Те, кто застал темной ночью последнее интервью Леонида Утесова с Ольгой Доброхотовой на канале "Культура", скорее всего, подумал, как и я: "Наверное, дата какая-то". Верно. Леонид Осипович родился и оставил наш суетный мир в марте месяце. Только сделал это в разных местах нашей необъятной Родины.
Родился в Одессе Российской империи, простился в Архангельском Московской области.
В книге воспоминаний "Спасибо, сердце!" он заметил, описывая Одессу: "Если у города нет своего лица – это не город". И я подумала - а что бы он сказал о сегодняшнем ее лице.
Слава Богу, он в лучшем из миров.
Вот так он воспроизвел одесских персонажей:
"Доктор Копич очень добрый и хороший человек. Он театральный врач. Представить себе Одесский городской театр без доктора Копича невозможно. Поговаривают, что театр сдается антрепренерам в аренду с буфетом, вешалкой и доктором Копичем.
Театра еще не было, а доктор Копич уже был. Он помнит самого Айру Олдриджа, гениального негра-трагика.
– Ах! Как он играл. Разве вы, теперешние, можете себе представить! Когда он душил Дездемону, все одесские дамы, которых мужья подозревали в измене, падали в обморок, и я бегал от одной к другой давать валерьянку. Вот это было искусство".
А вот он понял, в чем его будущее призвание:
"Нет ничего удивительного, что я полюбил музыку с детства.
Кажется, что в Одессе все дети учатся играть на скрипке. Трехлетние люди еще не знают зависти, не то бы я завидовал этим гордо шагавшим по улице мальчикам с оттопыренными музыкальными ушами, которые несли в одной руке скрипичный футляр, а в другой папку с нотами.
Каждый папа мечтал, что его сын станет знаменитостью. Некоторые даже и не интересовались, есть ли у их мальчиков музыкальные способности.
– Зачем вы хотите учить своего сына музыке? Ведь у него нет слуха! – говорили такому папе.
– А зачем ему слух? Он же не будет слушать, он будет сам играть".
Но я искала в книге совсем другое.
Как-то признавалась, что училась в музыкальной школе по классу скрипки, но никогда не видела себя в будущем в оркестровой яме. Хотя получала огромное удовольствие от участия в школьном оркестре и струнном ансамбле. Там играли-то в зале и на сцене.
А стать, между тем, мечтала оперной певицей. И запилила до скрипа обретенные по счастливому случаю пластинки с записями опер "Кармен", "Евгений Онегин" и "Золотой петушок."
Очень, помню, впечатлили меня в седьмом классе слова ариозо Шемаханской царицы, хотя певица половину из них проглатывала, и я только сейчас отыскала их целиком в тексте, осуждающем авторов либретто за излишний натурализм:
Жалок ты, царицу зная
Лишь в нарядах, не дурна я
И без них. Как спать ложусь,
Долго в зеркало гляжусь.
Сброшу чопорные ткани
И, как солнца луч в тумане,
На кумире из сребра
Заблистаю средь шатра.
Гляну, нет ли где родинки,
Не пристало ли соринки...
Бусы выплету из кос:
Волны резвые волос,
Не стесненные нарядом,
Хлынут черным водопадом
На упругий мрамор бедр...
Чтобы сон был свеж и бодр,
На ночь я кроплюсь росою:
По груди бегут чредою
Брызги влажного огня.
А и грудь же у меня!
Спорит с блеском южной розы,
Пышной, мощной... И как грезы,
Бледной, легкой и сквозной...
Что ты, милый, сам не свой?
Закружилася головка?
ЦАРЬ ДОДОН:
Что-то... в печени... неловко.
*****
А музыка! Музыка там - само совершенство.
Но в квартире Леонида Осиповича журналисты увидели портреты другого классика - композитора Александра Глазунова, которого восхищенный Балакирев привел в ученики к Римскому-Корсакову.
А Никита Богословский, чьи песни исполнял и Утесов, попал однажды в ученики к Глазунову: "Он помнит первый день, когда пришел к композитору с юными коллегами со страничками клавира увертюры. Глазунов спросил собеседников о музыкальных вкусах, потом взял увертюру Богословского и сел к роялю. Не прошло и пяти минут, как Глазунов сыграл с начала до конца увертюру без единой ошибки, в точном темпе и со всеми нюансами. Это сильно поразило Богословского: "Я почему-то заглянул в рояль, потом под него, решив, что ноты где-то запрятаны. Но они лежали в отдалении на столе. Ошарашенный, я сидел молча, а Александр Константинович заговорщицки мне подмигнул и уронил на жилет сигарный пепел..."
*****
Обожаю такие истории. Быть может, поэтому в конечном счете с оперой у меня не срослось. Увлеклась журналистикой, которая открывала двери во все миры, недоступные простому смертному.
Правда, маленькое хобби продолжалось несколько лет. В легком жанре.
И вот я слышу в том самом интервью с Доброхотовой, что Леонид Утесов всю жизнь мечтал быть дирижером симфонического оркестра. Подумал он об этом, в частности, когда какой-то знаменитый дирижер побывал на концерте, где певец ... дирижировал арию Шемаханской царицы из оперы Римского Корсакова. И очень высоко отозвался о его даровании в этом качестве.
Вот я и подумала - эту самую арию? Или "Ответь мне, зоркое светило", например...
И тут же прочитала у Леонида Утесова (еще не дойдя до страниц, когда он перешел в возраст дирижирования):
"У наших соседей был фонограф с круглыми валиками. На одном из валиков была записана ария Ленского. Я услышал однажды эту арию и, черт меня знает как, запомнил ее со всем оркестровым сопровождением и музыкальными паузами. Скоро это стало моим "доходным делом".
Папа тоже любил музыку, хотя и не лежал рядом со мной под дверью у Гершберга. Но когда приходили гости, он ласковым тихим голосом говорил:
– Ледичка, а ну-ка! – Я уже знал, что должен петь арию Ленского. В фонографе не очень четко были слышны некоторые слова, так я пел, как слышал: "Куда, куда вы увалились, златые пни моей весны?" И эти "пни" приносили солидный доход: за исполнение папа давал мне три копейки, – для начинающего певца немалый гонорар. Правда, в то время я еще не знал, как разнообразно его можно истратить".
И снова мне стало чертовски приятно, что ночное интервью заставило меня найти и погрузиться в эту - нет, не книжку - атмосферу жизни артиста, о котором я, в сущности, ничего не знаю. Последние публикации, что читала, фокусировались почему-то на его невыносимом характере.
Откуда они это взяли?
*****
Итак, он считал, что был обречен стать музыкантом. Но волновался.
"В скрипке отец никакой опасности не видел, иначе он бы не согласился так легко. А он сказал только:
– Скрипач! Это ерунда или дело? Почему у других дети хотят учиться на доктора или, например, на присяжного поверенного?.. У других все, как у людей, а у меня черт знает что".
**
Моя музыкальная ненасытность толкала меня и туда и сюда, я хотел везде поспеть: в симфоническом оркестре играл на скрипке, в щипковом на пикколо-балалайке, в хоре был солистом.
**
Я даю вам честное слово, что у меня тогда и мысли не было, что когда-нибудь пение песен на эстраде будет моей профессией, но еще меньше я мог предполагать, что слезы будут всегда подступать к горлу.
"…Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут – она зарыдает…" —
сколько бы раз ни произносил я эти слова – ком в горле перехватывал дыхание Утесову, как когда-то маленькому Леде. Только теперь я научился владеть собой и усилием воли сдерживать слезы: то, что нравилось в маленьком мальчике, у взрослого может выглядеть сентиментально… И я сдерживаюсь, но всегда жалею о том времени, когда я мог свободно отдаваться чувству и не контролировать свои эмоции.
*****
Листаю, листаю, но пока ничего о том эпизоде с дирижером в Ленинграде.
И вот, наконец-то - эврика! - на 15-й странице нахожу примерно то, что искала:
"... прожив большую жизнь и набравшись опыта, думаю, что не очень точно выбрал себе дорогу – я бы должен был отдать мою жизнь симфонической музыке, стать дирижером симфонического оркестра. Если театр в моей жизни – только подступы к главному, если эстрада – верное, но не совсем точное приложение сил, то симфоническая музыка – моя хрустальная мечта. И в моем лексиконе вряд ли найдутся слова, которые бы с Равной силой выразили то потрясение, какое я испытываю, слушая симфоническую музыку. Разве что такой аргумент – не знаю, покажется ли он вам убедительным: когда я умру, а это обязательно должно случиться, и когда врачи уже решительно констатируют смерть – погодите им верить. Приведите к моему гробу оркестр, и пусть он что-нибудь сыграет – Баха, Вагнера или Бетховена. Если я при первых же звуках не вскочу – значит, я действительно умер".
В том интервью, что я смотрела, он сказал Ольге Доброхотовой, что его любимый композитор - Бах. Он летает, когда слушает его музыку. Летает так, как летают во сне люди, пока еще способны расти.
Душа парит под произведения Баха.
И я снова вспомнила, как горько плакала, когда мне в школьном ансамбле не позволили играть вместе с первыми скрипками основную тему "Ave Maria" Баха-Гуно.
Мой абсолютный слух навсегда обрек меня на участие в создании общей гармонии.
Небесной гармонии.
И тут нынешняя жизнь подарила мне настоящее чудо. Вдруг захотелось послушать это произведение. И первая же архивная запись показала, что ВСЕ скрипачи Большого театра играют именно ту мою партию.
И неизвестно, кто еще ярче и лучше звучит. (Все на самом деле прекрасны, просто у меня болела эта тема всю жизнь).
Я даже руки вскинула от счастья, как болельщик на стадионе, когда его команда абсолютно неожиданно забивает решающий гол!
****
Пока упрямо искала эпизод с Шемаханской царицей, убедилась - те анекдоты из жизни Утесова, что отдельные желтые издания выдавали за свои изыскания, он искусно и честно описал в своей книге сам. Никак себя не обеляя и не выгораживая.
Уверена, что теперь и сами доберетесь до мемуаров, которые я листаю. Не хочется переборщить с цитатами.
Но как удержаться?
"Я начинаю свой театральный путь в Кременчуге. (...)
На главной улице здание драматического театра. Есть еще и городская аудитория, где играют любители. Это их афишу видел я в день приезда: "Будет поставлена пьеса "Отелло" Вильяма Шекспира, любимца кременчугской публики".
Да, подумала я. ВильЯм был наш всегда. Даже в Кременчуге.
И тут ознакомительный отрывок книги закончился. И мне захотелось пойти в книжный. Именно пойти ногами, найти полку, подышать запахом типографской краски, за которую я когда-то навсегда полюбила тревожную и лучшую в мире работу в газете.
Когда всё еще было настоящим.