Эти слова про чемоданчик из известной одесской песенки, начало которой звучит в фильме "Мы из джаза". Ну, а мы, студентки, пели эту песенку под гитару в студотряде, на практике, в колхозе... И при чем здесь чемоданчик? Расскажу одну историю про свою бабушку Анну Михайловну Степанову - историю ее непростого поступления в университет. Нюра (так ее звали в семье) Степанова родилась в 1911 году в Малой Вишере (сейчас это город в Новгородской области). Семья не была бедной, отец Анны служил на железной дороге, что считалось весьма престижным в те годы (см. мою публикацию "Дела давно минувших дней"). Бабушка рассказывала мне, как ей, маленькой девочке покупали туфли или ботинки: приказчик с улыбкой приседал перед ней и со словами "вашу ножку, пожалуйста" примерял ей туфельку. Мне это было в диковинку: в наших магазинах модную импортную обувь в те годы "выбрасывали" и, разумеется, продавщицы с покупательницами особо не церемонились. Когда бабушка весьма успешно закончила школу, было решено ехать поступать в высшее учебное заведение в Ленинград. Собрались три подружки-выпускницы и с напутствием от родителей держаться друг за друга поехали в город штурмовать университет. Все свои вещи, книги, документы, в том числе и аттестаты об окончании школы, сложили в один большой чемодан. Кому пришла в голову гениальная мысль о том, что троим деревенским барышням будет сподручнее следить за одним общим большим чемоданом, чем за своими тремя маленькими, неизвестно. Время было такое: конец 20-х годов, в стране еще были беспризорники после Гражданской войны, да и просто лихих людей хватало. Барышни приехали на Московский вокзал и двинулись по платформе к выходу. Чемодан, большой и тяжелый, несли по очереди. Одна тащит, две других идут конвоем с двух сторон. Устанет "носильщица", сядут рядочком на чемодан, отдохнут, дальше тащит следующая. Вот так сели втроем на чемодан, встали... и пошли все втроем дальше. А чемодан остался стоять на платформе... Недолго стоял. Опомнились через минуту-другую: "У кого чемодан? Где?". Бегом назад, но поздно. Все, как говорится, поезд ушел. Попрекали друг друга: " Твоя была очередь нести.. Нет, не моя, а твоя...". В общем остались наши барышни без документов. В университет, конечно, они все-таки пришли, утирая слезы. Там пожали плечами : "Принесите копии хотя бы...". Ринулись домой, но видимо восстановить аттестат школьное руководство не поторопилось. В общем, в университет наша троица выпускниц тогда не попала... Дома суровый отец припечатал: "Нечего соваться со свиным рылом, да в калашный ряд...". Нюра в слезы... А была она очень даже хорошенькая.
Без дела она не осталась: работала в маловишерской школе учительницей начальных классов с сентября 1928 г. по сентябрь 1930 г. То есть учительницей она стала в 17 лет, не имея даже педагогического образования. И все-таки в 1930 году в Университет она поступила, да еще и на физмат (физико-математический факультет). Надо сказать, что все дети (а их было четверо) после школы продолжили образование. Старший сын Николай Михайлович Степанов (бабушкин брат) стал железнодорожником, он в соавторстве с другими инженерами усовершенствовал железную дорогу.
Итак, Анна Степанова с головой погрузилась в учебу... Интересный факт: общежитие для студентов физмата было какое-то время организовано... в Юсуповском дворце. Ну, не совсем во дворце, а в дворцовом флигеле, на самом верхнем этаже. Там наверняка до революции проживала многочисленная обслуга или находились хозяйственные службы.
После окончания университета Анна Михайловна работала инженером-вакуумщиком в лаборатории. Не могу толком объяснить, что это за специальность. Помню, что раньше у нас среди елочных игрушек хранился зеленый "виноград" - кисть винограда, сделанная в этой лаборатории. Как-то это выдували из "елочного" стекла для игрушек, причем некоторые пупырышки-виноградинки полопались - видимо в процессе выдувки что-то пошло не так. Лаборатория (а она была закрытая), разумеется, к выпуску елочных игрушек отношения не имела. Сотрудники делали это для себя, скажем так, факультативно. Не знаю, жива ли эта гроздь винограда (может так и лежит среди елочных игрушек у мамы), но раньше мы с бабушкой всегда вешали ее на елку. А вот интересная зеленая ваза-кубок хранится у мамы до сих пор (эх, была у нее на Пасху - и не сфотографировала вазу!). А ведь это всего лишь нижняя часть от старинной большой вазы красивого зеленого стекла. Большая ваза эта разбилась и огорченная соседка по коммуналке несла осколки вазы к мусорному ведру. Все это увидела бабушка, попросила у соседки уцелевшую нижнюю часть вазы и филигранно обработала неровные края у себя в лаборатории. Сама ли она это сделала или нет, но в итоге получился красивый широкий кубок с золотыми краями. Как будто так и было задумано мастером-стеклодувом!
Бабушка, как и ее брат и сестры, была довольно-таки высокого роста для того времени. Не все кавалеры подходили ей по росту. И вот на какой-то домашней вечеринке ее заметил Николай Шнакенбург, молодой этнограф, исследователь Севера (о своем дедушке я рассказывала в статье "Очарованный Севером"). Ростом он, что называется, удался. К тому же оказался интересным собеседником и человеком.
Николай пришел с другой девушкой, а ушел с вечеринки уже с Анной. В самом конце 1937 года они поженились.
Семейная жизнь была вполне благополучной, муж стал аспирантом в Институте этнографии Академии Наук СССР. Но течение мирной жизни в июне 1941г. нарушила война. Николай Шнакенбург ушел на фронт добровольцем 4 июля 1941 года. Бабушка, как и все трудоспособные ленинградцы, рыла окопы. От мужа последнюю открытку с фронта она получила 15 сентября 1941 года. После войны пришло извещение о том, что Николай Шнакенбург пропал без вести на фронте в октябре 1941 года... Бабушка его все равно ждала, на что-то надеялась. Знала, что воевал он недалеко от Петергофа. О гибели своего деда подробнее я узнала совсем недавно - из воспоминаний его сослуживцев и однополчан, которые воевали вместе с ним. Николай Борисович Шнакенбург погиб в сентябре 1941 года, защищая Ленинград. Бабушке удалось эвакуироваться из осажденного Ленинграда в Малую Вишеру (теперь это маленький город в Новгородской области), которую в ноябре 1941 года уже освободили от фашистов. В Малой Вишере бабушка работала учителем физики в школе до августа 1945 года. После войны бабушка с дочкой вернулась в свою коммунальную комнату на Мойке. Это называлось "реэвакуация на постоянное место жительства" (в Ленинград) - так было написано в положительной характеристике с места работы - школы. Бабушке повезло: дом на Мойке уцелел, комнату никто не занял. Мало того, соседка, потерявшая в войну всех своих домочадцев предложила им переехать в соседнюю комнату, более светлую и не такую мрачную. После войны Анна Михайловна работала в физической лаборатории. Продвижения по службе не было, хотя она была толковым инженером, участвовала в научных разработках. Стол ее стоял в коридоре, повышали других, а Анну из-за неизвестной судьбы ее мужа просто "задвигали". Начальство пожимало плечами: "Не велено". Формулировка "пропал без вести на фронте" давала повод подозревать все, что угодно о ее муже. Такое было время. Побывавшие в плену бойцы и освобожденные Красной армией, часто снова попадали в лагеря, но уже на Родине. И не все оттуда возвращались.
Пенсию для дочери, как вдове погибшего на фронте, то назначали, то отменяли. Пенсия, кстати, была небольшая - 200 рублей. В среднем это 6,60 руб. в день. Нашла в интернете, что в 1951 году буханка черного хлеба стоила 1 руб. 30 коп., десяток яиц - 10 рублей, пирожное - 2 руб. 20 коп., одна пара обуви - в среднем 188 рублей. У мамы хранятся книги времен ее юности. Так вот, цена на одной из книг в твердой обложке ("Семнадцатилетние", автора не помню) стоит 15 рублей (это так сказать, цена "по-старому"). Если сравнивать эту сумму 200 рублей с привычными советскими рублями, то это будет 20 рублей (просто убрали один ноль). То есть эта сумма небольшая. А ведь зарплату на работе тогда частично выдавали облигациями вместо денег. Эти облигации государство гасить не торопилось. У нас они хранились в жестяной коробке. Большую часть облигаций мы погасили тогда, когда самих "заемщиков" (бабушки, ее второго мужа, незамужней сестры Наталии) уже не было в живых.
В 50-х годах Анна Михайловна снова вышла замуж. Фамилию, как и после первого замужества, оставила свою, девичью. Наконец-то в семье появился хоть какой-то достаток. Но семейное счастье и в этот раз было недолгим - второй муж, бывший фронтовик, умер от болезни. Больше бабушка судьбу не испытывала - замуж не выходила.
А когда родилась я, бабушка переключилась на мое воспитание. Она прекрасно шила, пользуясь выкройками из немецкого журнала "PRAMO" (издавался в ГДР). Кстати, несколько номеров этого журнала я храню до сих пор. В наследство мне досталась бабушкина швейная машинка "Зингер", она до сих пор в рабочем состоянии. Теперь редко, но все же шью на ней. А еще я любила ходить с бабушкой в гости к ее подругам юности и нашим родственникам. Многие из них жили в старинных квартирах - огромных коммуналках с высокими потолками, толстыми деревянными входными дверями.
Играть в прятки в таких квартирах - это что-то! Одни старые шкафы чего стоят: в них вообще можно было жить (ну, правда, там нафталином пахло). А вот кариатид в парадной дома на Петроградке (там жила бабушкина двоюродная сестра, тетя Зина) я в детстве боялась до жути. Дело в том, что кариатиды (женские фигуры) в советское время были зачем-то покрашены темно-бежевой краской, да и глаза им намалевали устрашающие. В общем, по широкой лестнице бабушка меня практически тащила - я щурилась изо всех сил, чтобы не было страшно от этой "красоты". Музеи, театры с малых лет - это тоже бабушкина заслуга. У нас с ней были нарядные платья, особые "театральные" сумочки, туфли (да, тогда было принято переобуваться в театре). Бабушка следила за моей осанкой, говорила, что раньше гимназисткам, чтобы те не сутулилась, вкладывали за шиворот (или в корсет) толстые деревянные линейки. Однажды пришлось и мне испытать этот метод на себе (впрочем я сама напросилась попробовать). Неудобно было сидеть с линейкой, чего уж там... Бедные гимназистки.
О войне, блокаде бабушка говорила мало, во всяком случае со мной. Видимо, не хотелось вспоминать тяжелое время. Или я была недостаточно взрослая для таких разговоров. Когда бабушка тяжело заболела, я с ее слов записала нашу родословную. Потом все подробно разрисовала: квадратики, стрелочки - все, как положено. Очень многое я бы хотела спросить у бабушки, но ее уже нет больше сорока лет... Все, что я могу теперь сделать для нее - это подробнее узнать о судьбе ее мужа и моего дедушки - Николая Шнакенбурга. А еще - продолжать жить дальше.
Все, что я узнала о Николае Шнакенбурге, можно прочитать в моей статье "Очарованный Севером":