Навстречу Дню смеха, а так же Дню дурака, что одно и то же. Смеяться у нас почти нечему, потому считается , что наш смех теперь признак дурачины
(У Гоголя 1-го апреля день рождения, ему будет 214-ть лет, а Пушкину 6-го июня исполнится целых 224-е года)
...Одно время пришла мне в голову довольно удачная мысль записать все самые смешные слова и фразы, которые придумали самые смешливые, а, может, наоборот, самые мрачные люди острого ума. Мрачные, как я заметил, высказываются, когда захотят, гораздо уморительнее. По моей мысли, это была бы весьма опасная книга, а, может быть, даже и смертельная. Недаром же люди выражаются в веселую минуту — надорвать животики, лопнуть, треснуть, кончиться, окочуриться, подохнуть и прочее от смеху. Надо сказать, мне много приходит разных удачных идей, но они куда-то опять уходят откуда пришли. И следов оставляют очень незначительное количество. От указанной богатой идеи у меня осталась единственная фраза Гоголя про любовь где-то вскользь им оброненная. Кто его разберет, почему относительно этой волнующей темы Гоголь был столь лаконичен, он сказал только, — «Не найдется такой паскудной хари, которую не полюбила бы девка». Фраза, конечно, всеобъемлющая, много объясняющая в том тонком предмете, которому посвящена, но целой книги из нее, как ни крути, не построишь.
Впрочем, вру. Это не все. Книга-то у меня должна была быть совсем иного плана. Она должна была быть, несмотря на весь её смех, строго научная и даже историческая, с комментариями, с разысканиями и с прочим, как любят выражаться доценты и бакалавры, научным аппаратом, который не снижал бы достоинство смешных вещей, в ней заключенных, а, наоборот, возвышал бы и возвеличивал их. Особой моей гордостью было бы то, что я выявил бы те отдаленные ассоциации, а, может быть, занимательные и значительные случаи, на которые авторы намекают. И отчего фразы эти или эпизод становятся особенно ценными в смысле вызывания нашего заразительного смеха до упаду. К счастью, и от этой задумки, призванной уморить человечество, осталась всего лишь одна безделка. И я её тут постараюсь изложить.
Есть у Гоголя смехотворная, в смысле — всегда творящая в зале много смеху, пьеса «Ревизор». А там есть тоже смехотворный герой — заседатель в суде, где судья — Аммос Фёдорович Ляпкин-Тяпкин. Он, этот несчастный заседатель, страдал характерным и замечательным русским дефектом — от него постоянно и систематически пахло, как мы помним, перегаром. Это такой побочный эффект, который дают по утрам в неокрепшем организме чрезмерные дозы продуктов винокурения. Уникальная стойкость этого удивительного явления в устах попечителя не однажды заставляла начальство приступать к несчастному Землянике с разными недоуменными наводящими вопросами. На что Земляника всегда складно и с оттенком печали отвечал, дескать, в раннем грудном возрасте его, Землянику, то есть, уронила на пол кормилица. Он ударился весьма чувствительно головкой о деревянную плаху и вот с тех именно, невинных, можно сказать, лет у него такая непонятная для современной медицины Курская аномалия. За версту разит этим самым пресловутым перегаром. Растроганное начальство в этом месте правдивого рассказа Земляники начинало чувствовать себя неловко, умывалось слезами и оставляло свои бестактные вопросы до следующего раза. Когда история эта в памяти притуплялась. И тогда всё начиналось сначала. В общем, не позавидуешь попечителю Землянике.
История, и так достаточная, чтобы вызвать весёлую усмешку у человека, даже если он до той поры был в достаточно скверном настроении. По поводу, может быть, отсутствия наличности или видов на будущее Отечества, там, или чего другого.
Насколько же ценность этого смешного эпизода повысилась в моих глазах, когда я случайно обнаружил, что причастны к нему целых три славянских гения.
Пушкин был коротко знаком с Мицкевичем. С этого все и началось. Пушкина до невозможности поражала одна особенность в натуре великого поляка. Даже будучи совершенно трезвым тот мог без умолку говорить стихами. Это у них называется импровизацией. Причем, что достойно нашего дополнительного удивления, указанный поляк говорил не какие-нибудь там средней паршивости назидания, вроде:
Я за милкой семеню,
Я ее осеменю, —
а превосходнейшие, великолепнейшие лирические строки и даже длинные, в высшей степени осмысленные и законченные произведения. Пушкин про себя этому даже несколько завидовал. Вот однажды и спрашивает у Мицкевича, как это ему удаётся такое великолепие. Мицкевич возьми да и брякни. Дескать, кормилица в грудном возрасте нечаянно башкой об пол грохнула, корова такая, с тех пор и явилась эта занятная для окружающих ненормальность. Чувствуете, откуда уши растут? Об этом даже сам Мицкевич где-то записал, а потом в каком-то польском университете в лекциях по славянской литературе рассказывал.
А Пушкин, конечно, об этом разговоре Гоголю передал. Гоголь думает, если чудок переделать, то можно этот случай куда-нибудь приспособить. У Пушкина вообще такая привычка была. Чего, например, самому лень описать, он Гоголю подсунет. Напиши, говорит, «Мертвые души», напиши, говорит, «Ревизора». Я, говорит, человек веселый, у меня смешно не получится. А ты человек мрачный, чёрной меланхолии подвержен, обязательно напишешь так, что обхохочешься. Гоголь, конечно, напишет с большим юмором. Принесет Пушкину читать. Читает, да посмеивается. А Пушкин как услышит первую строчку, так и заревет белугой. А в конце, конечно, скажет, чтобы поддержать настроение: «Ох и смешная же до жути эта страна, Россия!..».