В конце июня, когда травы еще не скошены и в сонных душных лугах стоят тучи мошки, слышится шорох стрекоз и бесконечная песня кузнечиков, у Леонтия Чмутина случилась беда - расшибся на мотоцикле внук Аркадий, по традиции отбывавший в деревне каникулы, спокойный сероглазый девятиклассник с худощавым бледным лицом и твердыми губами, в углах которых едва темнел кудрявый мягкий пушок. И не то чтобы сильно расшибся, ногу да пару ребер сломал, но Леонтий чуть не рехнулся с горя, охолостил из горлышка бутылку водки прямо на крыльце магазина. А подобного за ним никогда не водилось.
Случилось это тем более неожиданно, что выдержанный и необщительный по натуре Аркадий никогда не принимал участия в бесшабашных выходках своих деревенских сверстников. Он не взрывал заряженных ружейных патронов в костре, не нырял ночью с моста, с его подгнивших перил, в черную, залитую лунным светом воду у липких свай, не «чистил» чужие огороды, не привязывал на нитку картофелину к окну помешанной на подозрительности Агафьи Сорокиной. Нередко деревенские девчонки, видя, как он окучивает в огороде картошку или шагает с удилищем в руке к долбленке Леонтия, смеясь, кричали ему:
- Аркаша, не нарежься тяпкой!
- Не заплывай далеко – утонешь!
В таких случаях он дружески улыбался и на правах горожанина снисходительно говорил:
- Вы это серьезно, девушки? Или, может, помочь хотите?
Впрочем, с тяпкой он управлялся умело. Рыбачил отменно. Имея удивительное чутье, так свойственное одиноким людям, он с поразительной точностью находил на реке, на ее туманных заводях на редкость богатые рыбой места, изучил время поклевок и, возвращаясь в деревню, нередко удивлял местных ребят своим уловом. Если, к примеру, окуни у них были небольшие и яркие, то у него среди прочего попадались просто огромные, с коровью голень, и цвет имели изумрудный, глубокий.
- Черт! Ты это где? – спрашивал самый любопытный и тыкал пальцем в крапленый, оранжевый глаз сине-зеркальной, как осколок льдины, рыбины.
Выгребая веслом мутную воду из долбленки, Аркадий охотно делился:
- За поворотом напротив Татарской кочки, сразу, где лопушки кончаются, там и ловил.
- Сколь ни пробовал там, ни хрена не берет, - нетерпеливо вставлял другой любознательный и тоже запускал руку в корзину.
- Ну, не знаю, - поводил плечом Аркадий и обстоятельно принимался рассказывать, как и на что он ловил.
Словом, человек он был честный, не заносчивый, и, несмотря на присущую ему замкнутость, зоркие и хитрые деревенские ребята относились к нему почти уважительно.
Иногда он читал – привозил с собой несколько книжек, и Леонтий, горячо, до слез любивший его, бывало, сидя на скамейке, с умным лицом рассказывал старухам на разные лады о своем единственном внуке. В нынешнее лето, незадолго до аварии, он как-то под вечер остановил девяностолетнюю Прасковью Плетневу и стал лениво говорить о жаре, о старости, а затем ловко перевел разговор на Аркадия, как бы невзначай кивнул на свой чисто выметенный двор.
– Аркадий у меня парень молодец, с шантрапы примера не берет, – сказал он старушке, и та, приподняв подол длинной юбки, потянулась к нему ухом с таким напряжением сморщенного лица, будто подслушивала в замочную скважину.
- Ты чего там шепчешь, Левонтий? Знаешь ведь, что мне кричать надо.
– Иной раз сам говорю, - возвысил голос старик. - Шел бы ты, говорю, Аркаша, на берег, костер пожег с ребятами, девчата там ошиваются. А он: нет, деда, пойду почитаю. Я ить, конечно, понимаю: что ему там делать с имя? В четверг разложили костер, а на ферме обрезок метровый от трубы стащили да заклепали с одной стороны обрубком березовым. Залили в его воды и с другой стороны клин забили, фулиганье. Потом развели кострище да в огонь ее, трубу-то эту. Тем обрезком у Гаврилы Степановича заплот посередке снесло и свинью у корыта убило насмерть. Генка, участковый из району приезжал, ходил по дворам, допрашивал. Ко мне наведался, да я ему про Аркадия сказал, он, конечно, все понял и от нас отвязался, добрый человек.
Сам Леонтий, в юности шпана и забияка, в войну танкист и орденоносец, под старость стал слезлив и не в меру сентиментален. Да ведь как? Сыновья с женами разъехались, старуха Анисья померла от клеща, только вот внук Аркаша каждый год приезжает почти на целое лето. И это особенно трогало Леонтия. Понимал это и Аркадий. И долг перед совестью выполнял со спокойной радостью, поскольку с детства был отзывчив душой, успел полюбить природу, приезжая сюда, ее луга и озера, голоса птиц в ивовых чащах у реки, и все это неприхотливое деревенское житье, от которого так сладко сжималось сердце, что иной раз хотелось упасть в душистые травяные заросли и тихо лежать, ощущая, как ползут по рукам муравьи...
То лето было особенно грибным, особенно ягодным, с его мягким теплом березовых рощ, с их россыпями кровавых земляничных пятен на солнечных зеленых полянах, с коричневыми маслятами в старом бору, и Аркадий любил вместе с дедом припасать на зиму «что лес дает», помогал солить грибы, готовить ягоду на варенье.
В своем одиночестве находил он особое удовольствие. Ему нравилось подолгу бродить после заката по сумрачному лесу, присесть где-нибудь у высокой мшистой ели и сидеть так, погружаясь в лесной, сказочный своей жизнью мир. Ему казалось тогда, что мир этот начинает с ним говорить, но, говоря, становится так угрюм и загадочен, что Аркадию становилось не по себе. Прижавшись к сырому стволу, он замирал и зорко всматривался в лесную глубину, все больше восхищаясь надвигающимся фиолетовым мраком, непонятными шорохами и криками ночных птиц. Тогда он резко вставал и, еле сдерживая дыхание, быстро шел сквозь чужой, разом потемневший лес в сторону деревни.
В тот памятный день он по обыкновению пошел перед ужином полить огурцы, потому как дневная жара уже спала. Солнце ушло за бледные облака и подобно луне тускло мерцало сквозь них – сбившихся над кромкой леса и медленно плывущих на юг. Небо высоко и светло серело, на деревню упал тот еще дневной сумрак, что дает ощущение близкого вечера, когда голоса птиц в лесу разносятся уже не часто, но звонко, а слабый теплый ветерок окончательно стихает, прячется, в последний раз пробежав и глубоко вздохнув в темной листве палисадника.
Наклонив ржавую лейку, Аркадий медленно шел вдоль высокой огуречной гряды и с интересом смотрел, как скатываются по шершаво-пухлым зеленым листьям прозрачные капли воды. Он был в застиранной до серости рубахе Леонтия, в трико и босиком. Его темные волосы были коротко и аккуратно подстрижены, глаза смотрели задумчиво. Внезапно его отвлек девичий смех, и тут же к плетню подошли несколько деревенских девушек, и среди них одна, смутно знакомая, темная южным загаром, синеглазая, в широком белом сарафане под старину и с черными кудрями, которые, путаясь, спадали по блестящим скулам на смуглые крепкие плечи. Она тоже смеялась, блестя ровными зубами, и все повторяла одну и ту же фразу, хлопая в ладоши и почти приседая на корточки:
– Ты, правда, так и сказала, Светка?
«Светка», похожая на русскую красавицу из лубочных книжек, с толстой русой косой, голубоглазая, но низкорослая, с широкими ступнями, теребила сборки лиловой юбки и недовольно отвечала, словно оправдываясь:
– Да, ей-богу, так и сказала.
– А Степка что?
– Нахрапистый, сволочь. Кофту начал сдирать.
– А ты?
- А что я. Говорю: нельзя сейчас, месячные у меня, не понимаешь, дурень?
Тут все разом увидели Аркадия, остановились и захохотали еще сильней, поняв, что он невольно подслушал их разговор.
– Здравствуйте, – сказал он и тут же смутился под любопытным взглядом черноволосой девушки. Теперь Аркадий узнал ее, это была городская внучка Настасьи Усольцевой – Ольга. Смущаясь все более, он с радостью удивился тому, как она изменилась за те два года, что он ее не видел. Превратилась из худой высокомерной девочки с огромными сонными глазами в молоденькую женщину с чистым взглядом и веселой усмешкой на вишневых губах. Она, конечно, тоже узнала "огородника", потому как проговорила, оглядывая его с головы до пят:
– Здравствуй, Аркадий. Как ты вырос, с ума сойти... Как экзамены сдал?
– На семь, – сказал он отчетливо.
– Чего на семь? – не поняла она и подошла вплотную к плетню, откинула назад волосы, которые то и дело падали ей на глаза.
– На семь сантиметров вырос, – повторил Аркадий и смутился еще больше, исподлобья глядя на нее тревожными глазами.
– Вот здорово, – сказала она с улыбкой, внимательно вглядываясь в него. – Ну, пока, приходи вечером на берег… – И побежала по белой пыльной дороге догонять скрывшихся за поворотом подруг.
Аркадий еще постоял в растерянности, потом бросил в межу лейку и, взволнованный, быстро прошел во двор. За ужином он почти не ел, выпил лишь кружку молока, а следом кувшин холодной воды. Губы у него сохли, он мучительно обдумывал всевозможные предлоги, под которыми можно было прийти вечером за деревню, на зеленую холмистую поляну, где обычно жгли костер деревенские ребята, откуда доносился расстроенный звон гитары или разноголосый, усиленный ночной тишиной смех. Леонтий, почесывая на темени седой ежик, заглядывал ему в глаза и озабоченно спрашивал:
– Ты чего, Аркаша? Не поел совсем... Не заболел, сынок?
– Да нет же, дедушка, нет! – с легкой досадой отвечал Аркадий. Он вконец измучился, перебрал все варианты, но так и не придумал, как он появится вечером у реки.
«Конечно, сразу поймут, – рассуждал он, расстроенный своей нерешительностью. – Девчонки начнут смеяться, и обязательно ехидно, открыто, как свойственно всем деревенским».
Сдвинув брови, он взял с завалины весло, ключ от замка, удочки и огородами вышел к реке. Там же, у берега накопал червей, затем отковал долбленку, спихнул в воду и прыгнул в нее, приседая и хватаясь руками за борта. Течение здесь было слабым, вода спокойно понесла суденышко вдоль топкого, истыканного копытами берега в сторону дальних покосов. Спустя полчаса, искупавшись в глубокой холодной заводи, где у прибрежных лопушек булькали щурогайки, он сидел не песчаном берегу, кусал травинку и изо всех сил пытался унять охватившее его волнение. В который раз он вспоминал Ольгу, ее смеющийся голос, и как бежала она по дороге в своем белом сарафане, все время полоскавшемся, прилипавшем к ее голому телу... Солнце медленно село, оставив над чернеющим лесом единственное, освещенное снизу багровое облако, но еще долго стояло светло, пока, наконец, не стало сереть, а потом наливаться уже ночной синевой небо с еле различимыми редкими звездами. Трава была суха, но, вдыхая речной, пропитанный ароматом шиповника воздух, Аркадию казалось, что уже выпала на землю роса. Луна высоко в небе стала набухать, заполняя свои бледные контуры ярко-желтым огненным цветом, а воды реки под ним на течении заискрились, задрожали - в заводи же мерцали, как старое почерневшее зеркало.
Аркадий уже садился в лодку, как сердце его больно заныло - вдали он услышал звуки баяна. Играли что-то печальное, сладко терзающее душу медленными переборами, то затихающими, то вновь заполняющими далеким эхом ночную округу... Подняв весло, он долго и напряженно вслушивался, но так и на смог различить голосов. Тогда, резко оттолкнувшись, он решительно развернул лодку против течения и быстро стал подниматься вверх по реке. «Бат» был старый, испытанный, весла слушался, как колхозная лошадь узды, и скорость его в темноте ясно чувствовалась по белым, пенящимся разрезам воды, летящим вдоль черных, смолистых бортов. Вот и показался огонь костра, в его искристом пламени уже можно было различить неясные тени людей. Аркадий направил лодку к противоположному берегу и, стараясь не шуметь, медленно проплыл мимо, приткнулся к скользкой мостовой свае, переводя дыхание и стараясь унять бешеный стук сердца. Луна светила так ярко, что на воде были видны круги от рыб, но между свай темнота стояла сплошная, черная и липкая, словно у Леонтия в погребе. Аркадий перевел лодку через всю реку и остановился почти у самого берега. У костра смеялись, послышался голос Вальки Замятина, говорившего с напускной неохотой:
– Нет, я пас. Пусть Гришка плывет, он лучше меня разыщет. Правда, Гринь?
– Тебя же просят, чего выкобеливаешься, – отвечал понимающий Гришка.
– Ну, Владик, в самом деле. – Услышал Аркадий озабоченный голос Ольги. - Я же тебя прошу, сплавай, пожалуйста. Ну чего тебе стоит десяток лилий нарвать.
Аркадий тотчас представил, как отказывается Владька плыть, хотя сам этого жутко хочет и лишь растягивает удовольствие.
Вскоре Валька спустился к берегу, разделся до плавок и подождал, пока к нему подойдет Ольга. Тогда он быстро зашел по самую грудь в воду, развел мускулистые руки в стороны и с ходу нырнул. Его не было поразительно долго, но когда он показался метрах в двадцати от берега, Ольга облегченно вздохнула и захлопала в ладоши. Обратно он переплыл, держа в вытянутой руке лилии и отфыркиваясь. Потом натянул на мокрое тело брюки, взял в руку рубашку и небрежно, не глядя на девушку, стал неторопливо подниматься на холм.
Когда все успокоилось, Аркадий хотел было вывести лодку и плыть в деревню, но тут опять послышался смех и несколько девушек, прыгая по траве, сбежали к самой воде. Он бесшумно отвел долбленку к сваям и замер, боясь выдать себя неловким движением. Кто-то крикнул в сторону холма: - Сюда чтоб не лазили! – У костра послышался хохот.
– И правда, – вздохнув, сказала Светка. – Буду голой купаться, все равно купальника нет.
Ольга повернулась в сторону костра и спросила, ни к кому в отдельности не обращаясь:
– А одежду не утащат? Вот будет смеху, девочки...
– Пускай, какой от нее прок, – сказала высокая, полная Зинка Морозова.
Аркадий, мгновенно вспотевший, с ужасом смотрел на эти приготовления и чувствовал, как его начинает бить мелкая дрожь. «Ну и дождался! – с отчаяньем твердил он себе. - А если увидят. Господи, потом в деревню не показывайся».
Ольга, будто нарочно, подошла к самой воде, потрогала ее ногой и поглядела на сваи, как раз в то место, где укрылся Аркадий. Затем выгнулась спиной, стянула через голову сарафан и, бросив его на траву, осталась только в узеньких плавках. Минуту подумав, избавилась и от них.
– Жутко все-таки ночью купаться, – тихо проговорила она и подняла к голове руки, видимо скрепляя заколкой волосы. Едва он увидел в лунном свете темные крупные точки на ее вздернутой груди, как тут же закрыл глаза и открыл лишь тогда, когда услышал, как девушки с хохотом попадали в воду. Купались они недолго, но для него это были самые томительные минуты. Он перенервничал, да так, что его слегка подташнивало. Как только девушки, одевшись, ушли, он медленно вывел долбленку и поплыл под самым берегом в деревню.
Леонтий не спал и, едва Аркадий переступил порог, проворно соскочил с кровати и включил свет. Он стоял перед ним в кальсонах, в линялой майке, маленький, с торчащими большими ушами, с белым пухом на коричневом сонном лице.
– Чевой-то уснуть не могу! – сказал он бодро. – Ну, а ты как, сынок? Наловил чево?
– Не клевало, дедушка, – отворачиваясь, ответил Аркадий. – Я, пожалуй, спать пойду. Есть не буду, не хочется.
– Давай, сынок, давай, – засуетился дед. – Не заболел? Одеяло дать? – и бросил на Аркадия короткий, пристальный взгляд.
– Нет, не нужно... пойду.
Он вышел во двор и, пройдя мимо низких стаек, залез по лестнице на сеновал. До утра он так и не уснул, все лежал с открытыми глазами и опять видел Ольгу то в сарафане, то нагую у берега, пугливо глядящую на него в темноту – на черные сваи...
На следующий день, увидев его на лавочке, бледного и осунувшегося за ночь, она спросила, нерешительно остановившись рядом:
– Ты почему никуда не ходишь, компания не нравится?
– Да нет, все в порядке, – ответил он, быстро вставая. – А для чего?
– Как для чего? – привстала она на цыпочки, глядя на него немигающими глазами. - Такая погода, а ты все один да один. Хочешь, я сегодня зайду за тобой?
Аркадий задержал на ней растерянный взгляд.
– А почему именно на берег? – едва слышно вымолвил он.
Она нервно усмехнулась и, отворачиваясь, безразлично ответила:
– Я не говорила, что на берег... Мне все равно куда.
– Ах, да, конечно, – сказал он поспешно. – Выбирай любое место, я тут всю округу насквозь изучил.
- А ты ничего предложить не хочешь? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.
- Могу предложить круиз на дедовой лодке, - ответил он, с трепетом вспоминая вчерашнюю ночь. – Лилий свежих нарвем. Такие тут не растут.
Она весело рассмеялась и снисходительно поглядела на него сквозь густые ресницы.
– Ну, что ж, - сказала она решительно. – На лодке, так на лодке. Я вверяю тебе свою жизнь, викинг!
Два дня он катал Ольгу по реке на лодке, он показал ей все глухие уголки, где клевала крупная рыба, учил ее рыбачить, насаживая червя на крючок и сладко замирая, когда она вытаскивала, смеясь и вскрикивая, упирающихся в воде окуней. Они слушали щелканье соловья в прибрежных зарослях, купались в теплой воде заливов, жгли костер, спустившись вниз по реке, и он бесконечно много говорил в эти дни, так много, что сам удивлялся своему красноречию. Он рассказал ей все, что знал о природе в здешних местах, о ее тайниках, где еще бродят в осинниках лоси, где в покрытых мхом песчаниках еще сохранились свежие барсучьи норы. Он поведал ей об интересных книгах, называя имена писателей, о которых она даже не слышала. Она только широко раскрывала глаза или громко смеялась, запрокидывая голову и хлопая себя по круглым блестящим коленям... Через два дня она окончательно «выдохлась», устала от этих утомительных поездок, от его чрезмерного многословия и стала необычайно тиха, задумчива. Почувствовал это и Аркадий, он опять замкнулся, впал в отчаяние, не зная, что делать дальше, как вести себя с ней.
– Господи, откуда ты такой свалился на мою голову? – сказала однажды она. Аркадий вздрогнул:
- Какой?
– Ну, такой. Я не знаю... – Она положила руки ему на плечи и близко наклонилась, в упор глядя на него расширившимися блестящими глазами. Он снова вздрогнул, но тотчас решительно ее обнял и, чувствуя под легкой тканью горячее тело, неумело и горячо поцеловал в прохладные губы. Отстраняясь, она засмеялась непонятным смехом и, взяв его за руку, повела по узкой, утонувшей в зелени улочке.
– Давай, еще немного пройдемся, - сказала она без выражения. - Бабушка все равно спит... Ты посмотри, как здорово! Смотри, какие звезды, викинг! А луна? Такой ее только на картинах рисуют.
Потом они бродили по спящей деревне и, словно помешанные, целовались на каждой скамейке. Когда вышли к реке, за лесом уже брезжил едва различимый предрассветный восток. Над водой встал туман, затопил на противоположном низком берегу покосы и мелкие озера, где изредка крякали утки. Разглядеть там было ничего нельзя, только верхушки береговых ив, словно срезанные, то всплывали, то скрывались за белой сырой пеленой.
– А что тебе дедушка скажет? – спросила Ольга, когда они проходили, взявшись за руки, мимо безмолвной избы Леонтия.
– Да ничего, – ответил счастливый Аркадий. – Я ведь на сеновале сплю. Залезу, он и не услышит.
– Заманчиво! – сказала она, тихо рассмеявшись, и прильнула к нему. – Никогда не была на сеновале. Пойдем, посмотрим?
Едва они забрались под крышу и ноги ее утонули в прошлогоднем, но еще сладко пахнущем сене, как из ограды послышалось покашливание.
– Аркадий, ты спишь, сынок?
– Сплю, сплю, деда, – ответил он громко.
– Ну, Бог с ним, пойду. – Леонтий проскрипел дверью, и опять наступила мертвая тишина. Она тотчас тихо сказала:
– Боже, как темно, ты где? Дай руку, я совсем ничего не вижу...
Он шагнул к ней, взял за руку, и она, балансируя, как по канату, дошла до его постели: покрывала, подушки и стеганого одеяла. Когда сели, она поцеловала его в губы, быстро отстранилась и стала стягивать через голову сарафан, от нервной поспешности путаясь в лямках…
Уже утром, по отпотевшей за ночь песчаной дороге, на обочинах которой стеклянно блестела росой трава, он проводил ее домой и, еще не веря своему внезапному счастью, вернулся домой. А вернувшись, долго лежал на сеновале рядом с измятой постелью, вздыхал и глядел, как сквозь щели щербатой крыши пробивались, ложились на сено узкие, золотисто-мглистые полосы солнца.
Как отнеслась к случившемуся она? Наверное, без особых волнений, хотя на следующий день была печально рассеянна, молчалива...
На берегу они все-таки побывали однажды. Но Аркадий был настолько молчалив, безучастен к шуткам ребят, так смущался от откровенных ухмылок девушек, что только расстроил старавшуюся казаться веселой Ольгу.
В последний день месяца между ними произошла размолвка. Они прогуливались вечером у реки, потом медленно возвратились в деревню, почти не разговаривая, со сцепленными руками, причем Ольга временами пыталась напевать: «Меж высоких хлебов затерялося...». Вид и в самом деле был необычаен. Небо, сплошь затянутое огромной синей тучей, лишь на горизонте, над далеким зубчатым лесом, блестело кровавой, длинной полосой заката. Озаренная багровым светом туча понизу серебрилась и висела, как гигантский купол. Стояла та предгрозовая тишина, когда теплый воздух так прел, густ и душист, что его хочется потрогать руками. Ветра совсем нет, кругом такое грозное безмолвие, что не тявкнет ни одна собака в своей конуре, что кажутся бессмысленными чей-то смех, чье-то пение. Когда изредка сверкает из края в край молния, все поля и луга, широко лежащие вдоль реки, видны как на ладони.
Вдруг Ольга остановилась, и глаза ее радостно вспыхнули. Она увидела в огороде бабушки Серафимы большие кусты белых георгинов. Цветов в деревне никто не выращивал, единственное место, где они росли, был этот огород. Эвакуированная из Ленинграда, совсем одинокая и почти не выходившая на люди старуха выращивала цветы на нескольких грядках. Огород примыкал к пустой бревенчатой стайке, рядом находилась калитка во двор и громоздкая серая скамья. Аркадий часто видел Серафиму на этой скамье. Высохшая, худая как смерть, в желтой юбке и вытянутой серой кофте, она сидела, не мигая, словно слепая, с высоко поднятой головой, и все смотрела куда-то далеко, за дикие заросли ольховника, что начинался прямо напротив ее избы в заболоченной согре - и одной ей было ведомо, что у нее на уме...
– Хочу георгинов, – сказала со вздохом Ольга.
Аркадий попытался отделаться шуткой:
– На грядках они красивей, – сказал он с улыбкой.
– Все равно хочу георгинов, – капризно повторила она. – Они потом и так погибнут на этих грядках.
Он принужденно усмехнулся:
– Я нарву тебе огромный букет полевых.
– Сорви мне несколько, – гневно и умоляюще попросила она едва слышно.
Аркадий с трудом подыскивал слова:
– Не могу... Серафима ухаживает за ними, как за детьми. Мне неудобно.
Она глубоко вздохнула:
– Извини, не нужно. Я не подумала. – Потом повернулась и быстро пошла домой.
Он догнал ее, остановил за руку, неумело оправдываясь, но она резко высвободилась и устало проговорила:
– Уйди, пожалуйста, а? Как ты мне надоел...
От неожиданности он опешил, повернулся и стремительно зашагал домой. Он опять лежал на сеновале, уткнувшись головой в подушку, и чувствовал себя всячески виноватым перед ней. Когда чувство стало совсем невыносимым, Аркадий слез с сеновала и вернулся к ее дому. Гроза так и не началась, но темнота стала еще плотнее, угрюмее... Он долго стоял у палисадника и смотрел сквозь кусты сирени в раскрытое настежь окно. От влажной духоты рубашка на спине его взмокла. Он напряженно вслушивался, подавшись вперед, пока, наконец, не заломило виски. Но все-таки разочек – он готов был в этом поклясться – услышал ее глубокий вздох и слабый звук скрипнувшей кровати.
Весь следующий день прошел в тревожном оцепенении, переходившем порою в лихорадочное возбуждение, которое, в свою очередь, требовало от него немедленных действий. Хотелось тотчас разыскать ее, что-то решить, выяснить, наконец, объяснить ей, убедить в том, что он не виноват, помириться. Но тут Аркадию начинало казаться, что ничего между ними и не было, жизнь идет своим чередом, а если и было, то для нее это очень мало значит... Затем на ум приходили воспоминания, он видел ее в лодке, она сидела на носу в поднятом до бедер сарафане, со смуглыми мокрыми ногами, на одной из которых, чуть выше колена, белел тонкой сетчатой кожей небольшой продолговатый шрам. Потом приходили еще воспоминания... И Аркадий бросал все и шел через деревню в надежде встретить ее, пугал гусей, с недоумением и злобой шипящих на него, косолапо и косо бегущих с зеленой лужайки на теплую дорожную пыль. Но Ольгу он так и не нашел.
После обеда, устав от бесцельных прогулок по деревне, где от зноя не щебетали даже воробьи, недалеко от Ольгиного дома Аркадий нашел целую кучу торчавших из крапивы трухлявых бревен и уселся на них, сосредоточенно глядя себе под ноги. Из соседней избы, скрипнув дверями, вышел Константин, мужик лет сорока, одетый в старую рабочую спецовку и зимние суконные ботинки. Он был кривоног, костляв, с широким лицом в ржавой густой бороде, и чему-то едко улыбался, оголяя зубастые синие десны. Держа в руке папиросу, он подошел к Аркадию и, усевшись рядом, стал с наслаждением затягиваться.
– Здравствуйте, – сказал негромко Аркадий и чуть отодвинулся, бросив взгляд на ворота Ольгиного дома.
– Здорово, – ответил хрипло мужик и задрал лохматую голову к небу, где не было ни единого облачка. – Думал, вчера дождь смочит. Ни хрена. Погрохотало и все, пожалуйста. – Он сплюнул, опять затянулся, загасил слюной окурок и кивнул на крапиву. – Полегла, едри ее мать. Еще попечет с неделю – все сгорит, ей-богу, все выстелет.
– Может, все-таки дождь еще будет, – несмело предположил Аркадий.
– Дождь-то. А кто его знает. Может, оно и того, покапает. У меня он тридцать соток картофелю, из лейки не польешь... А ты чего здесь, ждешь кого? – спросил он внезапно и полез в карман за новой папиросой. Аркадий нахмурился и поспешно проговорил:
– Да нет, просто так... место тут хорошее. – Он поднялся с бревен, отряхнул джинсы в коленях, хотя они были чистые, поправил футболку, в нерешительности остановился...
– А я думал, ждешь тут, – он кивнул на Ольгин дом. – Видал я вас, ничего деваха…
Но Аркадий уже не слышал, он быстро уходил в сторону своего дома. По пути он поздоровался, постоял минуту с дедом Иваном Антиповым. Дед был весь белый, с маленькой головой и длинным облупившимся носом, с которого всегда свисала мутная капля. Мусоля черными губами толстую самокрутку, он страдал от одиночества, ерзая на гнилой колоде, косо утонувшей в траве возле заплота. Едва завидев Аркадия, он тут же промолвил:
– Вич-вич, перевич! Давай, присядь, Аркадий Василич!
– Здравствуй, дедушка, – сказал Аркадий и улыбнулся.
– Сегодня здравствуй, завтра прощай, – с деланной грустью начал рассказывать дед. – А ты не смейся, послушай. Я вот раз поехал, так-то вот, не хуже тебя, к деду в Чернигов...
Аркадий дослушал и отправился дальше. На реке было пусто, только несколько мальчишек лет семи-восьми, худых, почерневших от загара, ловили на мальков окуней. Он ушел в сторону, целый час купался в прозрачной зеленоватой воде и все думал: "Может, Ольга появится, придет искупаться, ведь день такой чистый и жаркий..." Но Ольга так и не появилась.
Вечером губы у него обсыпало, поднялся жар – видно, перекупался, и Леонтий всю ночь не сомкнул глаз, все вставал, подходил к кровати, слушал, как стонет и что-то шепчет пунцовый после малинового чая, промокший от пота, Аркадий. На другой день температура спала, но слабость не проходила, и Аркадий почти не вставал с постели. Вечером его морозило, он похудел, и вокруг глаз появился сизый налет. Ночью во сне он видел Ольгу, настойчиво убеждал ее в своем чувстве, да так горячо, что несколько раз просыпался от собственного голоса.
На следующий день, бледный, превозмогая слабость, он пришел к костру – был поздний вечер, но ее там не оказалось.
– Ты Ольгу ищешь? – спросил у него Владька и дружески хлопнул рядом с собой ладонью. – Присаживайся. Она с Мишкой Донцовым уехала в Тонь на танцы. Он вчера из города прикатил на своей "Яве", весь вечер с ней на полянке трекал... А ты дурак. Она тебя ждала, я уж знаю. Все на деревню глядела. А нынче психанула, плюнула на все и – вперед.
– Как же быть? – спросил сам у себя Аркадий. Владька поморщился:
– Приедут, никуда не денутся. Если в кусты по дороге не завернут.
– В кусты? – спросил Аркадий, глядя на Владьку тоскливыми, как у сумасшедшего, глазами. Поднявшись, он долго стоял спиной к костру. Потом опять сел, спокойно спросил у Владьки:
– Дай мотоцикл.
Владька покосился на свой «Восход». Затем взглянул на Аркадия.
– Ты что, ревешь, что ли? – спросил он испуганно. И злобно добавил: - Было бы из-за кого. Бери да езжай, мне не жалко...
А спустя час к костру прибежал задохнувшийся мужик с черными, прилипшими ко лбу волосами, и хрипло стал рассказывать, что он с самосвала, что полчаса назад они с шофером нашли на дороге разбившегося мотоциклиста. Мужик все вытирал рукой мокрый лоб и все рассказывал немым от изумления ребятам:
– У него, видно, у парнишки, фара не горела. А на дороге вершина, спиленная от столба телеграфного, валялась – какой ее хрен туда бросил? Вот, сучий потрох, в нее и врезался, в падлюку. Серега умчался с ним в город, а я вот сюда побежал, знаю, деревня рядом, вот и бежал...
_________
Наутро в деревне узнали, что жизнь Аркадия вне опасности. Леонтий напился и пьяный бродил по деревне, спрашивая у проходивших мимо сельчан:
– Когда Аркашу домой отпустят, селяне? Аркадия моего? Отвечайте, сукины дети!
В город Оля уехала пятого июля. Рано утром, простившись с бабушкой, она ушла пешком в Тонь, на автобус. И на последнем повороте перед селом, почти у самой реки, неожиданно увидела в развороченном кювете то, что так боялась и ожидала увидеть – спиленную телеграфную верхушку с блестящими изоляторами по краям.
Недалеко от верхушки слабо белел втоптанный сапогами в песок и переломанный в стебле уже увядший цветок георгина. Она подняла цветок, села на обочину и тихо заплакала.