По неосторожности или злому умыслу, но однажды Большой Дом загорелся. Домочадцы бросились спасать детей и имущество.
Виктор, внук Евдокии Христофоровны, выскочил на улицу с фотоаппаратом. Он был разнообразно одарённым, этот Виктор, и фотодело тоже входило в число его увлечений.
- Пожар, все мечутся, а Виктор бегает вокруг и снимает! - вспоминали папины тётушки.
Случилось это незадолго до революции, между 1914 и 1916 гг. Потеряв дом, Швецовы обитали на съёмных квартирах, а в гражданскую перебрались за реку в бабушкин сад. Уголок бабушкиного сада нарисовал тот же Виктор.
“Там несколько месяцев практически безвылазно просидели в доме, а часто и в погребе, когда в селе по несколько раз в неделю менялась власть, шла сплошная стрельба, грабежи и насилия. Красные, белые, зелёные были одинаково жестоки”, - записала тётя Наташа со слов своей мамы.
Во время красного террора оставаться в Елани было опасно: народу немного, каждый на виду, Швецовых могли арестовать как классовых врагов. Один за другим они потянулись в многолюдную Москву, где было легко потеряться из вида.
Первой двинулась семья старшего сына Александра. Сам Александр умер ещё в 1916-м, Евдокия Христофоровна и Дмитрий помогали его вдове Елене Петровне воспитывать детей и поддерживали материально. Теперь Елена Петровна поселилась в огромной коммуналке на Тверском бульваре.
Наш папа в студенчестве часто заходил туда в гости, а однажды даже попал на домашний концерт: дядя Витя (тот самый фотограф и художник) играл на мандолине, его сын и зять - на гитарах. Музыканты-самоучки, они исполняли любые заказы слушателей, в том числе вальс с душераздирающим названием “Сгубил моё сердце сапожник”.
После смерти Елены Петровны и переезда её детей там осталась только семья тети Лели. Дом ещё жив, хотя давно расселён и стоит пустой, в аварийном состоянии.
В 1923 году следом за Еленой Петровной отправилась дочка Семена и Шурочки, Шура-младшая. Первое время она жила с молодёжной коммуной в одной из московских церквей. Потом Шура-младшая получила крошечную комнатку в коммуналке на Патриарших и в соседнюю комнатку перетащила родителей с сёстрами. Швецовы обживались и выживали. Дворянка Елена Петровна и Шурочка-старшая варили конфеты и отправляли детей продавать их с лотка.
Уехали и дети Дмитрия. Сняли на Таганке (говорилось: “в Таганке”) необычной пятиугольной формы комнату. Работали, учились, но тосковали по Елани. Одна из внучек прислала Евдокии Христофоровне открытку с репродукцией Поленовского “Бабушкиного сада”. Чтобы намёк был яснее, она приписала: “Бабушка миленькая, как хочется мне в сад! Не знаю уже, бабушка, придётся ли мне поехать хоть на один месяц в сад или же нет!!!”
Вернуться не пришлось никому, их общую мечту исполнила в 2005 году тетя Наташа.
Дольше всех задержались в Елани Евдокия Христофоровна и Дмитрий: наверное, надеялись, что всё наладится. Но в 1924 году уехали и они. Последними, как капитаны с подбитого корабля.
Снова семья была в сборе. Москва была маленькой: Таганка, Тверской, Патриаршие - рядом, родственники пешком ходили друг к другу в гости. Не хватало только одной веточки, нашего прадеда Ивана унесло далеко на восток.
Иван каждый месяц посылал мамаше денежный перевод. Когда в 1936 году Иван умер, Дмитрий не решился открыть матери правду. К тому моменту она уже похоронила двоих сыновей - Александра и Семёна. Дмитрий берёг мать и каждый месяц разыгрывал один и тот же спектакль.
Звонок в дверь. Дмитрий спешит в прихожую. Происходит лёгкая суета, слышится шарканье, обмен репликами, и вот Дмитрий появляется в комнате и сияет: принесли деньги от Вани. Евдокия Христофоровна счастлива: Ванечка добрый сын, не забывает старушку. Представления продолжались до самой смерти Евдокии Христофоровны в 1939 году.
Во время войны Дмитрий с младшей дочерью Надюшкой и маленьким внуком Андрюшей эвакуировались в Барнаул.
В дороге началась бомбёжка, пассажиры кинулись прочь от поезда. Отбежав подальше, Дмитрий Матвеевич бросился на землю и закрыл собой Андрюшу. Сверху Надюшка набросила перину. После обстрела в перине нашли осколок. Дырку зашили, и спасительница продолжила путь в эвакуацию, а потом с семьёй вернулась домой.
Надюшка была той самой кузиной, которой Мотя писал из Ташкента. Их связывала давняя дружба, и Мотя часто проездом из Ташкента и Курска останавливался “в Таганке”. О его визитах мы, как о многом другом, знаем от тёти Наташи - Надюшкиной дочки.
Мотя приезжал дочерна загорелый, с сумками фруктов и сухофруктов, “внося с собой в Таганку мужской табачный дух и радость моей мамы, которая была дружна с ним с детства и очень его любила”, - вспоминает тётя Наташа.
Надюшка заваривала чай, как любил Мотя, “чтоб ложка стояла”. Они садились за стол: Мотя, подогнув под себя ноги, в одной руке - стакан, в другой - свежая московская газета, - пили обжигающий чай и говорили.
После обеда Мотя перебирался к печке-голландке, садился на корточки, прижимаясь спиной к белому с голубым кафелю. Мотя расспрашивал Надюшку и сам рассказывал о семье, Ташкенте, поездках и почвоведении, которое считал самой интересной наукой на свете.
В 1950-х, когда Мотя доучивался в институте, он веселил Надюшкину семью институтскими байками. Все умирали со смеху, когда он комично жаловался на декана: якобы тот, невзирая на Мотины просьбы, не разрешил ему вместо зачёта по немецкому сдать два зачёта по математике:
- Из-за этого немецкого я и кандидатом наук не стану, а мог бы! - притворно сетовал Мотя.
По Мотиным стопам и папа ходил в гости к Надежде и её детям - Андрею и Наташе. Наташа была сильно младше, но разница в возрасте не мешала дружбе, они вместе гуляли по Москве, ходили в зоопарк, в театр и к друзьям, они и сейчас дружат.
И на этом мы, пожалуй, закончим, хотя наши щёки ещё оттопырены запасами желудей.
Это был интересный опыт - сделать личное публичным и проверить, может ли то, что интересно нам, заинтересовать кого-то ещё. Спасибо всем, кто нас читал, поддерживал и комментировал.
