Рассказы дядюшки Евсея.
Моя гармошка была самой дешевой – без перламутровых накладок. И кнопки были самые обычные, не то, что у зятя Тимы – на его гармошке кнопки были не приклеены, а будто прибиты гвоздиками. Кроме того, у Тиминой гармошки был старинный русский строй, а не упрощенный хроматический, как у моей.
Играть на его гармошке я так и не научился. А Тима выделывал чудеса! Особенно удавались ему плясовые.
Просто так, для души, он не играл, а только во время застолий, когда разгоряченный народ требовал: «А ну, Тима, давай «Барыню»! И Тима давал.
Играл он, до предела растягивая меха, словно пытаясь порвать их, при этом кладя щеку на колодку и притопывая ногой.
Была гармошка и у другого моего зятя – Славика, мужа сестры Дуси. Он необыкновенно, не по-нашему, играл «Яблочко». Это был его коронный номер.
Но вообще он был склонен к лирическим мелодиям, и его просили играть, когда хотели песен. Он и пел неплохо. Особенно «Ванинский порт».
Служил он на Тихоокеанском флоте, сразу после войны, и не четыре года, а целых пять!
Из четверых зятьев на гармошке не играли двое – Валин муж Юра и самый старший зять Николай, муж Крестины.
Зато Юра был отменным ходоком. И Тима был не промах.
Но бабники, как я потом понял, бывают разные. Одни делают это, то есть бабничают, красиво, весело, не очень-то скрывая свои похождения от посторонних людей, однако не давая своим женам даже малейших подозрений в своей неверности.
Что, Ольга не догадывалась о проделках Тимы? Еще как догадывалась! Однако наверняка ничего не знала. Или будто бы не знала.
Как делал Тима? Идут, например, полевые работы. Обеденный перерыв. Комбайнер Тима подъезжает на мотоцикле к полевому стану, где на выбор все лучшие молодые бабенки колхоза. Он был красавец со стальными зубами - родные зубы ему выбили в рукопашной во время войны. Подкатывает он к самой симпатичной, обязательно незамужней или вдовушке и между прочим сообщает: «Вчера я в том лесочке полянку видел, там земляники - ступить некуда! Не хочешь полакомиться?»
Баы в голос: мне покажи! Мне!
А Тима: «Всех не могу, полянка маленькая!» Сажал избранницу на заднее сиденье и – прямиком в лес!
Оставшиеся с завистью смотрели на полоску синего дыма от мотоцикла…
А вот сестра Валя знала своих соперниц в лицо. Юра всю жизнь ходил в начальниках, и пассии у него были из подчиненных. И заводил он их надолго.
Если у Тимы дело ограничивалось поездками на земляничную поляну, то Юра увязал глубоко. А коллектив живет интригами, поэтому Вале тотчас обо всем докладывали.
Она ревновала очень бурно.
Бывало, приходила к мужу на работу и нападала на соперницу с кулаками. Результат был нулевой. Юра виновато хмыкал и все валил на сплетни.
Но уходить от Вали Юра никогда не хотел – видимо, любил. Да и дочек-близняшек не хотел оставлять.
От отчаяния Валя, уже в предельном возрасте, родила третью дочку – в надежде, что малышка остановит «кобеля», однако Юра, хоть и не чаял души в крохе, не изменил образа жизни…
В свое время Юру укусил клещ. Укусил и укусил. Всех кусали.
Но через какое-то время он начал волочить левую ногу.
Когда внезапно умерла Валя, Юра совсем сдал и вскоре пересел в инвалидную коляску. Жил с младшей дочкой. Она и ухаживала за отцом до последнего дня.
Славик, как сын заслуженной учительницы, был воспитан хорошо - ходоком не был. Совсем не был. Он был таким пай-мальчиком, здоровяком-тихоней. Жена Дуся не смогла родить ему детей.
Гармошка в мои юные годы была чуть ли не в каждом доме. Но играли далеко не все.
Как же я научился играть? Очень просто. Кто-то показал, какие басы нужно нажимать при исполнении вальса, с какого голоса начинается частушечная «Подгорная», – до остального дошел сам. Сидел часами и пиликал. Забросил уроки.
Мать отбирала гармошку и прятала. Но где она могла спрятать, если я знал в избе каждый закуток? Спрячет, уйдет – я опять пиликаю.
А потом, года через два, оказалось, что в деревне один я умею сносно играть на гармошке. И «Барыню», и «Яблочко», и «Дунайские волны», и особенно любимую в народе «Шумел камыш…»
Начальную школу я окончил на одни пятерки. У мамы в сундуке долго хранилась толстая стопка моих тетрадей, начнешь листать – в глазах рябит от красных пятерок.
А вот дальше пятёрок стало меньше. И все из-за того, что я был единственным гармонистом на всю деревню.
Не шучу. Быть первым гармонистом – большая ответственность.
Несмотря на труд от зари до зари, бедность и скудость жизни, широкие застолья случались регулярно. Люди играли свадьбы, отмечали праздники, коих было множество – особенно зимой. Но и летом, и осенью, и даже весной – и на каждом празднике обязательно нужен был гармонист. Без гармониста обходились только на похоронах.
Я стал нарасхват.
Помню свой первый официальный выход. В доме Миши Евдокимова играли свадьбу. Кто были невеста и жених, неважно. Можно предположить, что это были какие-то родственники Евдокимовых.
Тогда для подобных торжеств выбирали дом побольше, чтобы можно было разгуляться, а у Евдокимовых изба была вместительная, добротная.
Наверное, был февраль. Или январь. Помнится, снега было до крыш.
На свадьбу позвали отца, мать, ну, естественно, и меня. Молва, знаете ли, уже разнесла весть про мои таланты. Мать сначала не хотела пускать – мал еще, какой он гармонист?
- Что ему, Петровна, сделается! Сыграет и – домой. Не задержим.
Сдалась мама. Какая свадьба без гармони?
Тогда было так: часть самых дорогих гостей сидела за столом, остальных рассаживали возле стен по лавкам. Я сидел с краю «залы».
Время от времени гостей обносили выпивкой – наливали кому бражку, кому самогон. Подносили и мне. Если я отказывался, грозились опрокинуть стакан на гармошку. Я жалел меха – они могли расклеиться. А мать жалела меня. Но люди не слушали, пьянели, бражка лилась рекой, мать теряла бдительность…
Я впервые почувствовал себя... Ну как вам сказать? Взрослым. К тому же меня распирала дурная радость от всеобщего внимания.
Пальцы мои деревенели и не бегали по кнопкам, а метались сверху вниз и обратно, извлекая лишь ритм. Народ ничего не понимал. Ему нужен был лишь звук, чем громче, тем лучше. Пот заливал лицо, кто-то вытирал мне его полотенцем…
Свадьба угомонилась поздно.
На улице было морозно. Над ближайшим сугробом совсем близко висело насмешливое лицо Луны. Мне казалось, что она вот-вот покатится по тарелочке. Казалось, если протянуть руку, до Луны можно дотронуться.
Веду родителей домой. Мать крепится, а отец все время пытается свалиться под сугроб.
-Сынок-то у нас, отец, совсем взрослый, - повторяет мать, когда мы в очередной раз вылезаем из сугроба.
Теперь, вспоминая то время частых народных гуляний, я понимаю, отчего народ хотел веселья. Кончилась долгая страшная война. Кончился послевоенный голод, когда нечем было кормить младенцев.
Мама рассказывала, что, когда я еще спал в зыбке, она совала мне в рот тряпицу с завязанным кусочком мякиша ржаного хлеба. Я сосал этот сладкий мякиш и успокаивался.
Лет через пять-шесть после войны стало посытнее. Уже не добавляли в хлеб лебеду. Все реже на ужин делали «завариху» – ржаную муку, заваренную кипятком. Картошки стало хватать до весны. Казалось, будет лучше и лучше. И люди искали повод повеселиться, стараясь забыть всё – голод, войну, потерю близких.
Жили надеждой.