В тот поздний дождливый вечер, едва я вышел на улицу, раскрыл зонт и остановился под фонарем прикурить, как услышал знакомый голос - я обернулся. Это был мой старый знакомый, актер театра Царегородцев, человек высокого роста с породистым бледным лицом и тронутыми сединой волосами, которые он неизменно носил в виде конского хвоста, перетягивая на затылке шнурком. На голове его глубоко сидела черная шляпа с широкими полями, а воротник и полы черного пальто тонко искрились бисером водяной пыли. Мы пожали друг другу руки, он наклонился ко мне под зонт и пробормотал с досадой и горечью:
- Черт! Вот черт, когда же он кончится. Ненавижу.
Мы не виделись месяца три, поэтому тут же направились на Монастырскую площадь, и спустя полчаса сидели в полумраке пустого частного бара, пили молдавский "Херес" и вели тот пустой разговор, что сопутствует людям, не обремененным отсутствием времени. За узкими окнами, стуча по карнизу, ровно сыпал октябрьский дождь, блестели черным стеклом тротуары, а здесь, в этом маленьком баре бесшумно гнали тепло калориферы, вращал под потолком блестящие лопасти вентилятор, и беременная хозяйка с размытым желтым лицом, облокотившись на стойку, потягивала из банки безалкогольное пиво. До закрытия оставалось немногим более часа.
- Не взять ли нам чего-нибудь покрепче, - сказал со вздохом Царегородцев. - Грустно, что-то. Слышишь, как стучит этот мерзкий дождь? Так и хочется надраться, как следует. Да я и надерусь, если ты составишь компанию... Нет, нет, не возражай, - добавил он, поднимая руки. - Выпьем немного и поедем ко мне. Познакомлю с моей юной подружкой, посидим, как положено. Тем более ты мне обязан за тот сюжет с однорукой сутенершей, помнишь?
- Такое не забывается, - ответил я. – Значит, подружкой. А кто она такая, откуда? Давай-ка, выкладывай.
- Кажется из Тулы, точно не помню. Познакомились на концерте «Диксиленда» в антракте, примерно месяц назад. Оказалось – учится в театральном. В общем, теперь она у меня, - продолжал он, сдвигая брови. – И все вроде бы чудесно, если не считать, что иногда утомляет своим необузданным темпераментом. И какой-то бесстыжей наивностью, что ли, которую путает с непосредственностью.
- Ну, таких полно в ее возрасте, - возразил я, закуривая, - это нормально. Можно еще добавить, что она противоречива в суждениях и непоследовательна в поступках. А если в компании начинает восхищаться снобами, ты от неловкости не знаешь куда глаза девать.
- Хм, - произнес Царегородцев. – Пожалуй, ты прав. Но это не важно. Главное, что мы встретились и поедем ко мне.
Я улыбнулся, что оставалось делать? Впрочем, все к тому и шло. В кармане моего плаща лежала приличная сумма, полученная от издателей столичного журнала, и я решил, что настала пора вкусить московских щедрот в обществе старого друга.
- Итак, пойду - возьму все, что нужно, - сказал Царегородцев, потирая руки. – А ты посиди, покури. Поверишь, я два месяца не наливался ничем, кроме пива. Теперь вот печень, что-то не пойму, да и вообще последнее время я не в своей тарелке. Пить с кем попало не могу, а в одиночестве не умею. Ну да, что тут объяснять, ты ведь знаешь мои замашки. – И он поднялся, и достал из кармана плотный, коричневой кожи бумажник. Пришлось сообщить ему, что подаренная мне «сутенерша» благополучно поселилась на страницах журнала, и я обязан исполнить свой долг, который, как известно, платежом красен. Тогда он сдался и великодушно позволил мне оплатить заказ.
Мы выпили по две рюмки замороженной водки, закусывая осетриной с зеленью, и наливали по третьей, когда входная дверь отворилась и на порог ступили новые посетители: молодая женщина с непокрытой головой и девочка лет шести, одетая в белые комбинезон, берет и ботиночки. А женщина…. Она рассеяно оглядела зал, убрала на затылок влажные волосы и, на секунду закрыв глаза, глубоко вздохнула и решительно направилась к стойке. Ее светлый плащ с поднятым воротником и узким поясом, стянутым в талии, местами потемнел от дождя и при каждом шаге складками собирался на бедрах, низкие светлые боты оставляли на паркете следы.
Они расположились напротив нас у окна под светильником, и я хорошо видел их лица и стол, на котором вскоре появился заказ: плоская бутылка водки, бутерброды с красной икрой, две банки «колы» и плитка шоколада в золотистой обертке. Этот шоколад и банку «колы» женщина пододвинула девочке, и та принялась разворачивать и распечатывать, а затем сдержанно пить и есть, глядя в окно и не произнося не единого слова. Молчала и мать. Она свинтила с бутылки пробку, точным движением налила половину бокала, но когда подносила его к губам, я заметил, что рука ее дрожит, а правое веко подергивается. Я оглядел ее внимательней. Это была женщина лет тридцати, русоволосая, с высоким лбом и тонкими чертами бледного лица, холодную красоту которого ничуть не портили усталый взгляд и отсутствие макияжа.
Мы снова выпили, закусили, и тут хозяйка проговорила со странной задумчивостью во взгляде:
- Какой воспитанный и милый ребенок…
Потом достала из холодильника стаканчик мороженного и, протягивая его через стойку, добавила, возвышая голос:
- Иди сюда, милая… возьми-ка вот, скушай.
Девочка обернулась на голос и слезла со стула. Глаза ее, большие синие и серьезные, вопросительно обратились на мать.
- Вернись на место, - сказала спокойно женщина, и дочь послушно повиновалась. – И никогда ничего не смей брать у чужих. Если нужно, скажи – я куплю.
Девочка вздохнула и снова отвернулась к окну, подперла кулачком щеку. Но тут, задетая за живое, не выдержала, вмешалась хозяйка:
- Послушайте, ну зачем вы так… Я ведь от чистого сердца!
- От чистого сердца подайте нищим на паперти, - сказала женщина. - А мы как-нибудь обойдемся, правда, Настенька? – И она опять налила, выпила, а после закурила длинную сигарету и отерла ладонью лоб. Царегородцев налил в рюмки и наклонился ко мне.
- Совсем нехорошо, сейчас она станет пьяненькая, - заметил он тихо. – Я за малышку беспокоюсь. Все-таки ночь – всякое может случиться. Может вызвать такси, проводить?
- Пожалуй. Только вот не знаю, согласится ли, ты же слышал как она оттянула барменшу. – И я скосил глаза на хозяйку, с мрачным видом перетиравшую на разносе стаканы. Царегородцев поерзал на стуле.
- Ладно, попробую, - сказал он и тяжело поднялся, придерживая полы расстегнутого пальто, его породистое удлиненное лицо стало отечески строгим и озабоченным. Он решительно направился к женщине, выдвинул свободный стул и по-хозяйски уселся.
- Разрешите присесть, я всего на два слова, - сказал он с невозмутимым спокойствием.
Она выдохнула в потолок тонкую струю дыма.
- Вы и так уже сидите. Но, Бога ради. Что за проблемы?
- У нас все нормально, - сказал мой приятель. - А вот у вас, кажется, проблемы могут возникнуть. Поэтому мы предлагаем пустяковую услугу, если вы, конечно, не против.
- Да? Очень интересно. Продолжайте, я слушаю.
- Видите ли, уже довольно поздно. А путешествовать ночью в дождь, с ребенком по пустынному городу было бы крайне опрометчиво. Будет правильней, если мы проводим вас до места, можете на нас положиться. Мой друг, к слову сказать, человек порядочный насколько это нынче возможно, более того, он писатель.
- Вот оно что. То-то я думаю, лицо знакомое. Должно быть видела на фотографии... Ну а вы кто, поэт?
- С чего вы взяли?
- Да Бог его знает, говорите слишком складно.
- Польщен, но я не поэт.
- Тогда, кто вы, красавец? Может художник? Или музыкант?
- Нет, я актер, - нахмурился Царегородцев. – Ну так что? Проводить вас домой?
- Ах да, домой. Что ж, большое спасибо, но вы напрасно беспокоились, мы живем в трех шагах. А впрочем, как хотите. Хотите выпить со мной?
- С удовольствием.
- Тогда налейте мне на палец.… Благодарю. Закусывайте бутербродом.
Они разговаривали минут десять. А потом мы все вместе покинули бар, вывалились из его жаркого чрева на сквозящую сырость дождя и ветра, на блестевший лужами тротуар, у бетонных бордюр которого плавали мертвые черные листья. Иногда, ослепляя фарами, мимо проносились автомобили, и рев их моторов в дождливом мраке уснувшего города казался особенно злым и надрывным. Я взял Настю за руку, и она покорно засеменила рядом, временами оглядываясь на мать, занятую беседой с Царегородцевым. Один раз мы остановились перед большой лужей, я подхватил девочку на руки и, подняв над головой, стремительно перенес на твердое место. Мне показалось она перестала дышать, а, очутившись на ногах, еще постояла, зажмурив глаза и прижав кулачки к подбородку. Потом протянула мне руку, и мы весело продолжили путь.
- Похоже, ваш друг обожает детей. Он женат? – услышал я за спиной. Я оглянулся, они шли совсем близко.
- Кто, он? – ответил насмешливо Царегородцев. – Нет, не женат, он вообразил, что не создан для брака. Хотя, кто его знает, может по-своему он и прав.
- Вот как? Интересно. И что значит – «по-своему прав»?
- То и значит... Понимаете, когда он пишет, а пишет он всегда и всюду, даже в постели с женщиной, живые люди интересуют его по большей части в качестве сырья. Его реальный мир, это выдуманные им истории. Хорошо если в одной из них его гипотетическая жена займет строчку-другую, перед тем, как он потеряет к ней интерес.
- С ума сойти. А на вид такой душка.
- Он и есть душка. Просто не хочет унижать женщину столь мрачной перспективой. Такой уж он человек.
- Ну, а вы. Вы тоже разделяете взгляды вашего друга?
- Да теперь уж и сам не знаю. Я был женат трижды, но как выяснилось, всякий раз ошибался. Тут поневоле задумаешься.
- И ошибались, конечно, в женщинах?
- Ничего я не знаю. Я ведь актер, полжизни провел на сцене: чужие мысли, чужие чувства, поступки, и те не свои. Пойди теперь, разберись, какие из них настоящие.
- В таком случае, поздравляю - вы настоящий актер.
Тем временем, следуя указаниям Насти, я свернул в тоннель низкой арки между домами, и скоро мы оказались у одного из подъездов восьмиэтажного, величаво-мрачного здания времен сталинской гигантомании, освещенного по фасаду круглыми матовыми фонарями на бурых чугунных стойках.
- Ничего, домик! - буркнул Царегородцев, входя последним в освещенный портик подъезда и опуская, встряхивая в сторону зонт.
- Да, квартира удобная, - сказала женщина. – Она мне от отца осталась, он уехал с мачехой в Гамбург, живут там уже три года.
- Я и не предполагал, что вы немка, - заметил Царегородцев, пытливо вглядываясь в ее лицо. Потом, спохватившись, обернулся ко мне. – Да, познакомься – это Мария.
Я представился и, пожимая ее холодную руку, сказал:
- Очень приятно. У вас очаровательная дочь. Только вот зачем так поздно водить ее в подобные заведения? Или не с кем оставить?
Пряча руки в карманы плаща, она посмотрела на девочку.
- Можно сказать и так. Впрочем, она привыкла поздно ложиться.
И добавила, остановив на мне озадаченный взгляд:
- А вам-то, собственно, какое до этого дело?
- Я же говорю, дочь у вас очаровательная. К тому же, вы меня заинтересовали. Удивительно, например, почему до сих пор вы не присоединились к родителям?
- Это долгий и скучный разговор, а нам пора, уже поздно.
- И все-таки? В двух словах…
- У дедушки мы были в прошлом году, но маме там не понравилось, - объяснила девочка. – Ведь, правда же, мама? Скажи, а то он не верит.
- Забавно, - сказала она, не слушая дочь, - неужели все писатели так бесцеремонны, или мне одной повезло?
- Что вы имеете в виду?
- Ну, вот то самое. Вашу невозмутимость, самоуверенный тон, невинные вопросы: не с кем оставить, почему не уехали, и прочее в том же роде. Но мне, слава Богу, кое-что уже рассказали о ваших профессиональных пристрастиях, поэтому я не в обиде.
Царегородцев закашлялся.
- Позвольте узнать, что именно?
- Что? Ну, например, что вы всегда и всюду пишете. Удивительно. Всегда и всюду. Даже в постели с женщиной. Прямо Хемингуэй какой-то…
- Вы мне льстите, Машенька.
- А вы не обольщайтесь. И не стоит интересоваться мной в качестве сырья для ваших произведений.
- Почему?
- Потому, что материал неподходящий.
- Да вам-то, откуда знать?
Она удивленно взглянула на меня.
- И простите меня за мой тон. У меня и в мыслях не было вас обидеть.
- Правда?
- Именно так. Будь у нас больше времени, вы бы поняли, что я не совсем то, что вы могли обо мне подумать.
Она наклонила голову к плечу и с минуту молчала, с насмешливым любопытством разглядывая меня. Потом пожала плечами и сказала, вынимая из кармана бумажник, доставая из него визитную карточку:
- Бог вас знает, кто вы такой... Но все равно. Вот возьмите, это старая визитка отца. Позвоните как-нибудь, если не пропадет интерес.
И еще сказала, обращаясь к Царегородцеву:
- Ну, нам пора, спасибо, что проводили. Приятно иметь дело с порядочными людьми. Настя, а ты ничего не хочешь сказать?
Настя, смущенно стоявшая в сторонке, тотчас подошла ко мне и, подняв голову, с детской прямотой заявила:
- Пока. Позвонить не забудешь?
- Постараюсь.
- Не передумаешь?
- Нет.
Она улыбнулась, и они ушли, а мы какое-то время еще стояли под дождем у подъезда и, задрав голову, смотрели на мрачную громаду безмолвного дома. Но вот наверху одно за другим осветились три высоких окна, и Царегородцев сонно промолвил:
- Пятый этаж. Налево. – И затем ободряюще: - Все. Берем такси и едем ко мне, у меня зуб на зуб не попадает от этих пеших прогулок.
Возле арки я обернулся, еще раз посмотрел на темный силуэт здания, на три освещенных окна, и тут же с фотографической точностью вообразил себе ее мягко освещенную спальню, да и саму ее, уже готовую лечь в постель в одной только черной сорочке, особенно ловкой в перехвате тонкой талии - вставшую одним коленом на край кровати и потянувшуюся вперед, чтобы откинуть с подушек белоснежное одеяло. И как только вообразил себе это - испытал легкий приступ волнения, того смутного волнения, что случается иногда в пору бабьего лета.
2
Через час мы были на месте, в Северо-Западном округе, в одном из тех относительно новых районов, архитектура которых вызывает у меня раздражение и невеселые мысли о перспективах клонирования. Когда Царегородцев открыл ключом дверь и мы оказались в прихожей, со стороны кухни к нам выбежала темноволосая, до пояса обнаженная девушка в шортах, с узким смуглым лицом, гибким телом и острыми грудями, похоже всегда готовыми к бою.
- О, пардон! – прошептала она с улыбкой смущения, но с места однако не тронулась, дав мне возможность по достоинству оценить ее упругий живот и молодые острые груди с наконечниками алых сосков.
- Не нужно, Юля, - снимая пальто, сказал Царегородцев. – Не нужно позировать, он не художник. То есть он, конечно, художник, но только другого плана. Он художник пера.
- О, я догадываюсь, - сказала, кивая, Юля, и прикрыла ладонями груди. – Но ведь это тоже очаровательно. Вы в какой манере работаете?
Пока я искал что ответить, и смотрел в ее маслянисто-карие глаза, Царегородцев нетерпеливым движением ослабил галстук и, подмигнув мне, внушительно заявил:
- Он работает в манере Кортасара, но это не может быть тебе интересно. Иди, оденься, и для начала принеси коньяку, сырость на дворе прямо окаянная.
- Почему он так груб со мной? – обратилась она ко мне, и глаза ее, полуприкрытые смуглыми веками, затуманились. – Он всегда причиняет мне боль, всегда! Правда, я не злопамятна. А этот, как его... он испанец?
- Да, некоторым образом, - ответил я без улыбки и вполне ей сочувствуя при одной только мысли о театральных массовках, где, вероятно, пройдет ее молодость.
Должен признаться, у Царегородцева я задержался, уступил его настойчивой просьбе «надраться» и, к стыду своему, уступал еще пару дней, пока не почувствовал, что тело мое деревенеет, а желудок рискует расплавиться. От этих дней в памяти осталось: широкий низкий диван, желтый сумрак гостиной с открытым окном, куда входит влажный осенний ветер, полированный стол, похожий на витрину винного магазина, а у стола трагически рыдающая Юля с наброшенным на плечи белым платком. И рядом вдребезги пьяный, страшно бледный Царегородцев, тупо требующий от нее «не заламывать в этом акте руки».
Домой я вернулся в такую же сырую полночь, в полуобморочном состоянии забрался в ванну и открыл горячую воду, мечтая умереть или выжить. Через час, закутавшись в халат, выпив чашку бульона и полстакана водки, я сидел в кресле, перелистывал книгу романов Фриша и воскрешал в памяти сонную тишину частного бара, влажные глаза хмелеющей женщины, ее красивый рот и спокойный голос, чем-то меня взволновавший в тот вечер. Мария…. И я, вдруг, испытал столь острое желание позвонить ей немедленно, что тут же поднялся, вышел в прихожую и достал из кармана визитку, внимательно изучил ее. Вернувшись в кресло, бросил взгляд на часы (без четверти три), и сразу остыл, с тупой покорностью вложил карточку в книгу и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Как странно, ее отцом был доктор Потоцкий, известный нейрохирург, несколько лет назад уехавший в Германию, чем в свое время не замедлила воспользоваться местная пресса, утверждая, что причиной послужил некий скандал, связанный с его профессиональной деятельностью. Все это я хорошо помнил. Как сообщал один уважаемый еженедельник, волну подняли менее удачливые конкуренты - они с методичностью опытных анонимов докладывали куда нужно, вплоть до бульварных газет о том, что за большие деньги хирург делает сложнейшие операции, используя в своих целях препараты и технику государственной клиники, где он и работал. Те больные, по причине безнадежности отправленные домой умирать, а впоследствии воскресшие, благодаря Потоцкому, ничего не подтвердили, но прецедент все-таки место имел. После недолгих переговоров с богатыми и деловыми немцами, он принял предложение одной из клиник Гамбурга, где и стал, по словам того же еженедельника, ведущим в своей области специалистом. Да, все так. Но Мария… Что удерживало ее в России?
Задремал я только под утро и дремал бы, вероятно, порядочно, но в девять часов так неожиданно и резко прозвонил телефон, что от ужаса я едва не вывалился из кресла. Звонил Царегородцев, сетовал на мое исчезновение, из-за чего по его выражению, он чуть голову не сломал, ища объяснение столь необдуманному поступку. Под конец озабоченно поинтересовался:
- А чего это у тебя голос такой убитый? Все грустишь о своей зеленоглазой немке?
- Она не немка. И откуда ты взял, что я грущу о ней?
- Да ладно тебе. Позавчера всю ночь втолковывал мне, какая она необычная, да какая несчастная… Ты что, не помнишь? Я уж было, совсем собрался съездить за ней - да, слава богу, Юля остановила. А если бы не остановила?
- Хорош бы ты был.
- Вот-вот. Пора бы уж знать тебя, так нет, опять развесил уши.
- Это точно.
- Послушай, я в творческом запое, ушел на больничный. Ты сейчас давай отсыпайся, а вечером приезжай ко мне, будет уха, ну и по рюмочке «Посольской», если желаешь.
- Хорошо, приеду, - сказал я не очень уверенно. – Но пить не буду, от одной мысли с души воротит. Кстати, как там здоровье у Юли?
- Плохо, брат. Пластом лежит «безгласна и виду неимуща». Я и уборкой один занимаюсь. Зря мы ее напоили, она ведь в крепких напитках мало, что понимает.
Попрощавшись с Царегородцевым, я поднялся из кресла, закурил и подошел к окну, раздернул шторы. Дождь давно кончился, тротуары подсохли и на голубом небе, уже по-зимнему блеклом, фосфорически тускло пылало невысокое холодное солнце. А ветер сменился, он дул теперь с севера – то гнул верхушки голых деревьев, обрывая с них последние листья, то кидался вниз и кружил меж домов, растаскивая по асфальту обрывки мокрых газет, обносил порывистой зыбью блестевшие оловом лужи. И одиноко, бесприютно на холодном ветру, на самой вершине тополя против окна моталась из стороны в сторону серая ворона, поминутно распуская взъерошенные крылья, и сиротливо и даже как будто растеряно каркала... Я постоял, покурил. Затем сварил себе кофе, попутно размышляя над словами Царегородцева, и решил, что пил я в тот вечер, смешивая все подряд, потому и отшибло память. После чашки горячего кофе с сигаретой, я улегся в постель и долго лежал с открытыми глазами, пристально смотрел в потолок. И, наконец, уснул, и проспал без сновидений до самого вечера. И пока приводил себя в порядок, брился, мылся и одевался, город совсем погрузился в сумерки - только на западе, там, где пропало за крышами солнце, все еще стоял янтарный полусвет, а небо над ним было прозрачного, зеленоватого тона. Закурив, я прошелся по комнате, пробуя на ощупь выбритый подбородок, подошел к настенному зеркалу, оглядел себя в нем. Все вроде бы скромно, ладно – темная рубашка, темный пиджак, волосы причесаны и влажно блестят. Вот только лицо, несмотря на бритву и контрастный душ, уже не так свежо и молодо, как хотелось бы. Впрочем, это-то вместе с синими глазами и некоторой сухостью черт, смотрелось еще подходяще, даже на мой придирчивый взгляд. Удовлетворенный, я одернул пиджак и направился к столу, сняв телефонную трубку, набрал по памяти номер. После пятого гудка, ровный женский голос ответил:
- Я слушаю – говорите.
Я бодро отрекомендовался:
- Добрый вечер, это Хемингуэй.
- Что?
- Добрый вечер, Мария.
- О, Господи, это вы. Вы откуда звоните?
- Из лачуги своей, разумеется. Имею смелость пригласить вас поужинать.
- Что, прямо сейчас?
- Так точно. Царегородцев обещал уху, быть просил непременно.
Она помолчала.
- Уху. Уху я люблю, но, к сожалению..., к сожалению это невозможно. Вы же знаете, у меня ребенок.
- Мы могли бы взять Настю с собой.
- Нет, дорогой мой, по гостям я ее не вожу. То, что вы видели – ну, то, что она была тогда ночью со мной…. В общем, на то были свои причины.
- Понятно. Ну, что ж, очень жаль. Может, как-нибудь в другой раз.
- Подождите-ка. Послушайте, а ваш Царегородцев сильно расстроится, если вы не придете?
- Да нет, не думаю – он там с дамой. А почему вы спрашиваете?
- Если у вас кроме Царегородцева ничего не предвидится, приезжайте ко мне. Правда, рыбы нет, но закусить я что-нибудь приготовлю.
- Отлично.
- И прихватите, если у вас есть деньги, что-нибудь выпить покрепче. Девятая квартира – не забудете?
- Не беспокойтесь, выезжаю через пять минут.
А спустя полчаса я выходил из лифта в освещенном холле пятого этажа, где было всего две квартиры, с красной ковровой дорожкой между ними, посередине изрядно вытертой. Она ждала меня, стоя на пороге, левой рукой взявшись за ручку открытой двери, а правую опустив вдоль тела, выставив правое колено вперед. На ней были домашние брюки без стрелок и широкий кремовый свитер с круглым воротом и поднятыми до локтя рукавами. Я остановился, и мы молча уставились друг на друга. Она выжидательно. Я, приятно опешив – так хороша она мне показалась в своем скромном наряде, с гладко причесанными волосами, с той особой женственной стройностью тела, которую не спрячешь ни под какими одеждами.
- Ну, что же вы встали, входите, - сказала она, смутившись, и забрала у меня кейс, где находился мой «джентльменский» набор - коньяк, водка и пунцовая роза в фольге, купленная в цветочном ларьке у пожилого восточного человека с чугунным носом и белым каракулем на висках. Я кивнул и послушно вошел вслед за ней в прихожую, где всю правую стену занимали черные раздвижные шкафы, а у входа в зал стояло старинное зеркало в массивной черной раме, крепившейся на черном подзеркальнике в виде низкой тумбы с короткими гнутыми ножками. Поставив кейс на подзеркальник, она ловко помогла мне снять плащ, повесила его в один из шкафов и, поймав меня за руку, увлекла через сумрачный зал в угловую комнату с двустворчатыми дверями, в прошлом, очевидно, служившую кабинетом: массивный рабочий стол у окна, кожаный черный диван, вдоль стен высокие книжные стеллажи. Еще там была пара глубоких кресел, дорогой, но старый ковер на полу и настольная лампа под зеленым абажуром, стоявшая на журнальном столе.
- Поставьте стол к дивану, и располагайтесь, полистайте что-нибудь, пока я хожу на кухню, - сказала она, уходя.
- Не забудьте про кейс, там заказ, - сказал я ей в спину.
Она ушла, но скоро вернулась с тонкой фарфоровой вазой, в которой покачивалась на стебле бархатисто пунцовая роза.
- Спасибо, - сказала она, и поставила вазу на столик. – Разве я тоже ее заказывала?
- Нет, но я слышал, что женщины любят цветы.
- Это правда, - сказала она, вздохнув, и коснулась ладонью цветка. Потом сходила на кухню, принесла сервированный поднос, и через пару минут мы, не чокаясь, выпили, налили и выпили снова.
- Хорошая водка, - сказала она удовлетворенно. - Вы молодец, взяли именно то, что нужно.
- Нехитрое дело. Просто видел, какую вы заказали в баре, вот и взял ту же самую. Кстати, а где же ваш милый ребенок?
- Спит, я уложила ее пораньше. Как-то все неожиданно. И вообще неловко - вы понимаете?
Поскольку столик был мал, мы сидели, почти касаясь друг друга, и чтобы лучше видеть меня, она отодвинулась и села боком, положив ногу на ногу, а левую руку на отвал дивана.
- Тут у вас среди книг много медицинской литературы. Почему ваш отец не забрал ее в Гамбург?
Она закурила и тоже посмотрела на книги.
- Здесь есть и мои книги, я ведь тоже по образованию врач. Правда, теперь уже бывший, три года, как не работаю.
- Хм. А на что вы живете?
- Что?
- Извините, любопытство меня доконает.
- Извиняю. Деньги не проблема, их посылает отец. Для него это не очень накладно, а для нас даже больше, чем нужно. Хотя больше никогда не бывает…. Но давайте выпьем, - ввернула она, и решительно взяла со стола наполненную рюмку, легонько стукнула о рюмку мою. Мы выпили, она затянулась и замолчала, сосредоточенно рассматривая сигарету. Через минуту подняла на меня глаза и спокойно спросила:
- Я вам нравлюсь?
- Конечно.
- Кажется, вы мне тоже.
Она смотрела мне прямо в глаза. И от этого взгляда в горле у меня пересохло.
- Садитесь ближе.
Я пересел. Она улыбнулась, коснулась прохладными пальцами моих щек и подарила мне тот легкий теплый поцелуй в губы, от которого, как писали когда-то, я тотчас сомлел. Затем отстранилась, взъерошив мне челку.
- Поедем к тебе ненадолго? Хочу посмотреть, как ты живешь.
- Что ж, если ты хочешь... Но может быть позже?
- Я здесь не могу. Потом расскажу почему.
И тут, где-то в глубине комнат что-то упало, зазвенело, послышался приглушенный неразборчивый голос. От неожиданности я вздрогнул, а она неспешно поднялась и произнесла ровным голосом:
- А вот и начало моего рассказа…
Она взяла тонкий стакан, наполнила его водкой и ушла, плотно прикрыв за собой двери. Я тоже налил в стакан изрядную дозу и выпил одним глотком.
- Кто это? – спросил я, когда она вернулась.
Она села рядом, сложила на коленях руки, и ответила с мрачным спокойствием:
- Кто? Это мой муж. Инвалид, негодяй и пьяница.
- Ты права – одевайся, едем ко мне.
- Нет, милый, вечер любви отменяется. У меня все желание пропало. Тем более Настя проснулась.
Я погладил ее по голове, вид у нее был неважный.
- Причем тут вечер любви. Давай-ка рассказывай, что происходит. Что у вас мужем?
Она невесело усмехнулась.
- Как у всех когда-то - любовь. А три года назад перевернулся на машине с какой-то шлюхой. Вскоре после отъезда отца. Паралич. С тех пор выполняю свои врачебные обязанности - ворочаю его с место на место, меняю пеленки и водкой пою.
- И сама за компанию причащаешься.
- Знаю. Но так как-то легче.
- А что, родных у него нет?
- Была мать, да только умерла лет пять назад. Есть еще сестра, но у нее семья, кому он нужен.
- Он ведь тебя благодарить должен за то, что ты для него делаешь.
- Он и благодарит. Б...ью, например, называет. Сейчас у меня много разных имен. Называет и заглядывает в глаза, улыбается, черт бы его побрал! Как будто это я виновата в том, что он перестал быть мужчиной. Впрочем, на него грех обижаться, это типичная реакция калеки.
- В таком случае, сдай его в богадельню, - предложил я грубо.
- Что ты, не могу - я же врач. Знаю, что такое эти дома инвалидов.
- И как же ты жила эти годы?
- Так и жила.
- Но ведь не могла ты быть все это время одна?
- Значит могла. То есть, нет, конечно – пыталась несколько раз изменить положение. Не получилось. Я почему-то невольно все время сравнивала этих мужчин с мужем, и что совсем ненормально, стала находить между ними немало общего.
- Тогда зачем ты дала мне визитку?
- Черт, да откуда я знаю. Когда ты сегодня позвонил, я вообще потерялась, как девочка. Давай-ка выпьем еще, налей мне, пожалуйста.
- А с кем он оставался, когда вы уезжали к отцу?
- Господи, ты ходячий вопросник. Наняла сиделку, одну знакомую медсестру. Потом она призналась: если бы не наше знакомство, ушла бы на следующий день, так достал он ее своими мерзкими выходками.
- Какими выходками?
- Нет, ты невыносим. Пойду, приготовлю кофе. - И она поднялась, но я остановил ее, силой усадив к себе на колени. Она вздохнула, погладила меня по щеке и сказала:
- Ну и черт с ним - помоги мне раздеться.
3
Она стала приезжать ко мне. Приезжала обычно по вечерам, часа на три-четыре, и не было никакой возможности оставить ее до утра.
- Что ты, не могу, - сказала она как-то на мою просьбу остаться. – Он хоть и калека, но в пьяном виде может перепугать ее до смерти. – И, подумав, спокойно добавила: - Если он что-нибудь сделает с ней, я отравлю его, не задумываясь.
Выпивать она стала реже.
- Ты не беспокойся, - говорила она после двух рюмок коньяку, садясь ко мне на колени. – Я вполне себя контролирую. Просто раньше я выпивала с горя, а теперь…. Чувствуешь разницу? – И смеясь, прижималась ко мне, и гладила меня по щеке. Иногда, лежа в кровати и глядя в окно, она о чем-то задумывалась, и если я тревожил ее, переводила взгляд на меня, и говорила что-нибудь примерно такое:
- А если бы в тот вечер ты не встретил Царегородцева? Неужели мы тоже не встретились бы? Раньше я даже думать об этом боялась. А теперь нет. Я верю, что для нашей встречи было предначертание. А ты?
Я садился рядом, целовал ее глаза, целовал теплые, удивительные своим вкусом губы, и отвечал:
- Ты права, мы бы все равно когда-нибудь встретились. На улице, в трамвае, на прогулочном катере – для меня это ясно, как Божий день.
Однажды она неожиданно позвонила мне до обеда, чего обычно не делала. Мы расстались с ней поздно вечером. Я отвез ее домой и, вернувшись, заснул только под утро – просматривал свою переписку с В. Астафьевым, и кое-что отобрал для газеты, готовившей материал на смерть этого достойного человека. Сонный, я прижал трубку к уху и услышал в ней характерный шум города: приглушенные звуки автомобильных сигналов, чьи-то отдаленные голоса.
- Если ты спишь, - сказала она вместо приветствия, - а я думаю, что это так, то встань и подойди к окну, посмотри какая чудесная погода. Просто чудо какое-то. Ночью выпал снег, а сейчас мороз и солнышко. Мы с Настей ходили за билетами в цирк, теперь гуляем в Монастырском саду, у самой площади. Не хочешь нас повидать?
Прогоняя сон, я потряс головой.
- Я-то хочу. А вот Настя. Она еще не забыла меня?
Она рассмеялась.
- Успокойся, тебя забыть нелегко. Заодно можно перекусить где-нибудь, например, в том баре, помнишь? У меня к нему особое чувство. А у тебя?
- Отлично. Ждите в баре, иду одеваться.
Когда я вошел в зал, они сидели за столиком в самом углу, друг против друга, пили кофе и закусывали бутербродами. Хозяйка тоже была на месте – обслуживала у стойки клиента, с тихой улыбкой поглядывая на них, еще более располневшая и медлительная.
- Привет, - сказала она, едва я уселся. – Ты знаешь, она сразу узнала нас, а ведь прошло столько времени - так что пришлось извиниться за ту мою выходку. Поболтали немного. Скоро родит, это будет третий ребенок. Сильная женщина, просто удивляюсь таким. Я бы, например, ни за что не решилась... – И она задумчиво прищурила на меня глаза. – А ты как думаешь, не поздно мне подарить Насте братика?
Ее серебристая лисья шубка была распахнута, темный шарф лежал на плечах. И у меня сердце сжалось от любви к этой женщине с алыми прозрачными пятнами на щеках, с русыми волосами, упавшими на высокий лоб, и зелеными прищуренными глазами, задумчиво глядевшими на меня и, как мне казалось, совсем не требующими ответа.
- Конечно, не поздно, - неожиданно заявила Настя, и в наступившей тишине совсем не по-детски вздохнула. Потом сняла с головы лебяжью шапочку, из-под которой волной скатились золотистые кудри, взрослым движением откинула их на плечо, и добавила, исподлобья оглядев нас обоих: - Раз вы теперь любовники...
- Ну, как тебе этот милый ребенок? – сказала она с непонятной усмешкой, и прикурила от зажигалки. – Может, сделаем ей подарок?
Голова у меня пошла кругом – я терялся в догадках.
- Ты... Ты не шутишь?
Она смотрела на меня, не мигая.
- А что?
- Нет, ты это серьезно?
- Ладно, я пошутила. Но мне всегда хотелось иметь сына. Представляешь, как это было бы здорово. Иногда я даже воображаю его себе - таким славным, внимательным….
- И с такими же синими глазами, как у него? – безучастно вставила Настя, продолжая исподлобья глядеть на меня.
- Что это с тобой сегодня? – сказала Маша, и наклонилась к ней, облокотившись на стол.
- Почему ты не позвонил? – едва слышно спросила Настя, и ее пушистые ресницы затрепетали. – Ты же мне обещал. Я ждала, ждала.
- Господи, девочка! – воскликнула Маша, взяв ее за руки. – Он звонил, это я виновата. Что же ты, милая, ни разу не спросила меня о нем?
Тут Настя отвела от меня глаза и застенчиво прошептала:
- Я подумала, может он сам вспомнит. Правду ты говорила, что все мужчины одинаковы и заняты только собой…
________
Как-то в конце зимы мы побывали у Царегородцева, закатились к нему уже ночью, осыпанные искрящимся снегом – и он только глаза расширил от радостного изумления, когда она встала на цыпочки и, смеясь, стала целовать его в щеки, а потом ласково прильнула к нему.
- Царегородцев, милый, если бы ты знал, как я люблю тебя за то, что ты шлялся в ту ночь под дождем. Царегородцев, где твоя женщина? Ах, вот вы где. Дайте я поцелую вас, милая.
И Юля, на которой из одежды была только рубашка Царегородцева, с умирающими глазами подставила щеку и, гладя морозный мех ее шубки, восторженно прошептала:
- А вы Маша? Вы и есть та самая Маша? О, Боже, как это все романтично…
В ту ночь она впервые осталась у меня до утра.
4
Сейчас, когда я приблизился к финальной части рассказа, и восстанавливаю в памяти события того февральского дня, у меня снова начинают дрожать руки, и чтобы унять эту дрожь, я выпиваю рюмку водки, подхожу к окну и закуриваю сигарету. Сейчас тоже февраль, и тоже падает снег - он падает отвесно и медленно, так медленно, будто собирается совсем остановиться, и постепенно я успокаиваюсь, возвращаюсь к столу...
Почему она осталась в ту ночь у меня? Трудно сказать. Утром я повез ее на такси домой – и попали мы как раз на пепелище. Пожарные орудовали внутри дома, а из трех выбитых окон пятого этажа, что выходили на фасад, все еще валил дым. У подъезда плакала пожилая женщина, рядом стояли двое пожарных и милиционер без шапки, а на углу машина скорой помощи. Мы выскочили из машины одновременно с двух сторон. Сбив с ног одного пожарного, она бросилась в подъезд, но милиционер успел обхватить ее сзади, и приподнял, пытаясь прижать к стене. Она закричала, лицо ее стало страшным. Подоспевшие врачи быстро вкололи ей что-то, под руки усадили в машину и увезли. Все это произошло так стремительно, что я даже опомниться не успел.
Позже я узнал: причиной оказался пьяный отец - то ли уронил зажженную спичку, то ли бросил тлеющий окурок на ковер у кровати. Он и погиб первый. А Настя, вероятно, была жива до последних минут, но пожарные не успели – она надышалась угарного газа и умерла, находясь в своей комнате под кроватью. Там и нашли ее вместе с плюшевым медвежонком, которого она обнимала за шею.
Доктор Потоцкий прилетел на следующий день, и сразу после похорон увез Машу в Гамбург, мне она даже не позвонила. Да и зачем? Как тут не суди, а во всем виноват был я. Ведь если бы не тот злополучный вечер, когда мы встретились с Царегородцевым, ничего бы этого не случилось.
- Случайных встреч не бывает, - сказала однажды она. – Для нашей встречи было предначертание. Я верю в это. А ты?
- Чье предначертание, Маша? Чье?
________
Прошло чуть более полугода. Я жил, как во сне, с тошнотворным чувством вины, медленно спиваясь, и падая все ниже и ниже. И напрасно Царегородцев вместе с доброй Юлей всячески пытались образумить меня. Жизнь потеряла смысл и не вызывала во мне ничего, кроме тяжкой усталости.
Однажды осенним вечером раздался телефонный звонок. Пьяный от бессонницы, я снял трубку, спросил «какого черта?» - и мне тихо ответили:
- Добрый вечер, Хемингуэй. Не хочешь взглянуть на сына?
