Из всего моего обучения в университете воспоминания о парах по истории театра, где мы изучали жизнь и творчество величайшего актера всех времен Дэвида Гаррика, самые яркие. Моя запоздалая статья ко Дню театра будет посвящена именно ему.
Это был по-настоящему великий мастер сцены, которого сама природа наградила уникальным талантом быть одинаково гениальным, как в комедии, так и в трагедии. В 1765 году даже появилась картина Джошуа Рейнольдса с изображением Гаррика, оспариваемого Трагедией и Комедией. Сам же он предпочел не выбирать, до последних дней оставаясь гением двух муз – Мельпомены и Талии. Даже свой последний сезон он построил особым образом – начал с легендарных трагических ролей и завершил ролью веселого молодого щеголя, чтобы в воспоминаниях зрителей остаться воплощением оптимизма.
Французский балетмейстер Жан-Жорж Новерр в «Письмах о танце» (1760) с восхищением писал о способности Гаррика перевоплощаться в совершенно противоположные образы и характеры:
«Он играл трагедию, комедию, комическую сценку и фарс с одинаковым превосходством; он влагал в дикцию правдивые и верные интонации. В трагедии у него звучали слезы: он потрясал зрителей, увлекал их душу раздирающими картинами, которые заставляли их погружаться в самую неподдельную скорбь, и электризовал их огнем страстей и чувств, которые охватывали их душу. Таков был талант Гаррика, таковы эффекты правдивого выражения живой декламации, которая вся берет начало из природы и почти ничего – от искусства. Представив самые великие характеры, через четверть часа он появлялся в маленькой пьеске и, исполняя роль плутоватого слуги алхимика, сразу осушал слезы, которые только что лились. Он заражал зрителей весельем и вызывал взрывы смеха, за которыми вскоре следовала самая глубокая печаль».
Впервые на театральную сцену Гаррик вышел весной 1741 года. Владелец театра Гудменс-Филдс Джиффорд предложил ему заменить в роли Арлекина заболевшего актера Йетса. Гаррик выступил так, что ни один зритель не понял, что под маской Арлекина был не Йетс, а другой актер, настолько точно Гаррик скопировал игру Йетса. А уже осенью Гаррик получил свою первую главную роль, ставшую для него триумфальной. Это была роль Ричарда III в одноименной спектакле по пьесе Шекспира.
Дэвид Гаррик играл не по оригинальному шекспировскому тексту, а по переработке Колли Сиббера, в которой лишь половина текста принадлежала Шекспиру, а остальное было плодом творчества Сиббера и отличалось крикливой патетичностью. Новый текст, хотя и проигрывал оригиналу, но давал актерам возможность проявить все многообразие своего таланта, чем, несомненно, воспользовался Гаррик и поразил зрителей с первого же появления на сцене.
Вместо напыщенной декламации и величественных жестов, к которым обращались прежние актеры, публика услышала обыденную речь и увидела простые, обыденные жесты. В сцене объяснения Ричарда III с леди Анной Гаррику удалось захватить зрителей настоящей человеческой правдивостью игры. Публика была покорена и уже на другой день в рецензии сообщалось, что в Лондоне есть теперь свой великий актер.
А в 1745 году Дэвида Гаррика в роли Ричарда III изобразил известнейший английский художник и гравер Уильям Хогарт. Хогарт и Гаррик были близкими друзьями и оба боготворили Шекспира. В своем живописном полотне и сделанной по нему гравюре Хогарт запечатлел момент из седьмой сцены пятого действия. Накануне битвы при Босфоре в 1485 году Ричард просыпается от кошмара, в котором череда призраков говорит ему: «Отчаяние и смерть!».
Перед нами взволнованный Гаррик-Ричард, изображенный в стремительном порыве, одной рукой хватающий меч, вторую вытянувший перед собой. Этот образ, полный экспрессии, очень точно передавал игру Гаррика, всегда старавшегося полностью вжиться в роль. Сохранилось воспоминание, как на одном из спектаклей «Короля Лира» в сцене, где престарелый отец проклинает своих дочерей, Гаррик во время игры пришел в такой экстаз, что сорвал с головы седой парик и запустил им за кулисы – так и доиграл действие. А были у него коротко стриженные черные волосы.
Дэвид Гаррик – одна из тех личностей, о которой написано так много, что сегодня уже и не скажешь ярче и интереснее, чем это сделали его современники. Вот еще одна цитата о Гаррике Жан-Жоржа Новерра:
«Природа дала ему очень драгоценный дар, придав всем его чертам и мускулам его лица самую совершенную подвижность до такой степени, что его физиономия была зеркалом его души; она с легкостью как бы складывалась и раздвигалась при изображении чувства и страсти, испытываемой им».
Или вот как Дени Дидро описывал его выдающуюся игру на обеде в английском посольстве в Париже:
«Гаррик просовывает голову между двумя половинками дверей и на протяжении четырех или пяти секунд его лицо последовательно переходит от безумной радости к радости тихой, от этой радости – к спокойствию, от спокойствия – к изумлению, от изумления – к удивлению, от удивления – к печали, от печали – к унынию, от уныния – к ужасу, от ужаса – к отвращению; затем от этой последней ступени он последовательно возвращается к той, с которой начал».
Но, пожалуй, самым ценным документом является подробное описание гарриковского Гамлета, которое оставил Георг Кристоф Лихтенберг, видевший спектакль в 1774 году:
«Гамлет прогуливается слева, в глубине сцены, и, когда он останавливается, повернувшись к зрительному залу спиной, Горацио внезапно восклицает: «Он, милорд, смотрите!» – и показывает рукой направо, где уже стоит, точно вкопанный, никем дотоле не замеченный призрак. При этих словах Гаррик молниеносно оборачивается и в тот же миг отскакивает на два-три шага назад. Ноги его подкашиваются, шляпа слетает на землю, обе руки... вытягиваются, пальцы растопырены, рот раскрыт; в такой позе стоит он, точно вкопанный, поддерживаемый друзьями, которые боятся, что он может упасть. Лицо его выражает такой ужас, что зрителей охватывает страх еще прежде, чем он произносит хотя бы одно слово. После большой паузы он принимается говорить, но не с начала дыхания, а на его исходе, так что слова «О силы неба, защитите нас...» дрожат в воздухе.
Призрак манит его... Глаза Гаррика прикованы к призраку. Он ни слова не отвечает друзьям. Наконец, когда они слишком долго упорствуют, он поворачивает к ним лицо, отчаянным усилием вырывается из их рук... выхватывает из ножен шпагу и устремляет ее на них со словами: «Клянусь, я в духа превращу того...». Этого для них довольно; тогда он направляет шпагу на призрак: «Иди, я за тобой», – и призрак уходит. Гаррик все еще стоит неподвижно с обнаженной шпагой, как будто желает быть на большем расстоянии от призрака, он начинает медленно за ним следовать, останавливаясь и снова продолжая свой путь, держа перед собой обнаженную шпагу.
Взор его неподвижно прикован к призраку, волосы растрепаны, дыхание замирает – так постепенно он скрывается за сценой».
Дэвид Гаррик оставил сцену в 1776 году и три года спустя скончался в своем доме в Лондоне. Его похороны стали событием общенационального характера – пятьдесят тысяч человек пришли проститься с главной театральной легендой своего времени. Гаррик был похоронен в уголке поэтов Вестминстерского аббатства у подножия памятника Шекспиру, прославлению гения которого он посвятил всю свою жизнь.
Дорогой читатель, я искренне благодарна Вам, что дочитали до конца эту статью. Если статья Вам понравилась, поддержите ее лайком и подписывайтесь на мой канал.
С уважением, искусствовед Екатерина Илюшкина!