В этой статье представлены реальные, не придуманные воспоминания нашего земляка - великого художника! Все записи взяты из источника, благодарим авторов за их титанический труд!
О своём родном крае.
В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый.
И край то какой у нас. Сибирь западная — плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, а к северу холмы, глинистые — розово-красные. И Красноярск — отсюда имя; про нас говорят: Краснояры сердцем яры.
Горы у нас целиком из драгоценных камней — порфир и яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый…
А на Енисее острова — Татышев и Атаманский. Этот по деду назвали. И кладбище над Енисеем с могилой дедовой, красивую ему купец могилу сделал.
Детские воспоминания о доме
Первое, что у меня в памяти осталось, — рассказывал он, — это наши поездки зимой в Торгошинскую станицу. Мать моя из Торгошиных была. A Торгошины были торговыми казаками — извоз держали, чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска, но торговлей не занимались. Жили по ту сторону Енисея — перед тайгой. Старики неделеные жили. Семья была богатая. Старый дом помню. Двор мощеный был. У нас тесаными бревнами дворы мостят. Дядя Степан Федорович с длинной черной бородой. Это он у меня в «Стрельцах» — тот, что, опустив голову, сидит, как агнец жребию покорный.
Дом наш — новый был. В 30-х годах построенный. В то время дед еще сотником в Туруханске был. Там ясак собирал, нам присылал. Дом наш соболями и рыбой строился. Комнаты у нас в доме были большие и низкие.
Мне, маленькому, фигуры громадными казались. Я, верно, потому всегда старался в картинах или горизонт очень низко поместить, или фону сделать поменьше, чтобы фигура больше казалась. Подполье у нас в доме было полно казацкими мундирами еще старой, екатерининской формы. Не красные еще мундиры, а синие, и кивера с помпонами…
Помню, еще мальчиком, как войска идут — сейчас к окну. А внизу все мои сродственники идут командирами: и отец, и дядя Марк Васильевич,
и в окно мне рукой грозят. Помню, он сказал раз: «Сшейте-ка Васе шинель, я его с собою на парад буду брать».
Мама художника
Мать моя удивительная была. У нее художественность в определениях была: посмотрит на человека и одним словом определит.
Рисовать она не умела. Но раз нужно было казацкую шапку старую
объяснить, так она неуверенно карандашом нарисовала: я сейчас же ее увидал.
Вина она никогда не пила — только на свадьбе своей губы
в шампанском помочила. Очень смелая была. Женщину раз мужеубийцу
к следователю привели. Она у нас в доме сидела. Матери ночью пона-
добилось в подвал пойти. Она всегда все сама делала — прислуги не
держала. Говорит ей: «Я вот одна, пойдем, подсоби мне». Так вместе
с ней одна в пустом доме в подвал пошла, и ничего.
Шалости маленького Васи.
Верхом я ездить с семи лет начал. Пара у нас лошадок была: соловый и рыжий конь. Кони там степные, с большими головами, тарапаны.
Помню, мне раз кушак новый подарили и шубку. Отъехал я, а конь все назад заворачивает. Я его изо всех сил тяну. А была наледь. Конь поскользнулся и вместе со мной упал. Я — прямо в воду. Мокрая вся шубка-то новая. Стыдно было домой возвращаться. Я к казакам пошел, там меня обсушили. А то раз я на лошади через забор скакал, конь копытом забор и задел. Я через голову — и прямо на ноги стал, к нему лицом. Вот он удивился, я думаю…
А то еще, тоже семи лет был, с мальчиками со скирды катались да на свинью попали. Она гналась за нами. Одного мальчика хватила. А я успел через поскотину перелезть. Бык тоже гнался за мной. Я от него опять же за поскотину, да с яра, да прямо в реку — в Тубу. Собака на меня цепная бросилась, с цепи вдруг сорвалась. Но сама что ли удивилась: становилась и хвостом вдруг завиляла.
Мы мальчиками летом палы пускали, сухую траву поджигали. Раз пошли, помню, икону встречать, по дороге подожгли. Трава высокая. Так нас уж начали языки догонять. До телеграфных столбов дошло.
А летом в Енисее купались. Енисей чистый, холодный, быстрый: бросишь в воду полено, а его уже бог весть куда унесло. Мальчиками мы, купаясь, чего только не делали. Под плоты ныряли: нырнешь, а тебя водой внизу несет. Помню, раз вынырнул раньше времени — под балками меня волочило. Балки скользкие, несло быстро, только небо в щели мелькало синее. Вынесло-таки.
Страшные воспоминания о разбойниках
В Сибири ведь разбой всегда. Помню, под городом жил один вроде Соловья Разбойника. На ночь, как в крепость, запирались. Приданое моей матери все украли. Я, помню, еще совсем маленьким был. Спать мы легли. Вся семья в одной постели спала. Я у отца всегда на руке спал. Брат, сестра. А старшая сестра от первого брака, Елисавета, в ногах спала. Утром мать просыпается: «Что это, — говорит, — по ногам дует?» Смотрим, а дверь разломана. Ведь если бы кто из нас проснулся, так они бы всех нас убили. Но никто не проснулся, только сестра Елисавета помнит, точно ей кто на ногу ночью наступил. И все приданое материнское с собой унесли. Потом еще платки по дороге на заборе находили. Да матери венчальное платье на Енисее пузырем всплыло, его к берегу прибило.
А то раз рабочий ломился к нам пьяный в кухню, зарезать хотел. Дети спали, мать одна дома была. Но успела запереться и через окно казаков из казачьего приказа позвать.
А то я раз с матерью ехал. Из тайги вышел человек в красной рубашке и заворотил лошадей в тайгу молча. А потом мать слышит, он кучеру говорит: «Что ж, до вечера управимся с ними?»
Тут мать раскрыла руки и начала молить: «Возьмите все, что у нас есть, только не убивайте!» А в то время навстречу священник едет. Тот человек в красной рубахе соскочил с козел и в лес ушел. А священник нас поворотил назад, и вместе с ним мы на ту станцию, откуда ехали, вернулись. А я только тогда проснулся — все время головой у матери на коленях спал, ничего не слыхал.
Трагическая гибель друзей
Мальчиком постарше я покучивал со своими товарищами. И водку тогда пил. Раз 16 стаканов выпил. И ничего. Весело только стало. Помню, как домой вернулся, мать меня со свечами встретила.
Двух товарищей моих в то время убили. Был товарищ у меня Митя Бурдин. Едет он на дрожках. Как раз против нашего дома лошадь у него распряглась. Я говорю: «Митя, зайди чаю напиться». Говорит: «Некогда». Это 6 октября было. А 7-го земля мерзлая была. Народ бежит, кричат: «Бурдина убили!» Я побежал с другими. Вижу, лежит он на земле, голый. Красивое у него тело было, мускулистое. И рана на голове. Помню, подумал тогда: вот если Дмитрия царевича писать буду, его таким напишу. Его казак Шаповалов убил. У женщин они были. Тот его и заревновал. Помню, как его на допрос привели. Сидел он так, опустив голову. Мать его и спрашивает: «Что же это ты наделал? Видно, — говорит, — черт попутал».
А другой был у меня товарищ Петя Чернов. Мы с ним франты были. Шелковые шаровары носили, кушаки шелковые, поддевки, шапочки ямщицкие. Кудрявые оба. Веселая была жизнь. Маскировались мы. Я тройкой правил. Колокольцы еще у нас валдайские сохранились с серебром.
И заходит это он в первый день пасхи. Лед еще не тронулся. Говорит: «Пойдем на Енисей в прорубь рыбу ловить». — Что ты? В первый-то день праздника? И не пошел. А потом слышу: Петю Чернова убили и под лед спустили. Я потом его в атомическом театре видел: распух весь, и волосы совсем слезли — голый череп. Портрета его не осталось, так мать после приходила, просила нарисовать. Я его как живого нарисовал: зрительная память очень развита была…
Первая учёба Васи
В училище меня из высшего в низший класс перевели. Товарищи очень смеялись. Я ничего не знал. А потом, с 1-го класса я начал прекрасно заниматься. Чудное время было.
Интересное тут со мною событие случилось, вот я вам расскажу. Пошел я в училище. А мать перед этим приезжала, мне рубль пятаками дала. В училище мне идти не захотелось. А тут дорога разветвляется, по Каче. Я и пошел по дороге в Бузимо. Вышел в поле. Пастухи вдали. Я верст шесть прошел. Потом лег на землю, стал слушать, как в «Юрии Милославском», нет ли за мной погони. Вдруг вижу — вдали пыль. Гляжу — наши лошади. Мать едет. Я от них с дороги свернул прямо в поле. Остановили лошадей. Мать кричит: «Стой! Стой! Да никак ведь это наш Вася!» А на мне такая маленькая шапочка была, монашеская. «Ты куда?» И отвезли меня назад в училище.
Это когда меня из Бузима учиться посылали, раз я с дьячком ехал, с Варсонофием. Мне восемь лет было. У него тут косички подвязаны. Въезжаем мы в село Погорелое. Он говорит: — Ты, Вася, подержи лошадь. Я зайду в Капернаум. — Купил он себе зеленый штоф и там уже клюкнул. — Ну, — говорит, — Вася, ты правь. — Я дорогу знал. А он сел на грядку, ноги свесил. Отопьет из штофа и на свет посмотрит.
Точно вот у Пушкина (в Борисе Годунове) в «Сцене в корчме». Как он русский народ-то знал! И песню дьячок Варсонофий пел. Я и слова все до сих пор помню:
"Монах снова испугался. В свою келью отправлялся
Ризу надевал. Книгу в руки брал, Очки поправлял.
Бросил книгу и очки, Разорвал ризу в клочки,
Сам пошел плясать. Наплясался до доводи,
Захотел он доброй воли, Вышел на крыльцо.
Стукнул, брякнул во кольцо
Ворон-конь стоит. На коня монах садился,
Под монахом конь бодрился.
В зеленых лугах. Во зеленых во лужочках
Ходят девицы кружочком.
Девиц не нашел. К честной девушке зашел.
Тут и лягу спать.
На полу монах ложился — На перинке очутился:
Видит, что беда. Что она ни вынимала,
Все монаху было мало. Съел корову, да быка,
Да ребенка — третьяка…"
А дальше не помню, все у него тут путалось. Так всю дорогу пел.
Да в штоф все смотрел. Не закусывая пил. Всю ночь так ехали. А дорога опасная: горные спуски. А утром в городе на нас люди смотрят — смеются…
В середине декабря 1868 года Суриков отправился из Красноярска в Петербург. Он ехал с обозом золотопромышленника Кузнецова, поэтому дорога заняла два месяца.
Академия встретила Сурикова очень неприветливо, но это уже совсем другая глава жизни Васи Сурикова.
В статье использованы материалы книги "Василий Суриков Великий сын земли сибирской". Красноярск. 2018 год.