21 марта отмечается Всемирный день поэзии. К этой дате — небольшая лирическая импровизация от Игоря Фунта из двух частей…
Ночь. Пишу слегка хмельной. Бунин
Пересадите мне чёрную кожу,
Сделайте пухлость губ,
Я в зеркале свою пьяную рожу
Видеть уже не могу. (В. Емелин)
*
Были рабами. И будут рабами.
Сами воздвигнут. И сами сожгут.
Господи Боже, свершишь ли над нами
Страшный, последний, обещанный Суд?! (Дон-Аминадо)
*
Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.
Здесь и не пьют, быть может, вовсе.
Здесь к небу тянутся кусты,
как чьи-то кости… (Б. Рыжий)
Человек — творение Господне, созданное по образу и подобию Творца, — оправданием сути, сущности, содержанием жизни своей считающий несомненно творчество. Творчество как парадиастолу бытия вообще и путей спасения, исхода-выхода и победы над собой в частности. Хотя «Спасение, которое не было бы свободным и не исходило бы от человека свободного, ничего не сказало бы нам», по мнению самого Бога в переложении Секретена (R. Secrétain). [Кстати, спасибо христианству, единственной религии, в которой Бог — всё-таки личность.]
Более того, творчество, по Бердяеву, есть путь к осуществлению в Истории христианства, обращённого к Третьему завету. Призванному сделать человечество совершенным, не менее. К сожалению, совершенство это на определённых этапах развития культуры вновь и вновь приходит в упадок. Вытесняемое цивилизацией, не в силах достигнуть апогея своего, цветения — углублённость, утончённость мысли.
Высшие, как нам видится, подъёмы художественного творчества перестают ощущаться подлинной реальной жизнью, не вдохновляя более. Оставляя нам, в который раз! — с удовлетворённым благодушием внимать непреложным гениям и святым. Возвращаясь и возвращаясь к ним в поисках животворящих, животрепещущих истин. Странно? Вообще-то, страшно…
Страшно, как противоречие меж обетованиями и действительностью. Противоречие, наносящее «сердцу смертельную рану; и кто не ранен этой раной, тот никогда не познает меча, скрытого в христианстве, т.е. христианства как Откровения…» (Тернавцев, 1903).
И спасёт ли нас, сегодняшних, признанный «вчерашний» вечный гений?..
«…В чём, вообще, значение гения в истории? Не в другом чём, как в обширности духовного опыта, которым он превосходит других людей, зная то, что порознь рассеяно в тысячах их, что иногда скрывается в самых тёмных, невысказывающихся характерах; знает, наконец, и многое такое, что никогда ещё не было пережито человеком, и только им, в необъятно богатой его внутренней жизни, было уже испытано, измерено и оценено» (В. Розанов о Достоевском). — Или, может, нечего и некого уже «измерять»? — задумавшись, спрошу я мысленно (вслух-то боязно).
Нынешняя всеобъемлющая свобода стала метафизически смысловым понятием, напоминающим несколько капель коньяка в объёмном бокале. Где огромный бокал, отождествляющий самою свободу, есть порядок необходимости, а коньяк на дне — смысл.
Терпкий пахучий напиток в переливающемся радугой бокале — это как интеллигент, философ-идеалист в цветастой рубашке-ловушке большевизма. А то, что снаружи — лишь столетняя тоска по либерализму и православию, творческой личностной независимости, вполне доступной, но… Глоток — и ты внутри господствующей структуры сознания с её ценностной иерархией, ложной, правильной — кто скажет? Глоток сделан, и виновен в том не ты, брат.
Ответ на незаданный вслух вопрос дан давно, век назад. И ответ этот известен придирчивой своей простотой — оригинальная современная мысль живёт искажениями и отбросами мысли конца XIX, начала XX вв. (Впрочем, как и ценности европейские, для кого-то — социал-демократические).
Мысль, осознавшая ценность и первородную основу, свободу свою, страшно одинока пред неизбежными историческими процессами. Приведшими нас к мещанской демократии. Противоречащей появлению сильной, всеобъемлющей личности в литературе, искусстве. Личности, что в состоянии взвалить на себя миссию сохранения человеческой культуры, русской идеи. Тем более что русская мысль, будучи ранее, век назад, европейской, мировой житницей, — стала «потребительницей чужого хлеба» (Д. Лихачёв). Материализовавшись из личностно-терпимой, свободной и одновременно религиозной, соборной — в явно неприкрытое зло (к чему ещё вернёмся). К тому же в Зло, прицеливающееся в извечную колыбель нашей духовности — семью! Принижая тем самым «русскую идею», идею земного счастья — универсализм, многонациональность. Свободу волеизъявления. Умеренность, усадебность. Просвещение и Православие.
Доволен жизнью я моею,
А утверждает в ней моё блаженство то:
Когда чего я не имею,
Я то считаю за ничто. (И. Богданович)
*
Мавр, лопарь, пастыри, цари,
Моляся в кущах и на троне,
В воскликновениях и стоне,
В сердцах их зиждут алтари! (Державин)
«Помнишь, друг мой, как мы некогда рассуждали о нравственном мире, ловили в истории все благородные черты души человеческой, питали в груди своей эфирное пламя любви, которого веяние возносило нас к небесам, и, проливая сладкие слёзы, восклицали: человек велик духом своим! Божество обитает в его сердце! Помнишь, как мы, сличая разные времена, древние с новыми, искали и находили доказательства любезной нам мысли, что род человеческий возвышается, и хотя медленно, хотя неровными шагами, но всегда приближается к духовному совершенству» (Н. Карамзин). — Идея земного счастья — как ни крути, базисная ценность европейской, русской культуры. Но и сладко фетишизировать зло нам, нынешним, не пристало — вспомним, как в экстазе молился Достоевский «злому» пауку в «Бесах», раз уж мы его, Д., упомянули. Иначе нынешние «пауки» на молитву ответят сотнями взаправдашних пуль. И уже отвечают, без раскаяния. Являя нам вид новоявленных миссионеров, — проповедующих смерть.
Жизнь поменялась, скажете вы, не до гениев прошлого, пусть и вечных. Нам бы самим в себе как-нибудь разобраться. В беспокойном нашем времени, увитым проседью вчерашних, ой как не бесследно прошедших (прошедших ли?) дней. Разобраться с благочестиво-подозрительным окружением, близкими, родными. Что уж говорить о ком-то и чём-то постороннем, тем более о любви — воздухе христовом, где парят сизые голуби — символ свободы и счастья. Воздухе, «который вдыхают злые и добрые»…
А ведь Розанов ругал Достоевского и за «мольбу на злого паука», и за некую отстранённость, «ограниченность» его — «Издали ещё можно любить ближнего, но вблизи — ни за что! никогда!!» — воскликнул Фёдор Михалыч в «Карамазовых». «…и в этом печальном признании высказал глубокую границу и ограниченность себя и даже своего творчества. Золотые его страницы вплетены в тома беспредельного сумрака», — сетовал Василий Васильевич. А Достоевский тем временем был прав, прав и снова прав. Коли мерить его слова днём сегодняшним… Вот ведь как поворачивается.
Зло
Какое оно, как оно сейчас выглядит. Когда нет ни «белой» литературы, ни «левой», ни «правой». Когда сбылась несбыточная ещё недавно мечта прошлых поколений — слава богу здравствующих! — о слиянии всех литературных видов, потоков — русских советских, зарубежных: «Все пишут, всё печатают, всё издают. Графоманы, скифы, младороссы, скауты, калмыки, монархисты, волчата, дети лейтенанта Шмидта, суворинские сыновья, — валяй, кто хочет, на Сенькин широкий двор. Толчея, головокружение, полная свобода печати» (Дон-Аминадо, 1920-е)…
Зайдём-ка на «весёлую кухню» жизни.
Вот тебе на полках расставлен суд со своими весёлыми судьями. Серьёзные банкиры с финансами. Полиция, церковь, искусство. Злобная молниеносная пресса, кромсающая «офигевшую» под грузом мультикультурализма Европу. Тяжеловесный неповоротливый театр с мистическими табаковскими перевёртышами (М — Мастер, W — Воланд). Агонизирующее народное образование, просвещение — какая пышная выставка!
И вот подходит к барьеру дурак — из корзины в левую руку побольше деревянных шаров. Берёт в правую один шар, вот размахнулся — трах! Вдребезги правосудие. Трах! — в кусочки финансы. Бац! — и нет уже искусства, архитектуры-зодчества. И только остаётся на месте какой-то жалкий, покосившийся огрызок мультикультуры-литературы. Придавленный сверху неприятием, вечной злобой к «низам», ненавистью к олигархическим «верхам». И всё это глянцево-тщедушное «благолепие» приправлено страхом задуматься, разобраться над тем, что происходит сейчас в России.
А ведь я перефразировал не абы кого — Ленина! Что же происходит?! «Митька! Замри!! Останови, чёрт, ленту, не крути дальше! Руки поломаю!» (А. Аверченко).
Остановимся...
Не обратили внимания? — баррикадное мышление 91-го никак не стало менее заслонять антисоветские, точнее, антироссийские страсти уже и сейчас, в 2020-х?
Что это, 91-й обогатил своих идеологов многообразными мечтами о реванше? — представляете, даже как и 100 лет назад Западу необходимо знать из первых рук (что сейчас несложно) правду о «невесть как свершившейся» революции в загадочной России 91-го, как и России 17-го… Чёрт, неужели?
«Париж и Западная Европа жили главным образом теми готовыми умозаключениями, которые им подсказывала русская эмиграция» (бог мой, это же сказал Деникин!).
Без 90-х нельзя понять двухтысячные: скажите, кто и в гневе, аффекте, почти исступлении, и в несправедливости великой — кто остался художником со своей болью, мукой. Когда в братоубийственной войне рекой лилась русская кровь из-под русских же танков. Кто... Кто написал «Окаянные дни» 91-го? а 98-го, а 2008-го, 2014-го и т.д. и т.п.?..
С востока дует холодом, чернеет зыбь реки
Напротив солнца низкого и плещет на пески…
Мужицким пахнет заревом, костры в дыму трещат.
И рдеет красным заревом на холоде закат. (Бунин)
И ленинский «дурак», подошедший к барьеру, упомянутому выше, — и не дурак вовсе. А удачно, выгодно переживший «революционный сифилис» (П. Струве) 90-х властитель дум и душ наших — чиновник, депутат, министр, да мало ли кто из тех, до кого нам не достать и вовек не дотянуться даже умозрительно. Но кто благочестиво мостит дороги и указывает нам, бестолковым, путь.
И вновь всё чаще и чаще в биографиях больших литераторов стоит Нью-Йорк, Берлин, Сеул. И удивлению «живых классиков», столпов, опоры нашей, нет предела. С той лишь разницей, что мы их видим и слышим, хвала всевышнему, — в отличие от писателей, художников «тех» времён…
И вновь утекают из России и деньги и люди. И умы и идеи… И как всё похоже на то, что уже когда-то было:
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке. —
Писал русский католик, сын поляка и еврейки поэт Ходасевич. Вывозя из Советской России свою главную ценность — восемь пушкинских томов.
Что же остаётся нам, простым смертным, проголосовавшим, подписавшим, поверившим, старающимся поддержать стареньких родителей, удивляющимся ценам на «поступление» в вуз подросшим детям. Что — грустить?..
«Если, как русский гражданин, вместе со всеми печалюсь о временной разрухе нашей великой страны. То, как человек, в области личной и интимной, я грущу по временам о русском пейзаже, о русской весне, о русском снеге, о русском озере, о лесе русском. Грущу я иногда о простом русском мужике. Том самом, о котором наши утончённые люди говорят столько плохого, что он и жаден, и груб, и невоспитан, да ещё и вор» (Шаляпин). — Это могло бы быть похоже на шутку. Если б не было так грустно.
Люблю тебя, проклинаю,
Ищу, теряю в тоске
И снова тебя заклинаю
На страшном твоём языке. (Ю. Терапиано, 1950-е)
*
И как мы клялись без тени смущенья
Навек забыть свои города…
А дальше вся жизнь была — возвращенье
Оттуда сюда. (А. Гедымин, 2000-е)
Quantité négligeable[1]
«Основу прочного правопорядка составляет свобода личности и её неприкосновенность. …Наша государственная жизнь слишком долго — в целом ряде поколений — нас не воспитывала, а развращала, на общем пренебрежении к началу законности, на сознании его бессилия и ненужности воспитывались целые поколения русских людей» (Б. Кистяковский, 1909). — И, спрошу я вас, не оказалась ли жизнь, со своим счастьем, искусством, наукой, экономикой вне и против права. Как вне и против церкви мы находились столько лет. И победима ли она (жизнь) для той доли истины, которой располагают современные духовные, литературные вершители? — И ой как не хотелось бы отвечать «нет!»: мол, внутренне положение литературы, как и христианства в историческом смысле, в трёх измерениях Эвклидова пространства — безысходно и безутешно.
«Религиозное осознание действительности можно выразить просто, не прибегая к тонкостям метафизики. Человек от рождения растёт к Богу. Растёт естественно, как из семени и крошечного побега вырастает устремлённое к небу дерево. Всей своей жизнью человек становится личностью. И, чем полнее раскрывает себя как личность, тем более приближается к своей “будущей” обоженности. Каждое дело человека есть как бы возносимая к небу песнь, хотя и поётся ещё неокрепшими и не достигшими полноты звучания голосами. Каждый человек произносит своё аллилуйя, и каждый другой делает это по-другому. Так, в оркестре скрипка играет свою мелодию, а флейта — свою, получается же одно слитное звучание…» — Этот благодушный мотив рассказа льётся из уст умирающего гулаговского сидельца Л. П. Карсавина, историка и религиозного мыслителя. В описании его друга А. Ванеева, в 1950-х.
Мы переживаем апогей в развитии важных направлений материальной культуры, продолжал Карсавин, прогуливаясь по угольной насыпи мимо обледенелых бараков. Возможно даже, что главный кульминационный пик ещё впереди. Но вот вопрос: наблюдается ли одновременно кульминация в развитии других важных сторон жизни людей? Таких, как религия, этика, культуры мысли, словесность, искусство и др.? — Декорации в виде бараков можно убрать, добавлю я, всё остальное остаётся как бы нетронутым, в чистоте.
Правда, Карсавин, на грани голодной смерти писавший о Тройственно-едином Боге, в непостижимости Своей открывающего нам Себя, восхвалял… Рим как идеал мировой Империи. Наиболее ярко и всесторонне проявившей жизненно-творческие силы человечества. Тем более приходившиеся на время здравствования Христа.
Но и сейчас исходная идея, осмысление «римского» материала не исказило бы полную и точную констатацию фактов, дающих основание для общих современных выводов. Например, в привязке отношения к хитрым, хитроумным поборникам государево-имперских земель, имущества, частной собственности...
[Похоронили Льва Платоновича в безымянной могиле. Подбросив в гроб с умершим ногу, отрезанную кому-то из лагерных больных. И в этой третьей ноге в гробу — безличное, безразличное, тупое равнодушие ко всему тому, о чём так страстно размышлял философ. — Ничего не напоминает?..]
…падёт человек, свеща угаснет… (р.н. песня)
И как всегда случается и случалось на «весёленькой кухоньке» страны нашей, морально-психологические, этические пределы отступают перед грустной, но вечной трансцендентальностью бердяевской темы о Боге, Свободе, Зле и творческой новизне. В принципе не существующей в контексте падающей сверху реальности как навязанной истины. Которую кто-то заставляет признать.
И дело тут вовсе не во властителях, явных, тайных, светских, духовных и т.д. и т.п. То есть не в субъекте — это предрассудок.
И самым простым апофатическим действием было бы попытаться экстериоризировать совесть людскую в область абсолютно-идеального, свободного универсума. Приобретая тем самым качественное расширение собственного опыта до сверхличного.
Хм, и мы получим самозамкнувшееся в изоляции индивидуализма пафосное чудище. Которое, в общем-то, мы и хотели экстереоризировать. Но которое вовсе и не собиралось выбираться из вечного конфликта. Сходного с «бунтом разума», — лишь по божественному недоразумению называемого Свободой выбора. Которую я бы назвал Неисполнением надежд.
Горестное неисполнение надежд, буддийски провоцирующее чаще посматривать из нашего страдальческого эона в сторону воинствующих экстрасенсов, магов и прорицателей, заставляет бояться счастья в эсхатологическом обострении чувства вины и чего-то дурного, если не сказать «страшного», о чём начиналась наша статья. В философском смысле, отбрасывая христианский аскетизм и толстовство, — радости жизни, любви, искусству, красоте и торжеству жизни легче, говоря символически, уйти в «монастырь». Ведь понятие счастья суть «пустое» и «бессодержательное», «не объективированное» и «не сравниваемое».
И никто не ведает, что делает другого человека счастливым. Но я, как индивидуум, точно знаю, что личное индивидуальное счастье — это победа в борьбе с запретами, наложенными на мою жизнь. Одновременно понимая вредность эвдемонистической морали: «Лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньёй» (Д. С. Милль).
Утверждать до́лжно не право на счастье каждого человека, чем в принципе занимается литература. А — право каждого на Достоинство: верховную ценность. Не нашедшую места на нашей «весёлой кухне».
И самое, неизмеримо самое трудное примириться именно с тем, что унижает человеческое достоинство пусть даже самого последнего из людей. Пусть даже самым иносказательным способом. ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
Примечание:
[1] Величина, которой можно пренебречь (фр.).
Игорь Фунт для портала Альтерлит