Показательно, что фрейдовский миф об Отце, как и прежде, встречают шквалом вопросов - и в комментариях к позапрошлому посту таких вопросов наберётся достаточно, чтобы этот миф отбросить за его ненадёжность и, скажу тавтологию, мифологичность. Однако иронично и то, что самый важный вопрос задан не был, по крайней мере, здесь, - а что мешало сыновьям организовать "гомосексуальный рай", просто оставив всех женщин Отцу и избавив себя от необходимости убивать и нарушать запрет?
Вопрос этот важен потому, что он показывает не "ненадёжность" фрейдовского мифа со стороны фактов, логики или пресловутой историчности. На мой взгляд, мы всё ещё находимся в ситуации, где этот миф получил слишком много преждевременных упрёков, но пока так и не получил толкования, которое могло бы, скажем так, полностью развернуть заложенные в нём парадоксы. Для толкования фрейдовского мифа следует заручиться терпением, заранее имея в виду, что о нём не только не сказано всего - но более того, что сказанное о нём до сих пор было поспешными попытками этот миф уволить до того, как заложенное в нём содержание могло бы продвинуть в понимании развития невроза.
При всей двусмысленности отцовского запрета, который, как нередко догадываются даже далёкие от анализа люди, играет роль скорее соблазна, подсвечивая сыновьям чего именно они должны желать, т.е. где кроется наслаждение, доступ к которому обретается только через нарушение отцовской воли, - тем не менее, одного запрета кажется недостаточно, чтобы настолько определить желающую судьбу сыновей. Как минимум, вариант "гомосексуального компромисса" остаётся - ведь в этом случае они не только не нарушают отцовский закон, но и добывают наслаждение, на которое Отец, по логике мифа, вообще не претендует.
Заданный выше вопрос спрашивает именно это: ведь если женщины под запретом, то что мешает попросту отказаться от них? И поскольку события всё же развиваются по сценарию убийства, возникает впечатление, словно запрет на "излишне крепкую мужскую дружбу" на уровне этого мифа уже существует, хотя и не оговаривается Фрейдом.
Другими словами, двусмысленность мифа заключается в том, что в нём с самого начала уже действуют те законы, к появлению которых описываемые в нём события должны были привести. И именно такого рода двусмысленность позволяет иначе взглянуть на фигуру, с которой сегодня, судя по текстам психоаналитиков, "всё понятно", - на истеризованного субъекта.
Истеричку прописывают в сферах власти, образования и психотерапии, её "охаживают" со стороны структурного лакановского знания, однако во всём этом внимании сквозит та самая "понятность" истерии, которой по крайней мере Фрейд не питал - и не только потому, что его заходы к анализу истеричек нельзя назвать удачными. В истерии есть что-то долгоиграющее, если можно так выразиться, не дающееся "с наскока" - что, как и в случае мифа об убитом Отце, ещё не взыскано со стороны аналитика.
И поскольку для истерического субъекта характерны особые отношения с Отцом павшим и убитым, - именно поддержкой его упавшего достоинства она принуждена заниматься на уровне своих симптомов, скажем так, конверсируя в части собственного тела то напряжение, которого Отцу не хватило, чтобы "ровно стоять на ногах", - то при дальнейшем толковании появляется возможность указать другие характерные для истерички черты, связывающие её с парадоксами фрейдовского мифа.
Так, например, хорошо известно, что субъект истерии зачастую сочетает в себе два противоположных устремления: с одной стороны сильную неприязнь к запретам и запретительству, так что любой, даже самый невинный регламент может вызвать ресентиментную страсть к его нарушению и, что гораздо важнее, к разрушению самого стремления к законотворчеству у авторов регламента, а с другой - особый, я бы даже сказал, болезненно-страстный пиетет перед "внутренними запретами", т.е. перед негласными правилами поведения, следование которым составляет строгий моральный облик истерички.
В самом деле, требовательность истерички к себе и своему поведению почти диаметрально противоположна её рвению "разрушать установленный порядок вещей" - т.е. противостоять тем формам отцовского Закона, которые зовут "устоями" и "традициями", и которые в переводе на современный язык истеризованного активиста приобрели значение "социальных стереотипов". Стереотипы эти, как мы сегодня хорошо знаем, "угнетают меньшинства", и в первую очередь речь идёт о меньшинствах "сексуальных", возможности появления которых во фрейдовском мифе мы не находим.
Так вот, похоже, здесь истерический субъект в очередной раз опередил психоаналитика, выводя из фрейдовского мифа те возможности, которые быстро приобрели статус политического высказывания. А именно - особая забота об «угнетённых» с требованием признания их прав и свобод «традиционным обществом». Т.е. истеричка задействует тот же материал, что и аналитик, но со стороны истины, - так что в итоге на свет появляется не психоаналитическое высказывание, а призыв к политическому действию.
В этом на первый взгляд противоречивом жесте и обнаруживается использование неистолкованных моментов фрейдовского мифа: истеричка и есть та, кто актуализирует возможность "гомосексуального рая" для сыновей, т.е. такие условия для развития сексуальности, которые как будто полностью порывают с "социальными запретами и условностями". Всё выглядит так, словно истеричка пытается вырвать право на законотворчество, создавая ситуацию "отсутствия запретов", где каждый может распоряжаться своей сексуальностью "на свой индивидуальный вкус", - пункт, к которому на самом деле и сводится весь пафос разговоров об индивидуальности, особенно среди психопрактиков.
Требование истеризованного субъекта "освободить сексуальную индивидуальность" в его собственной личной жизни нередко сопровождается тем, что можно назвать "психической импотенцией". Дело в том, что истеричка как правило испытывает трудности с отправлением любовного чувства и либо вступает в любовные отношения с большим трудом, либо вообще в них не вступает, поскольку проявление сексуального влечения вызывает у неё отторжение и ощущение, что "ей нельзя". Другими словами, истеричка не только не даёт себя любить, но и сама себе любить запрещает, поскольку с точки зрения ситуации, бессознательным носителем которой она является, всё это "чревато последствиями", причём именно на уровне совести.
В этом смысле истеричка становится субъектом, который захвачен отцовской смертью именно "с женской позиции", - т.е. поспешная дикая интерпретация истерических симптомов врачом-неврологом как "переизбытка женственности" неслучайна в том смысле, что истеричка всё же находится на женской стороне фрейдовского мифа. Выражаясь языком этого же мифа, истеричка - это как раз та женщина, которая после убийства Отца должна стать моногамной женой одного из убийц-сыновей, однако её отношения с убитым Отцом обладают собственным потенциалом, которому в истории классического моногамного брака не остаётся места. Результатом этого "неимения места" становится то, что можно назвать "криком истерички" - в том смысле, в котором всё её существо становится живым воплощением надрывного вопля, свидетельствующего об убийстве.
Обратной стороной этого "крика" является мутизм, т.е. молчание истерички, особенно наглядно отражённый в случаях пациенток Фрейда, не желавших говорить постольку, поскольку их речи "не было места" - их буквально не желали слышать те, кто по мнению истеричек должен обратить своё внимание на положение "угнетённых". Образованное политическое высказывание отсылает к "заботе о сирых и убогих" - поскольку истеричка не позволяет себе любовных проявлений, её влечение преобразуется в то, что можно было бы назвать "любовью из жалости". Иначе говоря, истеричка едва ли вступит в близкие отношения с субъектом, который не вызывает у неё жалость, - он должен быть носителем увечья, психического либо физического, т.е. напоминать ту самую падшую фигуру, которой истеричка на самом деле посвящает себя.
В этом смысле её позиция напоминает позицию монахини - как "невесты Бога", отказавшейся от сексуальной жизни с обычными мужчинами, поскольку никто из них не может предложить ей того, что "предлагает" Бог. Однако сходство это лишь частично, поскольку истеричка - это своего рода "монахиня без Бога", т.е. субъект, центральный элемент которого вынут, так что образовавшееся пустое место понуждает истеричку обслуживать это отсутствие, тем самым налагая на свою сексуальную жизнь ещё большие ограничения. Т.е. ей, в отличие от монахини, не удаётся обойтись без симптомов, несмотря на то, что своей любовной жизнью она уже пожертвовала.
Немаловажной частью этой симптоматики является та самая "забота о сирых и убогих", поскольку, с точки зрения истерички, только субъект "неполноценный", т.е. в буквальном непсихоаналитическом смысле кастрированный не угрожает истеричке тем, что мы называем сексуальным влечением - и именно по этой причине его можно "любить из жалости". В этом смысле субъект гомосексуальный как раз является тем, кто, во-первых, полностью удовлетворяет отцовскому запрету на женщин, т.е. он на них даже не претендует, а во-вторых, оказывается "выброшен на задворки" первобытной орды, в которой странный Отец зачем-то имеет всех женщин, а сыновья ему завидуют.
Т.е. представитель сексуальных меньшинств с позиции фрейдовского мифа как раз является "неприкасаемым", который Законом попросту не предусмотрен - ему нет места ни на стороне Закона, ни по ту его сторону. Он буквально не представлен в этой истории, что и делает его привилегированно заслуживающим той самой жалости, на которую истерический субъект пускается вместо того, чтобы устраивать свою личную жизнь. И в контексте мифа уклонение от отцовского запрета в гомосексуальность является тем самым "отклонением", т.е. сексуальным увечьем сродни истерической импотенции, которое также указывает на место отсутствующего Отца.
По этой причине подозрения Фрейда в гомосексуальности истеричек, пожалуй, немного поспешны - нежелание "вступать в брак и рожать детей" связано не с бессознательной заинтересованностью объектом своего пола, а напротив, ужесточением запрета на объект мужской и следующее из этого отвращение к проявлению влечения, что делает истеричку скорее "асексуальной", если бы такое вообще было возможно. Те поползновения страстной или робкой симпатии, которые для многих наиболее желанны, для истерички невыносимы - как ужасающие предвестники той либидинозной близости, которую она, как монахиня, не может позволить себе ни в каком виде, кроме как в форме "ухода за убогими", т.е. в форме жалостливой заботы о тех, кто в силу своего увечья не может претендовать на принадлежащих Отцу женщин, а значит, точно не может занять Его место.
Тем не менее, несмотря на эту "фригидность", истеричка вполне может не только вступать в брак, но и "производить потомство", поскольку ребёнок может выступать в качестве дара выбранному в супруги мужчине, которого она, разумеется, жалеет. Как если бы ребёнок мог быть тем, чего Отцу не хватило, т.е. средством восполнения нехватки, так что с его рождением фантазия истерического субъекта нередко разрешается. В общем-то на это и намекали врачи-неврологи, отправляющие истеричек "найти хорошего мужа".
Психическое бытие истерички на первый взгляд напоминает извращённое сращение двух фигур - монахини, о которой уже сказано, и т.н. "плакальщицы", т.е. девушки, профессионально оплакивающей умершего на похоронной процессии. Показательно, что для хорошей плакальщицы важно умение "причитать", т.е. воспроизводить такую речь, в которой сам факт ухода из жизни покойного подаётся как невосполнимая утрата самого ценного и важного, что в этой жизни только может быть. Показательны эти моменты в том самом смысле, в котором "социальное бытие" истерички, - если её страх не развился до такой степени, что она не может выйти из дома, - ресентиментно и зачастую сводится к непрекращающемуся потоку жалоб.
Жалобы эти, в большинстве случаев не обретающие того политического размаха, о котором было сказано выше, сводятся, как правило, к тем самым причитаниям о том, как тяжела жизнь братьев наших меньших, как незаслуженно мало внимания уделяется проблемам меньшинств и обездоленных, т.е. освещают разного рода социальную несправедливость. Единственное, что ускользает от внимательного взгляда истерички и по сути остаётся бессознательным, так это её собственное место в этой истории, т.е. странная вынужденность быть "голосом нужды" - притом, что сам факт существования этих обездоленных групп и тяжесть их положения не вызывает никаких сомнений, тем не менее, сама "захваченность" истерички несправедливо страдающими и страданиями как таковыми исходит из источника, к несомненным фактам отношения не имеющего.
Похоже, именно здесь обретают более основательную почву претензии психоаналитиков к психотерапии в том, что эта область источает, скажем так, истерические нотки - т.е. там совершенно буквально относятся к "страданиям клиентов", словно их нужно выслушать, подержать за руку и хорошенько пожалеть, а уж затем научить чему-то такому, что позволило бы в будущем больше не страдать. Подобного рода "душевное принятие" как раз и является маркером истерической захваченности страданиями, в результате чего на свет производятся те самые причитания.
Если с этим ключом подходить к рассмотрению разного рода психологического контента, то можно заметить, что за редким исключением этот жанр если не полностью устроен, то как минимум наполовину заполнен "перевоспитывающими причитаниями" - о необходимости слышать и слушать, о важности чувств, особенно любовных, о проживании и травматизации и так далее. Причитания эти освещают страдания никем не понятой уникальной личности, которую психотерапия воздвигает на пьедестал точно так же, как истеричка "поднимает со дна" тех самых обездоленных, чтобы донести свою истину: здесь кому-то очень не хватает любви.
Дефицитарное мышление становится естественной средой истерического субъекта, вырабатывая стойкое мнение, что будь у тех, к кому обращена её жалость, достаточно той самой любви, всё могло бы сложиться иначе. Я не знаю заметны ли здесь те нотки, которые я хочу подсветить, но если довести эту речь до своего логического предела, то звучать они будут следующим образом: "если бы было больше любви, то покойник был бы жив". Что возвращает нас к началу этого текста и к той истине смерти Отца, голосом которой принуждена стать истеричка - об этом событии свидетельствует её истошный крик, и ему же посвящены сожалеющие причитания о том, как всё могло бы сложиться, если бы не нехватка, которую истеричка всегда мыслит только как нехватку любви.
Эффект этой нехватки проходит и по бытию самой истерички, которая, как правило, испытывает разного рода «проблемы с социализацией», от страха выйти на улицу до проблем с построением карьеры или "заработком". Для анализа небезразлично, что эта проблема имеет место даже в том случае, если истеричка обеспечена наследством или иными способами, т.е. с точки зрения обывательской не обязана "предлагать себя" на рынке труда ради обеспечения. И речь не идёт о пресловутых "умениях" и "навыках", о "неумении слышать и слушать", о "непройденной сепарации" и "неумении отличать свои желания от желаний других" - источником этого психологического мусора является та же истерическая позиция, только на ниве "психопрактик".
"Асоциальность" истерички идёт бок о бок с тем, о чём мы уже говорили - ресентиментная страсть к разрушению "социальных устоев" не позволяет к этим самым устоям припасть, исключая истеричку из поля символических обменов и отношений. Т.е. истеричка оказывается тем субъектом, который при входе в полную людей комнату не может понять по каким негласным правилам организовано их взаимодействие - она буквально не может причаститься той "ткани социального бытия", которая для многих является настолько естественной средой, что о ней даже не спрашивают. Сам вопрос об устройстве этого социального взаимодействия вызывает у окружающих недоумение и подозрение в "инаковости" истерички - именно так её позиция "вне Закона" становится заметна, достаточно просто появиться на людях.
Этой асоциальности сопутствуют с одной стороны "страх разоблачения", т.е. в пределе доходящая до ступора паранойя, в которую истеричка впадает от одной мысли о необходимости социального взаимодействия, например, похода в гости или на работу, а с другой - то, что можно предварительно назвать "завистью". Зависть эта заслуживает точно такого же аналитического рассмотрения, как ревность, которую Фрейд исследует в небольшом тексте о невротической паранойе и гомосексуальности, т.е. речь идёт не об абы какой зависти, раз за разом обсуждаемой в бесконечных психологических блогах с той единственной целью, чтобы дать этому "чувству" моральную оценку.
Истерическая зависть имеет свою особую интонацию и отдаёт, скажем так, болезненной неразличимостью своего объекта, так что истеричка подчас испытывает зависть не только к родителям, партнёру или собственным детям, но и к совершенно случайным персонажам. Зависть эта
связана как с тем, что выше было сказано о "ткани социального бытия", к которой по мнению истерички все, кроме неё, имеют свободный доступ, пока она вынуждена довольствоваться статусом "вне Закона", так и с тем, что окружающие "свободно любят и наслаждаются жизнью", пока истеричка вынуждена заботиться о "неполноценных" в ожидании их смерти.
По этой же причине мировоззрение истерического субъекта нередко находит пристанище в разного рода конспирологических теориях - зависть к "тайным управителям мира" хорошо сочетается с ресентиментой ненавистью к законам существования этого мира, которые, по мнению истерички, потому так злы и несправедливы, что законодатели с самого начала преследуют цель убивать и мучить.
Подтверждение описанной выше интуиции истеризованный субъект находит в собственном страхе перед социумом, так что поползновения любовного влечения со стороны других людей вызывают у истерички такую реакцию отвращения, как если бы она всегда находилась в окружении потенциальных предателей, готовых в любой момент вонзить ей нож в спину, а их доброжелательный настрой был лишь прикрытием тайных кровожадных мотивов.
Однако даже при недлительном анализе становится заметно, что источником этой кровожадности является сама истеричка - её ресентиментная озлобленность не может найти себе место в рамках Закона. Я имею в виду, что те навязчивые жалость и зависть, которыми истеричка оказывается захвачена, на поверку наполнены подавленным желанием убить. Поэтому истерическая забота о "сирых и убогих" для внимательного взгляда всегда отдаёт чем-то таким, что я бы назвал потаённым желанием "убить из жалости", которое почти никогда не доходит до уровня реальных действий. Скорее в данном случае можно ожидать самоповреждение или муки совести, поскольку эту агрессию истеричка почти всегда инверсирует на себя.
Неслучайно такой основополагающий элемент аналитической техники, как перенос, возник при лечении истеричек - за этой захватывающей страстной любовью всегда мерцает желание с объектом любви изощрённо расправиться. Споткнувшийся на неверной работе с переносом Фрейд будет предупреждать последователей о том, что истеричка соблазняет аналитика не сахарными комплиментами и не особой податливостью при анализе, хотя без них тоже не обходится, но гораздо активнее тогда, когда пытается стать "подругой жизни" психоаналитика, проявляя искреннюю увлечённость анализом, толкованием сновидений, аналитической техникой и той "глубиной общения", которая имеет место только в анализе.
Именно здесь аналитику следует держать ухо востро, поскольку его соблазняют только для того, чтобы, скажем так, "залезть под кожу" и сбросить с той позиции, которую он в анализе занимает. Защитой от подобного воздействия является другой компонент аналитического сеттинга - абстиненция, т.е. особая отстранённость психоаналитика, создающая впечатление "незнакомца", фигуры настолько загадочной, что истеричка не понимает как к её соблазнению подступиться.
Специалисты от психотерапии, наклеивающие на истерию ярлык "пограничного расстройства", показательно страдают от устраиваемого истеричкой саботажа терапии, поскольку воспринимают её жалобы совершенно буквально и всегда подпускают истеричку ближе безопасного расстояния. И похоже, истоки пресловутого "контрпереноса", о котором и сегодня не могут перестать говорить, стоит искать именно в этом месте - там, где Фрейд ошибся один раз, психотерапия не прекращает повторять ошибку.
Кроме того я хочу привести здесь наблюдение, которым поделилась одна анализантка, имеющая психологическое образование: с точки зрения той программы подготовки психотерапевтов, которой она обучалась, истеричку для выздоровления необходимо "кастрировать", т.е. в буквальном смысле лишить её "фаллоса", которым она, по мнению этих представителей психотерапии, способна делать с окружающими то же, что с ней должен был бы делать мужчина.
Это верно, что истеричка способна своей речью производить эффект "пенетрации", как если бы она проверяла каждого на способность быть господином и «обезоружить её», так что в этом отношении её позиция многим напоминает "мужскую", что и вызывает ассоциации с имением "символического достоинства". Однако никакого "фаллоса" у истерички нет - на это ясно указывают те проблемы с вхождением в символический порядок и установлением "социальных связей", которые испытывает любая истеричка независимо от условий жизни.
То, что представляет собой поведение истерички в данном случае, - это именно попытки имитации владения достоинством, попытки "выглядеть обладателем фаллоса", с которым окружающие должны считаться несмотря на то, что истеричка находится «вне правил общей игры».
В свете прошлого абзаца становится ещё очевиднее связь истерички с тем, что мы здесь называем мёртвым Отцом. Попытка "занять мужскую позицию" проистекает из такой степени несогласия с его убийством сыновьями, из которого следует отказ от уготованной "женской позиции", - словно в мире, где нет Отца, никто другой не заслуживает женщиной владеть. Именно в этом смысле нехватка истерички, та нужда, от которой она так страдает и к которой пытается привлечь внимание через подсвечивание положения нуждающихся и обделённых, - жест, без сомнения, аналогичный детскому воплю, обращённому к Отцу, - не может найти, скажем так, "достойного объекта".
Дело здесь не только в том, что всё внимание истерички по преимуществу сосредоточено на объектах "недостойных", утративших своё символическое достоинство и в связи с этим оказавшихся на задворках социального, - дело также и в том, что ни один мужчина "проверку на господина" пройти не в состоянии, т.е. не сможет выстоять перед кровожадным натиском истерички, чья «жалостливая забота" всегда сквозит желанием уничтожить.
"Величайшая тяжесть" положения истерички, выражаясь языком Ницше, заключается в том, что она пытается собственными силами поддерживать упавшее достоинство мертвеца, подтверждая свою верность его строгим идеалам через дикие самоограничения и отказ от проявлений любовного чувства, а также через неуважение к существующим законам, - т.е. вместо того, чтобы жить своей жизнью в тех условиях, которые она застала, истеричка всеми силами хочет показать, что эти условия невыносимы, и в этом, как вы возможно уже знаете, заключается поиск истины (https://t.me/kaplyapsiho/200), которую мёртвому Отцу хотят вручить в дар.
Это же неуважение заставляет истеричку быть тем самым "пограничным субъектом", только не на уровне пресловутых "перемен настроения", а на уровне символического - её нельзя полностью отнести к "отверженным", однако и социальное для неё остаётся малодоступным, поскольку его негласные законы истеричка демонстративно отвергает. В указанных здесь смыслах истеричка также "погранична" между мужским и женским, в связи с чем аналитики вроде Брюса Финка и определяют главную неопределённость истерички как вопрос половой принадлежности, т.е. запутанности в том, является она мужчиной или женщиной.
В этой захваченности отцовским, попыткой занять "мужскую позицию" и отказом от наслаждения, которое является женским по преимуществу, т.к. никакого "мужского наслаждения" не существует, а также повышенным вниманием к мужской гомосексуальности, которая нередко находит место и в мастурбационных фантазиях истерички, важно не упустить тот отправной пункт её психического бытия, без которого понять драму истерического субъекта и уж тем более хоть сколько-нибудь успешно провести его анализ просто невозможно. Речь о тех материях, которые мы обсуждали в материалах о матери и ребёнке, а именно - о позиции объекта в материнском желании и том, как с помощью Закона ребёнок (не) может отклонить звенящее в этом желании требование, чтобы обрести собственное символическое достоинство и предстать перед матерью тем, к кому её материнское желание уже не может быть приложено.
Здесь находятся зачатки той отстранённости от женского и неудачных имитаций мужского, которые впоследствии образуют повседневность истерички и её симптомы. Речь о том, что в образовании истерии имеет место частичная неудача при отклонении желания матери, т.е. неудача в обретении того самого символического достоинства посредством использования Закона, которое могло бы юную девушку от произвола желания прикрыть.
Здесь, а не где либо ещё, следует искать истоки разочарования истерички в Законе, поскольку в этом периоде слабость Закона в укрощении желания матери приводит её к собственной неудаче, так что в итоге она становится заложником и одновременно глашатаем этой слабости - и именно со стороны Закона истеричка и чувствует себя преданной.
Предательство Закона и одновременно слабость в его освоении заключается в том, что в какой-то момент девушка не только не может с его помощью отбиться от материнского произвола, но и, напротив, неожиданно для себя сливается с материнским объектом так, что материнское, т.е. женское как таковое в превосходной степени, для неё остаётся принципиально неусвоенным.
Мать, к которой до этого как правило истеричка питает чувство соперничества, становится таким объектом, к которому вместо вполне здоровой конкуренции, ожидаемой от взаимодействия двух женщин, начинают испытывать амбивалентную жалость. Кроме того, в результате этой неудачи в использовании Закона появляется то, что, на мой взгляд, можно довольно точно определить как "позор".
В этом моменте кроется довольно любопытный с аналитической точки зрения факт, который, по моему мнению, ещё не был освещён - по крайней мере, я не встречал его упоминания у других исследователей, но, возможно, дело в моём невежестве. Я имею в виду, что в бытии истеризованного субъекта происходит это странное сращение между "позором", т.е. выпадением за рамки символического, и, собственно, женской позицией в браке, которая заключается в "наслаждении падением на глазах мужчины". Дело в том, что конверсионное напряжение истерички и её "фригидность" по какой-то причине несут на себе тот самый отпечаток позора, который характерен для субъекта "изгнанного", выпадающего из социального бытия в связи с неким проступком, который навлекает на него позор и необходимость "покинуть сцену".
Похоже, в этом смысловом узле сходятся наиболее характерные для истерички черты: она "не падает перед мужчиной", т.е. отказывается от женской позиции, потому что для неё это равносильно позору. Отсюда такой живой интерес к "угнетённым" и сексуальным меньшинствам, т.е. к тем, кто претерпел такой же позор по причине своей позиции к Закону, а также протест против этого положения и попытка придать этой ситуации политический резонанс. Конверсионные симптомы, т.е. то напряжение либидо, которым "исписаны" части тела истерички, как и строгое следование моральным предписаниям, подчас доходящее до безумия невротического ритуалитета, похоже, преследуют одну цель - "поддерживать достоинство", скажем так, т.е. имитировать обладание мужской честью, лишение которой, как известно, и сопряжено с позором и изгнанием.
Этот момент роднит истеричку с монашкой, настойчиво отказывающей себе в "падении" перед мужчиной и берегущей свою честь для Бога. Однако положение монашки потому и легче, что она способна предаваться фантазиям о Боге, которому её честь всё же достанется, пусть и не в буквальном смысле, который подразумевается коитусом. Истеричка же, как "монашка без Бога", такой перспективы лишена - потому и вынуждена производить симптомы.
И похоже, именно об этом "позоре" пытались сказать пациентки Фрейда, предлагая ему историю о пережитом в детстве изнасиловании - травме, наличие которой так и не удалось обнаружить на уровне реальных событий. "Изнасилование", особенно по меркам тех времён, является именно что яркой метафорой того "позора", с которым истеричка связывает падение женщины перед мужчиной.
Сделаю замечание, которое должно внести некоторую ясность в набившие оскомину разговоры: какие бы «ужасающие» события с ребёнком не происходили, очевидно, что не каждое из них сопряжено с "позором" - здесь и проходит различие между пресловутыми «детскими травмами», которые готовы видеть в каждом неласковом жесте родителя, и тем, что имеет значение в формировании невроза.
Небезразлично, что здесь вновь появляется призрак мужской гомосексуальности, поскольку такого рода "опасения" за свою честь как раз характерны для субъекта мужского, - для него пережитое изнасилование является тем постыдным актом, за которым следует позор и схождение со сцены. Т.е. истеричка представляет собой тип "женщины с мужской честью", которая, в отличие от монашки или девственницы, тоже оберегающих свою честь, оказывается за свою позицию "отверженной".
В этом смысле истеричка не только отказывается от "женского счастья", т.е. того наслаждения от постоянного падения перед "тем самым мужчиной", которое имеет любая женщина в браке, но и, говоря языком активизма, "оказывается гонима за свои сексуальные убеждения". Здесь и возникают основания для политического высказывания "за справедливость к угнетённым", поскольку истеричка сама ощущает себя "вне закона", вне тех самых "социальных рамок", которые предлагают типичные формы наслаждения пола. Показательно, что для подобного рода претензий просто не существует компромисса, который мог бы быть достигнут за счёт отвоевания прав женщин, равенства с мужчинами и т.д. - поэтому "крестовый поход" феминизма против Отца в борьбе за признание и свободу обладает теми чертами навязчивого преследования, которые сегодня становятся заметны.
Другими словами, как бы не размывали моральный Закон, как бы не пытались сделать "социальные устои" настолько податливыми и "нетоксичными", чтобы любые сексуальные вкусы нашли себе место, т.е. не оказывались бы "вне закона", - тем не менее, в самом Законе есть что-то такое, что подобного рода "компромисс" просто не предполагает. Поэтому ресентиментное восстание против него и попытка "вырвать законность у Закона", - жест "вырывания", характерный для истеризованного субъекта, напоминает попытку "вернуть отобранную честь", - представляет собой тот тип идеологического заблуждения, при котором непонимание, т.е. отсутствие аналитического комментария, прикрывается политическим действием, т.е. поспешной попыткой "избавиться от проблемы" и упразднить Закон.
И именно такого рода упраздняющие жесты, как мы знаем из фрейдовского мифа, и являются тем, что действие Закона только усиливает - поэтому политические призывы к освобождению и отсутствию "сексуальных условностей" на деле приводят к усилению той самой психической импотенции, т.е. ещё более навязчивому пестованию пресловутой "чести" и отказу от наслаждения во имя Отца, ведь само наличие этой "чести" и является тем, что прикрепляет истеричку к требованиям Закона с мужской стороны. Поэтому драма "борьбы за права угнетённых" должна быть прочитана в анализе как разговор истеризованного субъекта с самим собой в попытках найти компромисс между двумя сторонами одной иллюзии, на которые он оказался раздвоен.
Раздвоению этому следует причинить такого рода аналитическое перевёртывание, которое позволило бы увидеть его "сбоку" и заметить, что стремление искать решение вопроса сексуальности на мужской стороне, т.е. захваченность истерички мужским, уже само по себе является уклонением от женской позиции, в которой "потеря чести" никогда не является синонимом того рода "позора", на который обречён изнасилованный мужчина. Я имею в виду, что взятая не по своей воле женщина, безусловно, претерпевает опыт разной степени травматичности, однако никогда при этом не лишается того, что делает её, собственно, женщиной. Мужчина же в аналогичной ситуации своей позиции в символическом лишается, поэтому возня с честью имеет для мужского субъекта такое большое значение - тюремные сообщества в этом смысле являются самым наглядным примером.
В этой перспективе предпринимаемые истеричкой жесты как на уровне «борьбы за права», так и на уровне «совести» говорят скорее о том, что здесь происходит забвение женского. Т.е. вопреки повестке, кричащей о «феминизации» общества и всё большему расползанию его основ, под которым и подразумевается борьба с Законом и "патриархальными традициями", следует отметить, что угнетение в данном случае принимает новые формы - поскольку те, кто может по праву занимать женскую позицию, отказываются от неё в угоду следования мужскому образцу.
Вот именно такого уровня противоречия заложены в эпохе, которую принято называть "постмодерном" - что, мягко говоря, не совпадает с тем, как эту эпоху сегодня привыкли мыслить.
#истерия #отец #закон #сексуальность #фрейд
