Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
Январь 1914
Пастельный портрет: герой на фоне окна, где малиновое солнце над лохматым сизым дымом. Здесь тихо, а хозяин молчалив. Полдень - равновесие и гармония: смотрит ясно. Но глаза такие... Да, кокетливое: осторожной, лучше вовсе не глядеть. Ведь его взгляд сверху, из высокого дома за Неву, на зимнее море, и он видит "всё" с "вершины".
Потому что написал вот только:
«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.
«Красота проста» — Вам скажут, —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан — на полу.
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
Как ВСЁ увидел! Эта ее яркая нездешность! Она будет всегда, прежде всего, в особом голосе, давшемся непросто, набиравшем звучание и новые обертона в бытие с народом... где он, к несчастью, был. А здесь, в "дольнем мире", неумелость: как правильно накрыть любимого ребенка, - хоть уж нет позы, лишь теплое чувство: красный розан - на полу. ("Потому что я на земле стою лишь одной ногой" - другой гений о всех гениях.) Это потом (и уже скоро) придется узнать, как жизнь страшна. Как не сложатся отношения с самым родным на свете ("ты сын и ужас мой"), как не получится создать ДОМ. Но и в вечном безбытье, в комаровской "будке" - все та же красота великого творца, та же несгибаемая стойкость, та же "особость", за которую будет столь дорого заплачено. И всё это ОН т о г д а угадал!!
Но понять Блока получится потом.
И в памяти черной, пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи.
Из самого дальнего уголка большого шкафа, из полной темноты вдруг будут извлечены забытые за ненадобностью до самого локтя перчатки. Это было, когда город назывался Петербург. И была уютная, сладкая жизнь, полная изящества и прелести, пусть тесная и душная, как бывает в ложе. Зато на сцене - буйство красок и чувств! Эти строки, везде и без конца! Сколько поэтов! Ярких, глубоких, эпатажных... Литературная жизнь бурлит: журналы, альманахи, вечера, выступления. Одна "Бродячая собака", расписанная "цветами и птицами" С. Судейкиным, чего стоит! И они - ах! - "бражники" и "блудницы". Где-то рядом и ОН: в безудержной театральности "Снежной маски" и "Кармен", в мистике "Балаганчика"... ОН тоже здесь, на этой "сцене", со своим единственным тенором...
НО: его тенор трагический, а такого среди голосов нет, только "лирический" и "драматический". И ОН уже не там, где душно, а где ветер с залива. ОН - из другой парадигмы, ахи и охи - не к нему. Улыбка его презрительна: ОН тоже был когда-то в сумраке лож. Но уже писалось "Возмездие". ОН з н а л, что будет, был готов. Именно ОН так выразил эту эпоху, что нового не скажешь.
Вместо ясного полдня - ночь, сумрак, а потом черная память. Но где-то на ее "дне" - неповторимая и невозможная улыбка. А значит, как положено в истинной трагедии, - катарсис. Его дает исстрадавшимся, измученным, почти потерявшим память или оставшимся с памятью черной только искусство. А творец - он "за ценой не постоит"!
