий ЧУМАКОВ
© "Союзное государство", № 5, 2014
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите канал, подпишитесь и поставьте лайк!