В настоящее время арктические и северные регионы России переживают масштабные климатические изменения. Их восприятие местными жителями варьируется от рационального до мифологического, когда, например, в глобальном потеплении или ураганах люди видят признаки грядущего апокалипсиса. IQ.HSE поговорил с антропологом Лидией Рахмановой об изменении климата в Арктике и Западной Сибири, трансформации образа жизни коренных народов, а также особенностях полевых исследований в экстремальных условиях.
Когда в Сибири в декабре идёт дождь
— Расскажите, пожалуйста, о ваших полевых исследованиях, в чём их особенность?
— Я занимаюсь изучением полуизолированных локальных сообществ Севера и Сибири, практик повседневности и промысловой деятельности — рыболовства, оленеводства и т.п. Кроме того, в сфере моих научных интересов — восприятие климатических изменений и сезонности в сельских сообществах.
— На примере каких регионов вы исследуете климатические изменения?
— Это территории Приобья — Томская область, Ханты-Мансийский автономный округ (ХМАО) и Ямало-ненецкий автономный округ (ЯМАО). Одно из исследований в Томской области стало возможным благодаря сотрудничеству с Томским государственным университетом. Мы осуществляли совместный экспериментальный проект в 2017-2018 году, связанный с климатом — «Комплексное исследование изменений уязвимых наземных экосистем западносибирской Арктики на основе мега-профильного подхода». Это был достаточно необычный эксперимент для научной российской практики. Меня — как этнографа — включили в команду экологов, почвоведов, биологов, климатологов и специалистов по геоинформационным системам.
— А экспериментальный характер проекта заключался в том, что в нём работали специалисты разных профилей?
— Да, пока коллеги проводили отбор проб снега, воды, почв, изучали что происходит с вечной мерзлотой, моя задача была понять, что думают люди о климатических изменениях, как они их ощущают. Мы ездили по поселкам, останавливались на ночевки у местных жителей, либо в исследовательских вагончиках. Там, где осуществлялось измерение почв, мы проводили анкетирование, интервью.
— И что вам удалось выяснить?
— Во-первых, оказалось, что это непростая задача — что-то выяснить в данном случае. Мы предлагали людям рассказать в любой форме, как они ощущают климатические изменения. Если им было сложно, мы уточняли вопросы, пытались сфокусироваться на отдельных аспектах. Но нам самим в данном случае оказалось затруднительно пользоваться такими привычными для учёных понятиями и категориями, как, например, климат, климатические изменения, экология, изменения окружающей среды, ландшафта и т.п. Когда начинаешь об этом спрашивать, то не вполне понятно, на каком языке говорить. Собеседники очень часто смешивают, скажем, климат и экологию.
Во время экспедиции в ХМАО мы беседовали с оленеводами из деревни Русскинская в здании администрации, куда они пришли к руководству со своими просьбами и жалобами. Наши собеседники были готовы искренне делиться проблемами. Однако когда мы их спрашивали про климат, то в лучшем случае получали ответы про погоду — как она меняется в последние годы. Нередко звучали, например, рассказы о случающихся разливах нефти, в результате которых у оленей оказываются чёрные копыта.
— Тем не менее у вас есть статья по итогам одной из экспедиций, где рассказывается о дневниках наблюдений местных жителей за погодой. Как появилась эта тема?
— Во время одной из экспедиций в Томской области многие местные жители предложили мне ознакомиться с их дневниками погоды. Я на этом сфокусировалась антропологически, не для статистики. В ходе интервью они отвечали на вопросы и параллельно листали свои журналы наблюдений. В основном их ведут огородники, хозяйки, у которых большое подворье, и рыбаки, которым важно отслеживать повышение уровня воды, периоды ледостава и ледохода. Всё это влияет на их промысел.
— И всё-таки, каково в итоге восприятие климатических изменений местными жителями?
— Стоит отметить, что климатические изменения на территориях Сибири на самом деле ощущаются серьёзно. Так, например, люди говорят о разрушении жилищ и различных конструкций (павильоны, магазины) из-за экстремальных ветров. Правда, у нас возник вопрос — с чем это связано? Действительно ли причина в реально сильных ураганах, либо в нарушении строительных норм?
Также есть проблема, связанная с исчезновением рыбы, которую местные жители часто не могут объяснить. С одной стороны, происходит таяние вечной мерзлоты, которое влияет на режимы питания рек, что, в свою очередь, может отражаться на рыбе. Но есть и антропогенные факторы, такие как возведение ГЭС или углубление дна для строительных работ. Со дна Оби, например, постоянно добывается гравий, который используется для строительства дорог в вахтовых поселках, важных для нефтегазодобычи. Всё это убивает места, где нерестится рыба, где она питается. Но местные жители не всегда понимают, что происходит. Нередко возникают какие-то мифы, объяснения, не связанные с реальностью.
Ещё одна большая тема, связанная с климатом — сезонность. В целом сезоны в Сибири в последние годы стали очень нестабильными. Я сама это ощутила, когда оказалась в декабре в Томской области. Там ещё оставалась зелёная трава и шёл дождь. В таких условиях возможны повторные половодья, когда целые поселки оказываются отрезанными от цивилизации.
Для жителей из небольших населённых пунктов, подобные изменения воспринимаются как повод перебираться в города, потому что сельская местность наиболее уязвима с точки зрения климатических трансформаций. Из-за половодий и оттепели увеличиваются периоды изоляции. Люди, живущие по разные стороны реки, оказываются в совершенно разных социально-экономических и природных условиях.
Так, по левому берегу Оби проходит федеральная трасса. Там всегда есть дорога, которой лишено население правобережных посёлков. Если лед к декабрю не встал, то люди просто могут оказаться без продуктов к Новому году. Томская область в этом плане особенно уязвима, потому что там много разрывов в транспортной инфраструктуре. Очень часто местные жители хотят переехать сразу в областные столицы — Томск или Новосибирск, но не у всех это получается.
— Как воспринимают климатические изменения те, кто остаются?
— Нередко достаточно философски, как испытание. Мне, как этнографу, интересны апокалиптические настроения и интерпретация климатических изменений сквозь призму священного писания и апокалипсиса.
Однажды я проводила небольшое исследование на Фарерских островах — интервью с людьми, которые занимаются китобойным промыслом и рыбалкой, а также женщинами, воспитавшими не одно поколение рыбаков. И меня поразило, каким удивительным образом пересекаются интервью пожилой дамы с Фарерских островов и жительницы Томской области. В обоих случаях речь шла о том, что налицо все признаки апокалипсиса. В их числе — смещение сезонов, поведение животных (когда, например, медведи оказываются на помойках возле городов), состояние здоровья людей, а также интервенции цифровых технологий.
И в Томской области, и на Фарерских островах звучала тема про отсутствие страха — в связи с ожиданием «второго пришествия». Конечно, это не массовая ситуация, достаточно уникальный случай. Однако существует огромный репертуар разных способов воспринимать климатические изменения. И это большое поле для мифотворчества в самых разных направлениях.
Оленеводство: свобода для мужчин и бремя для женщин
— Вы упомянули про интервенцию цифровых технологий. Не является ли она причиной глобальных изменений образа жизни коренных народов Севера, ведущих кочевой образ жизни?
— Существует большая травма, которую пережили многие сообщества Арктики, связанная с попыткой переселить людей из чумов и яранг в обычные советские квартиры. Но происходящие сегодня изменения связаны не с технологическим или цифровым прогрессом, и даже не с климатом, а во многом — с трансформацией гендерных ролей. В оленеводческих семьях в чуме хозяйка делает всё — сама колет дрова, носит снег, чтобы растопить его для воды и пищи, содержит чум в порядке, заботится о детях, шьёт одежду, сушит одежду мужа, который пришёл весь в снегу, чтобы с утра он надел сухое.
Таким образом, для женщин жизнь в чумах — достаточно сложная. Они хотят жить в тепле, особенно, когда появляются дети. Во время одного из полевых исследований в Шурышкарском районе ЯНАО я сама жила в чуме и делала всё то, что обычно по хозяйству делает в чуме женщина. Теоретически можно справиться, если речь идёт только о хозяйстве. Но, если представить, что нужно ещё заботиться о детях, то это кажется нереальным.
У мужчин-оленеводов при этом не принято брать на себя часть женской работы, когда в чуме появляется младенец. Пока женщина выполняет свои домашние обязанности и заботится о детях, мужчины занимаются исключительно оленями. Для мужчины оленеводство — это свобода от современного рынка труда и его цинизма, радость и возможность добиться чего-то не в городской среде. Оленеводство — это ниша, в которой у него практически нет конкуренции, поскольку он обладает уникальными навыками, развитыми с детства. Сложно представить себе людей, выросших, например, в Санкт-Петербурге, окончивших университет и резко ставших оленеводами. Это всё-таки не сыроварение, дауншифтинг туда невозможен.
Так вот, оказавшись в квартире, мужчина, выросший в оленеводческой среде и настроенный этим заниматься, оказывается совершенно подавлен психологически. Ему просто нечем заняться. Тогда как женщина продолжает заниматься хозяйством в более комфортных условиях.
— Что происходит в результате трансформации гендерных ролей среди коренных народов? Что вам удалось увидеть в ходе экспедиций и узнать из интервью с вашими собеседниками?
— Молодые мужчины часто не могут найти себе невест, потому что женщины не хотят жить и работать в тундре. В чуме меняется структура семьи. Один мужчина, например, женат, а его несколько братьев могут быть не женаты, и о них должна заботиться жена брата. А ещё — пожилые родители. Получается, что одна женщина заботится сразу о нескольких мужчинах. Из-за этого падает рождаемость. А женщины, в свою очередь, более охотно выходят замуж за специалистов — ветеринаров, административных работников, школьных учителей.
Питание в Арктике: «инновации» от соли до доширака
— Расскажите, пожалуйста, о проекте «Питание в Арктике: ресурсы, технологии и инновации», который вы ведёте совместно с коллегами?
— Мы изучаем, каким образом происходит процесс заготовки, приготовления, сервировки и употребления еды в пищу в арктических регионах. Этот процесс в целом везде начал меняться после пандемии COVID-19, в том числе из-за развития системы доставок. Как и в советское время, когда была попытка запустить фабрики-кухни, чтобы люди не готовили дома, происходит новый виток отказа от домашней кулинарии, приготовления пищи, как важной практики.
В чуме, конечно, это не так ярко выражено. Тем не менее в рацион всё равно входят продукты, которые поставляются централизованно и не являются результатом ведения натурального хозяйства. Меня заинтересовало, например, влияние на образ жизни кочевых народов таких продуктов, как «Роллтон» и «Доширак».
В период активных передвижений не так просто каждый вечер разбивать чум или ярангу, разогревать котёл, готовить еду на всю семью, а потом мыть этот котёл. Лапша быстрого приготовления экономит по полчаса-час в день. Поэтому такая быстрая пища набирает популярность среди кочевых народов. Правда здесь возникает следующий вопрос — как это влияет на их здоровье.
В советское время подобный вопрос вставал, когда в чумах появились конфеты — то есть оленеводы стали включать в свой рацион больше быстрых углеводов, тогда как до этого у них в основном был белковый рацион. А ещё до начала интенсивной меновой торговли между русскими купцами и северными народами, последние были не знакомы с солью как продуктом питания и прекрасным консервантом для хранения мяса и рыбы.
Проследить подобные изменения не так просто, они должны пройти через несколько поколений. Эти темы мониторят, в первую очередь, арктические медики, но мы пытаемся изучить их с антропологической точки зрения, предлагаем посмотреть не столько на то, как меняется рацион, но какие нюансы, мотивы, страхи, привычки и пристрастия влияют на эти перемены и мало-помалу меняют другие сферы жизни.
На волокуше пять часов: исследовательский экстрим
— Во время своих полевых исследований вы живёте в чумах в посёлках, отрезанных от цивилизации в условиях половодья. Насколько это сложно, с чем приходится сталкиваться?
— В первую очередь с необходимостью сформировать доверие. Однажды в посёлке в Томской области я жила в семье, и к моей хозяйке неделю, а может быть дней десять, не заходили подруги, потому что стеснялись, опасались, что не смогут поддержать разговор. Но потом постепенно начали заглядывать, приносить сторублевые купюры, а я помогала им оплачивать мобильную связь, потому что у них нет интернет-банка, а внуки уехали. Всегда приходится находить различные способы, чтобы преодолеть смущение и создать безопасную атмосферу.
Но доверие ещё необходимо и вовне. Фактически в такой ситуации приходится полностью вверять свою жизнь и здоровье семье, в которой оказываешься. И это достаточно глубоко проживается, когда оказываешься в таких местах — на «краю земли».
Также здесь речь идёт об испытаниях, в том числе физических. В чуме, например, нет возможности помыться, да ещё постоянно приходится находиться в нескольких слоях одежды, в термобелье. В сельскую баню мы однажды добирались практически пять часов на волокуше, на которой приходится ехать полулёжа, полусидя и надо крепко держаться, чтобы не повредить позвоночник.
— Какие ещё личные качества нужны, чтобы проводить полевые исследования?
— Думаю, что огромное терпение и уважение ко всем информантам. А ещё открытость сознания — к самым необычным стилям поведения и практикам, скажем, потребления пищи, гигиены и т.д. Это всегда столкновение с другим, и как бы оно не шокировало — ты должен выдержать, даже бровью не повести, принять любое проявление — если это не угрожает твоей безопасности.
— А случались серьёзные ситуации, угрожающие безопасности?
В ходе одного из проектов я изучала, как люди выживают в период половодья, как это меняет их ритмы жизни, питание, снабжение. Этот период длится от двух недель до месяца. Я приехала туда на катере и вероятно переохладилась, пытаясь всё делать также, как местные жители — в этом суть включённого наблюдения.
Во время половодья есть интересная традиция — ездить смотреть на воду, чтобы делать отметки, наблюдать, как она прибывает или убывает. В том числе это и своего рода развлечение выходного дня. Я тоже ездила, ходила вброд по воде, делала фотографии, видео и тд.
А потом поняла, что серьёзно простудилась. Выздороветь нужно было как можно быстрее. Но купить лекарства в тех условиях было невозможно. Соседка «прописала» мне баню с сильно раскаленным кирпичом, берёзовым дёгтем и т.п. Мне это помогло пережить несколько дней. Затем, когда появилась возможность, пришлось ехать в райцентр на тракторе и на пароме. Без лекарств я бы не справилась.
Фактически это был опыт использования народной медицины в условиях полной изоляции. Ещё была ситуация, когда я в чуме оказалась с температурой. Болели все. Хозяева выздоровели за один день, а я из-за болезни находилась в изменённом состоянии сознания. Сложно было вести полевой дневник в таких обстоятельствах. Вообще тема здоровья этнографа в поле заслуживает отдельной статьи.
IQ
Автор текста: Марина Селина