Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Чтобы читатели не принялись подвергать меня обструкции за чрезмерную визуальную пропаганду Петербурга практически во всех публикациях "Русскаго Резонера", чуть ниже помещу также любимую мною (но, увы, на расстоянии) Москву, в которой не бывал уже давненько, предпочитая всё же либо помнить её Москвою советской, непорченой, либо вовсе виртуально перемещаться вместе со своими героями в Первопрестольную XIX столетия. Нисколько не сомневаюсь - живи я тогда, однозначно предпочёл бы её чопорному чиновному Питеру!
Сумятица и неопределённость... Пожалуй. именно такими словами можно определить происходящее в Империи в течение нескольких месяцев после убийства Павла I. Наследник - в растерянности: "Когда все кончилось, и он узнал страшную истину, скорбь его была невыразима и доходила до отчаяния. Воспоминание об этой страшной ночи преследовало его всю жизнь и отравляло его тайною грустью..." Непосредственный и прямейший убийца Государя Платон Зубов, поддерживаемый гвардией, по сути остаётся у власти (да-да, именно так!), трактуя обязанности Александра Павловича как "царствовать, но не управлять". Кутайсов - арестован, мадам Шевалье - выслана. При таинственных обстоятельствах умирает, успев оставить покаянное завещание, молодой генерал Талызин. Всё тот же Зубов каким-то непостижимым образом убеждает вдовствующую Императрицу Марию Фёдоровну немедля отставить графа Палена - дескать, он-то и есть главный преступник!.. Ровно 200 лет назад 13 июня 1801 года Александр Павлович отъезжает к матери в Павловск, переговоры длятся два дня, в результате чего блестящая карьера обаятельного "пфификолога" Петра Алексеевича Палена завершается. Ему предложено вернуться в Ригу к исполнению губернаторских обязанностей, которые с графа, собственно, и не снимались. Пален не соглашается и подаёт в отставку, военным губернатором Петербурга становится... Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, по мнению многих, также замешанный в деле о цареубийстве. Во всяком случае, протекцию ему составил всё тот же Платон Зубов (свидетельствует о многом). И всё это на общем фоне народного ликования... "Дней Александровых прекрасное начало" в первые полгода выглядят пока так себе... каким-то военным переворотом в стиле хунты и с самыми неясными последствиями.
К 1818 году Константин Николаевич Батюшков был уже где-то на грани перехода от мира, где царят разум и чувства, к иному измерению, в котором - ночь, страдания и реалии не человеческие, скорее, инфернальные. Во всяком случае, в письме от 13 июня из Москвы к сестре Александре Николаевне, посвящённому в основном хлопотам об устройстве брата Помпея в пансион Визара, уже ощущается какая-то... нервозность и тревога, что-то неясно пульсирующее в мозгу автора...
"Петръ Михайловичь Дружининъ пріѣхалъ. Я видѣлся съ нимъ и видѣлъ пансіонъ: похвалить его не могу, ибо знаю несовершенство такихъ заведеній, но подъ руководствомъ директора, надѣюсь, что будутъ имѣть присмотръ за братомъ. Цѣна 800 р. въ годъ, на издержки и платье положить 300, итого — тысячу сто. Это не очень дорого. Когда рѣшиться — отъ тебя зависитъ. Если Иванъ Семеновичъ не дастъ денегъ изъ опеки, то можно употребить на то мои за первые полгода 550, о чемъ я пишу приказъ къ старостѣ. Съ сими деньгами отправь брата прямо съ письмомъ къ Петру Михайловичу Дружинину, въ гимназію Московскую. Онъ директоръ: его всѣ знаютъ. Лучше было бы, еслибы ты сама совершила сіе путешествіе, пріятное въ лѣтнее время, и взяла съ собою Юлію проводить брата. Здѣсь тебѣ заживаться нечего. Я такъ устроилъ, что прямо безъ хлопотъ можно отдать брата. Женщины или слуги не берутъ въ пансіонъ, и не нужно. Пансіонъ въ томъ домѣ, гдѣ живетъ Дружининъ, и подъ его глазами: это большая выгода. На всякій случай, если рѣшитесь везти брата, можешь написать впередъ къ Дружинину ласковое и простое письмо, особливо если сама не повезешь его. Приложенный при семъ приказъ старостѣ отдай немедленно...
Зачѣмъ ты не хочешь сама отвезти брата? Удивляюсь твоей нерѣшимости, милый другъ. Ваши дѣла никогда не кончатся, а дѣла семейственныя всего важнѣе. Чтобы повидаться съ Дружининымъ, я нарочно пріѣхалъ въ Москву, и это мнѣ стоило денегъ и хлопотъ. Ужели все напрасно? Брата отдать необходимо. Отвези его сама, утѣшь меня. 550 рублей, за полгода, возьми у старосты, а я получу ихъ съ Ивана Семеновича послѣ сентября. Сестру возьми изъ Ярославля; что она тамъ дѣлаетъ? Что же касается до твоихъ собственныхъ дѣлъ, то никакого совѣту заочно подать не могу. Продажа есть лучшее для тебя и для сестры. Впрочемъ, воля ваша: не забывай себя и памятуй о благоденствіи всего семейства...
Пансіоннаго содержателя зовутъ Visard. Онъ учитель Московской гимназіи, живетъ въ домѣ гимназии съ Дружининымъ. Но прежде всего совѣтую списаться съ Дружининымъ. Обними за меня Помпея, и Юленькѣ также поклонъ скажи. Возьми у старосты 100 и купи ей на всѣ деньги платье и шляпку соломенную, модную. Прошу тебя исполнить это поскорѣе. 300 рублей отправь къ Дружинину немедленно для ломбарда: срокъ очень скоро. Будь здорова, прости, мой другъ сердечный, и помни твоего Константина"
Рефреном повторяющиеся фразы по поводу одного и того же - причём, от человека, не чуждого перу и бумаге, невольно указывают на некоторую беспорядочность рассудка. После недавней - в 1817-м - смерти отца у Батюшкова уже появились мысли о "гробе - жилище навек", и даже приятное известие от Александра Ивановича Тургенева, похлопотавшего за него о назначении в дипломатическую миссию в Италию, не принесло поэту никакой радости: "Я знаю Италию, не побывав в ней..." Кстати, сестра Александра, к которой и адресовано приведённое письмо, тоже была подвержена душевным расстройствам - наследие от матери, оно и свело её в конечном итоге в могилу.
Что же до брата Помпея Николаевича, то он прожил достойную долгую жизнь, скончавшись 80-ти лет действительным тайным советником. Женат был, между прочим, на Софье - дочери известного одноногого англомана, тульского, воронежского и нижегородского губернатора, приятеля Пушкина - Николая Ивановича Кривцова. Дворянская Россия XIX столетия - мирок узкий и тесный, все со всеми в родстве или точно знакомы, и даже не через пресловутых "пять рукопожатий", гораздо меньше, иной раз и через одно уложиться можно!
Ох, уж эта alma mater едва ли не половины лучших, оригинальнейших и талантливейших умов Империи первой четверти столетия!.. Ох уж этот Московский архив Министерства иностранных дел! Назови едва не первый попавшийся имярек: с великою долей вероятности он - выходец оттуда! Вот и 13 июня 1831 года младший брат трагически рано унесённого немилосердным на смертельные болезни теплокровных москвичей Петербургом Дмитрия Веневитинова Алексей, не испугавшийся и тоже переехавший делать карьеру в столицу, пишет с берегов Невы любопытное сообщение поэту, философу и видному (в недалёком будущем) славянофилу Алексею Хомякову (очень, кстати, занятный персонаж!..):
- ...Пушкин, которого я, между прочим, часто вижу и который тебе кланяется, ничего не продолжает из предпринятого им, именно, по его словам, потому, что он отстал теперь от духа тогдашнего времени, не имея теперь досуга им заниматься. Жена его премиленькая, и он покаместь с нею очень нежен...
Судьба автора письма - в отличие от грустной судьбы старшего брата - была к нему необычайно благосклонна, впрочем, он и сам был и удачлив, и деятелен, и талантлив, и работоспособен. Тайный советник и сенатор, камергер Двора, затем гофмейстер, удачно (в финансовом смысле) - и по любви - женат на Софье Виельгорской (посажёным отцом был сам Император Николай Павлович), благотворитель и меценат, общественный деятель, недурной художник и "менеджер" творчества покойного брата Дмитрия... Перечислять прожекты, к которым Алексей Владимирович был сопричастен, слишком долго, но - прошу поверить на слово - это были всё прожекты достойные. Скончавшись в 65 лет, он оставил после себя четырёх детей и - главное - добрую память.
Ниже приведу небольшой, совершенно не требующий решительно никаких авторских комментариев, отрывок из письма к своему приятелю Василию Петровичу Боткину Ивана Ивановича Панаева, не без содействия знаменитого тройственного адюльтера и "Воспоминаний" супруги Авдотьи Яковлевны до сих пор вынужденно носящего клеймо "так себе литератора", простофили и законченного пьянчуги. Полагаю, этот абзац невольно заставит трактовать его в несколько ином ключе. Итак, 13 июня 1840 года.
- …Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей. Это навело меня на мысль о разнице между Пушкиным и Гоголем, как национальными поэтами. Гоголь велик, как Вальтер Скотт, Купер; может быть, последующие его создания докажут, что и выше их; но только Пушкин есть такой наш поэт, в раны которого мы можем влагать персты, чтобы чувствовать боль своих и врачевать их. Лермонтов обещает то же…
Хотите заполучить всю полноту ощущений, какие испытывал путешественник середины позапрошлого столетия в почтовой карете? Тогда вам - по адресу. Сейчас мы прочувствуем все прелести вояжа в Варшаву на себе, а поможет нам в этом никто иной, как Иван Александрович Гончаров. Уж он-то умеет передать всё совершенно так, как это было на самом деле. Письмо его от 13 июня 1857 года послано было абсолютно забытому нынче литератору (а вот тут - как раз из категории "так себе") Ивану Ивановичу Льховскому, с которым Гончаров - несмотря на изрядную разницу в летах и таланте - был весьма близок - до такой степени, что (судя по письмам) первый даже был осведомлён о серьёзном увлечении Гончаровым некоей "А.А." (в миру - Августой Андреевной Колзаковой). Впрочем, не станем отвлекаться, отчёт о путешествии итак довольно объёмен, я даже подсокращу его - в рамках разумного...
- Вчера вечером приехал я сюда, но в каком положении — боже мой! Когда я выходил из кареты, случившийся тут жид взглянул, кажется, на меня с состраданием и спросил, не хочу ли я «оголиться». Пять дней — небритый, немытый — я-то! Подвиг путешествия начался, а сил нет: не знаю, как это я поеду дальше! В карете я страдал от бессонницы, от дурной пищи и от скуки, с примесью боли. Вспомните Ваше очень удачное сравнение, Льховский, насчет Прометея и ворона. И тот и другой (то есть сам я) были в одном и том же ящике, и не было выхода из клетки. С одной стороны, жестокие нападения, с другой — терзания, правда, двух или даже одного рода, но зато каких гадких и глупых. Два призрака неразлучно были со мной: один гнался сзади, и, если я переставал слушать его, другой или, пожалуй, он же самый забегал вперед, грозил и насмешливо говорил: помни, я жду, жду, ты еще не ушел, ты только уехал. Никакой палкой не отделаешься от кулака судьбы. Когда, наконец, это затихало, мною овладевал такой хохот, что я должен был выдумывать для товарища своего предлог. Кстати о товарище. Я удивил его, кажется, на всю его остальную жизнь, то есть он никак не мог понять, отчего человек все молчит, когда есть с кем говорить, и ни слова на его замечания, рассуждения и даже вопросы не отвечает, который ни капли ни вина, ни пива не пьет и вообще мало признаков жизни оказывает. А знаете ли, кто этот рябой толстяк, что сел со мною? Он назвал себя Радецким, служащим у Паскевич: мы долго ломали себе голову, как это один фельдмаршал, который живет не здесь, а в Италии, угораздился служить у другого фельдмаршала, который вовсе уж нигде не живет? А дело оказалось просто: он точно Радецкий и точно служит у Паскевич, у вдовы героя, и притом метр д’отелем. И вот он-то думал занять меня, затрогивая разговор о торговле, о политике и вдруг, о ужас, о литературе. Он очень смышлен и читал кое-что, между прочим сочинил книгу «Альманах гастронома», которую ценсуровал Елагин и чуть ли не там нашел много «вольного духа». Поезжайте по Варшавскому тракту только в таком случае, когда Вы будете очень счастливы, то есть не одни, — да нет, и тогда это безлюдие, бесплодие — утомят и наведут уныние. Зато есть и своего рода польза: нигде нельзя так глубоко уединиться, как в почтовой карете, даже имея вздорного спутника рядом, нигде нельзя так мучительно погружаться в себя и разбирать всякую дрянь, хлам, которым наполнен человек за много, много лет. Иные домоводки копят хлам в старых сундуках с юности и потом любят разбирать; то попадется изъеденный червями кусочек меху, то полинялая материя от подвенечного платья, то игольник и вдруг иногда так наткнется на какой-нибудь старый убор, почерневший, пожелтевший, но с брильянтом. Так, кажется, всякий по временам должен делать это, и я предлагаю тому, кто захочет, делать в почтовой карете. Кажется, пропасть дурного — бездонна в человеке, но чуть ли источник хорошего еще не глубже и неиссякаемее. Надо дойти до невероятной и едва ли существующей крайности, чтобы сказать: все пропало, кончено, человек заблудился и не воротится. Надо для этого разве быть у ворот кабака, во фризовой шинели с разбитым носом: да и там есть Торцовы, которым лежит удобный путь к возврату. Я хочу сказать, что глубина дурного не превышает глубину хорошего в человеке и что дно у хорошего даже... да у него просто нет дна, тогда как у зла есть — все это, разумеется, обусловлено многим. Вот к каким истинам пришел я, сидя одиноко в карете, и о многом, что мы легко извиняем себе, особенно если приправим юмором крепко задумался, сознавая, что если отнять юмор да разложить на первоначальные элементы, то чорт знает что выйдет. Но все это глупости, и если второй призрак перестанет забегать вперед и грозить мне дурным будущим, то я бы почти был доволен собою и Варшавою, о которой мне напел так много наш спутник, что я вообразил себе бог знает что. Кстати о спутнике скажу, что я умел извлечь и из него некоторую, хотя малую, пользу: он мне приносил сигары, если я забывал их в карете или на станции, он запасался и для меня хлебом и постоянно надевал мне на плечи свалившуюся шинель. Жаловался он мне на двух молодых спутников, говоря, что они так дурно говорят по-русски, что с них смеяться можно, что их надо учить существенным предметам и что в Варшаве много деяния, то есть деятельности...
Ранний уход Льховского - в 38 лет - по всей вероятности был серьёзным ударом для одинокого и немолодого уже Гончарова, по дружбе своей с ним видевшего в первом серьёзный талант, которым Льховский точно не обладал.
Раз уж начали путешествовать по заграницам в хорошей компании - то незачем и останавливаться. Переносимся в последнюю четверть столетия - и вместе с Достоевским, отправляющим 13 июня 1875 года письмо жене из Эмса, где он находится на излечении. Интереснейший материал, много любопытного (как, собственно, и почти всё у Фёдора Михайловича) и... всё же так радостно сознавать, что он наконец-то по-человечески счастлив. И пусть это "трудное" счастье - но оно у него точно было. В отличие от, скажем, того же Гончарова, так и не познавшего ничего подобного... Письмо читается невероятно легко и даже - благодаря легко узнаваемому слогу Писателя - воспринимается как непубликовавшаяся ранее глава какого-то романа.
- Милый мой голубчик Аня, милое письмецо твое от субботы... получил вчера в четверг и за него благодарю. Главное, за успокоительные известия и что ты призывала доктора. Это особенно меня беспокоило. Мне все тяжело было, что ты из этого во что бы то ни стало, до самого последнего времени, как бы хотела сделать тайну. За детишек тоже благодарю -- и за то, что смотришь за ними и довольна ими, и за то, что их доктору показывала. -- Все-таки я от тебя получаю лишь в 4 дня письмо, а сам пишу в 3 дня раз. Последнее письмо я послал тебе во вторник. В тот же день вдруг над всем Эмсом повис туман, совершенно молочный, непрозрачный до того, что за 20, за 30 шагов различить было нельзя, и так висел сутки при 20 градусах тепла и безветрии -- значит, духота и сырость, так что совершенно не знаешь, во что одеться -- в легкое, простудишься от сырости, а в тяжелое, вспотеешь и опять простудишься. Так простояло сутки, и вдруг полил дождь. С тех пор вот уже третьи сутки льет, как из ведра. Когда я пишу из ведра, то понимай буквально. Это ливень, который у нас, в нашем климате, в сильную грозу продолжается лишь 1/4 часа. Здесь же третьи сутки -- буквально без перерыва с шумом льет вода -- изволь жить, изволь ходить пить воду. Я все платье промочил. Здесь почва каменная и, чуть солнце, ужасно быстро просыхает, но в эти три дня до того размокло, что идешь, как в каше, мочишь ноги и панталоны. Зонтик уже не защищает. Какая тут польза от лечения, когда у меня беспрерывная простуда, -- легкая, но простуда, насморк и кашель. Пророчат, что сегодня к вечеру разгуляется. Впрочем насчет моего лечения я еще не знаю, что сказать, потому что, несмотря на климат, мне кажется, по некоторым признакам, что некоторая польза может быть. Я теперь уже пью maximum, по 4 стакана утром и по 2 после обеда. Но сама можешь представить, какая мне здесь тоска и до чего у меня расстроены нервы. Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь, и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец, скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет, не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею. Припадка жду каждый день, но не приходит. Странно и то: мне кажется, что я начал телом худеть, чего не было прошлого года, хотя, очевидно, это действие вод. Впрочем аппетит и пищеварение у меня хороши. Ну вот и все об моем здоровье... Я бы очень желал поскорее к вам: по крайней мере хоть не так буду беспокоиться о вас, когда вы уже на глазах будете. Да и оживу я с вами. А главное, ты, Аня, будешь у меня на глазах в эту тяжелую пору, а здесь все боюсь какой-нибудь случайности. Но роман, и когда напишу, сбивает меня с последнего толку. Опоздать нельзя; да и денег надо. -- Как-то у нас пойдет в эту зиму, Аня, что-то будет. От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду. Даже Journal de St. Petersbourg похвалил было Подростка, но, вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем No прочел, что в окончании 2-й части все вяло "ничего выдающегося" T. е. все что угодно можно сказать, упрекнуть даже за излишние эффекты, нЬ нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. -- Довольно, будущее покажет, а я энергии на будущее не теряю нисколько. Только будь ты здорова, моя помощница, и мы кое-как справимся. Я по-прежнему совершенно здесь один, знакомых никого. Русских приехало довольно, но все aus Reval, aus Livland, какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен -- Пашковы, Панчулидзевы и проч. Все незнакомые. Но странно: меня, кажется, знают. Давеча, у источника, обратился к какому-то джентльмену с самым пустым вопросом по-немецки, тот мне тотчас же ответил по-русски, а я и не знал, что он русский. Значит, он знал уже обо мне, потому что тоже не мог бог знает с чего догадаться, что я русский. Я, впрочем, от всех удаляюсь. Жить мне гадко, нестерпимо. Хозяева готовят кофей и abendbrod ужасно скверно; но обед я беру из другого отеля (1-й уже бросил), и приносят буквально вдвое лучше обед, чем из отеля Goedeke... Встречаю довольно часто императора Вильгельма на водах. Он очень прост и мил, красивый старик 80 лет, а кажется не более 60. Одевается по-штатски щеголем. В толпе сидела раз дама с стаканом, высокая и худая, лет 30, в черной очень измятой шали и в черном простейшем платье. Вдруг к ней подходит император, как к знакомой, проговорил с ней почти четверть часа и, прощаясь, снял ей шляпу и подал руку, которую та пожала как самому простейшему смертному, совершенно без особого этикетного реверанса. Это была какая-то герцогиня из владетельного прежде роду и богачка. А между тем казалась в толпе простушкой, и наши русские, светские шлюхи, должно быть, проходя, посматривали на нее с пренебрежением, а тут вдруг все разинули рты...
Не стану более злоупотреблять читательским временем - и без того уж довольно на сегодня, а потому завершу стихами другого Фёдора - Тютчева, написанными под впечатлением от поездки в родовое имение после долгого вынужденного отсутствия 13 июня 1849 года. Детство было прекрасно, но теперь поэт, увы, не чувствует связи с "родными, но немилыми" местами: пора его взросления и возмужания пришлась на времена и места иные... Теперь он на малой своей родине - почти "иностранец".
Итак, опять увиделся я с вами,
Места немилые, хоть и родные,
Где мыслил я и чувствовал впервые
И где теперь туманными очами,
При свете вечереющего дня,
Мой детский возраст смотрит на меня.
О бедный призрак, немощный и смутный,
Забытого, загадочного счастья!
О, как теперь без веры и участья
Смотрю я на тебя, мой гость минутный,
Куда как чужд ты стал в моих глазах,
Как брат меньшой, умерший в пеленах…
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем –
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной.
Ах, и не в эту землю я сложил
Всё, чем я жил и чем я дорожил!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании
