В 1897 году в городе Карс в семье простого армянского рабочего Саркиса и домохозяйки Астхик родился сын Каро. Каро — второй ребенок, еще у него есть старшая сестра Гоар. В 1915 году семья переедет в Грузию подальше от турецкого террора, и с этого переезда начнется большая история нашего рода. Саркис — мой прапрадед. Меня назовут в честь его сына. Но обо всем по порядку.
Сегодня Карс — бесповоротно турецкий, а век назад это была территория Российской империи. Во всяком случае, так хотели считать в Петербурге. До падения короны административно существовала даже Карская область, хотя дефакто она успела побывать и армянской, и турецкой, и российской, и даже оккупированной английскими войсками после Первой Мировой войны. Частью империи была и Грузия, где мой прапрадед Саркис обосновался, спасая семью от геноцида. Здесь выросли его дети. Здесь сегодня живут мои родственники. Здесь теперь живу я.
Когда случится революция, сыну Саркиса и моему прадеду Каро едва исполнится 20 лет. Вскоре он вступит в РКП(б) и займется подпольной работой: будет бороться в Грузии с меньшевистским правительством, распространять агитационные материалы, даже участвовать в подготовке вооруженного восстания против контрреволюционнеров. Когда в Закавказье установится советская власть, Каро возглавит Союззаготовшерсть, а потом переедет в Невинномысск, чтобы курировать ткацкое производство и снабжать фронт теплой одеждой. Уже после войны он получит еще одно назначение — возглавить швейную мануфактуру в подмосковных Бронницах.
Первую жену прадеда Каро — Злату Кремер — в 1937 году — в самый разгар репрессий — расстреляют большевики. За то, что на партсобрании она публично заступится за своего коллегу, обвиненного по навету в антисоветской деятельности. Злату арестуют тут же и увезут в неизвестном направлении. Прадед не сможет спасти жену, несмотря на довольно высокий руководящий пост и личное близкое знакомство с первым секретарем Тбилисского горкома Лаврентием Берией. У Златы останутся двое детей — младший Марат и старшая Дора.
Через пять лет младший сын будет призван на фронт шестнадцатилетним. Марата призовет Невинномысский военный комиссариат, и он уже никогда не вернётся домой: в небольшую тбилисскую квартиру в доме 15 по улице Грибоедова. Улица эта есть в Тбилиси и теперь, и дом тот стоит на ней же — с витым литьем балконных решеток, белоснежными капителями и фронтоном плавного изгиба — типа «лебединая шея». С окон второго этажа (где была прадедова квартира) на парадный вход ниспадают кисти дикого винограда. Я был возле этого дома, показывал его своим детям, рассказывал эту историю. Это в двух шагах от здания грузинского парламента, где недавно шли протесты оппозиции против закона об иноагентах. Вряд ли Марат дожил бы до наших дней, сейчас ему было бы 98.
В ноябре 1944 года, за полгода до победы, он будет убит в сражении на территории Латвийской ССР. Я не смог найти информацию, какую задачу выполняло его подразделение. Наверное брали или удерживали какие-то позиции и высоты. Марата похоронили на крестьянском кладбище в 500 метрах западнее от деревни Страутини. Ему было 19, от него осталось несколько сепийных фотокарточек (вот с детской челкой, в коротких штанах, вот с мамой и тетей). Еще будет похоронка и донесение о безвозвратных потерях на сайте «Память народа». В документе, рассекреченном по приказу Минобороны, напротив фамилии Тараян перьевой ручкой будет нарисован размашистый крестик. В честь Марата через четверть века назовут моего папу.
Вторая жена Каро — Тамара — родит моего деда, в сентябре 1941 года, во время воздушного налета люфтваффе на Невинномысск, а еще через 6 лет Тамара умрет от туберкулеза. Это будет уже в Москве. Московскую историю семьи я знаю хорошо. Как и то, что история повторяется, но причудливым и случайным образом. Я родился в Москве и прожил в ней до 34 лет. Я очень люблю Москву. Я не был в Москве уже полгода, до сих пор я никогда не выезжал из родного города так надолго. Иногда я перебираю любимые московские места, и расставляю их в памяти, словно сувениры и фотографии на каминной полке.
В темной черкесске, перехваченой кожаным пояском с серебряными бляшками, и каракулевой папахе прапрадед Саркис глядит на меня — через весь двадцатый век — с затертой фотографии, сохранившейся в семейном архиве моих тбилисских родственников. У него щегольские подкрученные кверху усы, в руке он держит браунинг, а на поясе — поблескивает кинжал. Саркис словно бы знал, что его фото будут изучать потомки. Он готовился, примерял платье и реквизит, работал над изгибом усов и лихостью прищура. У него все получилось, его фото дошло до меня. Я смотрю на фото Саркиса. Я не знал, что мы встретимся вот так, при таких обстоятельствах, но случилось так, что я приехал в Тбилиси через 107 лет после приезда прапрадеда. Не знаю, есть ли в этом какой-то мистический смысл. Наверное нет. Просто так получилось.