Филимон тихо мяукнул. Одновременно с этим нежно-изумрудное сияние одного окна потухло, сменившись облегчением и темнотой. На смену искре пришла свобода — погасла чья-то жизнь. Именно так Баренцев расшифровал это крошечное событие.
Внутренний взор опять сжался в пружину и прыгнул наружу, летя между домами, над дорогой, целясь во мрак чьей-то комнаты, чтобы найти там неподвижное лицо и поцеловать его.
— Нет-нет-нет, — замотал головой Баренцев, гоня прочь виде́ние. Он залпом прикончил бокал вина. — О-ох… Да, Филимон, теперь даже мне суждения про лодочки с живыми и мертвыми кажутся тупыми и накуренными.
Филимон несколько раз стукнул лапой по стеклу.
— Ну чего тебе, заноза разноглазая? Не видишь, «кукушка» у меня прохудилась? — Баренцев снова наполнил бокал.
А потом он заметил мотылька. Засохшее насекомое покачивалось в остатках паутины, болтавшейся снаружи лоджии. К собственной оторопи, Баренцев осознал, что в этом иссушенном тельце дремлет человеческая душа. Крошечная и робкая, будто огонек тающей свечи.
— Невероятно, — прошептал Баренцев.
Но вечер магических озарений только набирал обороты, и перед мысленным взором писателя развернулось полотно чужой судьбы.
Год назад, прямо на этой самой улице, скоропостижно скончался прохожий. В последний миг своей неудачной жизни он увидел себя со стороны — глазками погибающего мотылька, скованного пауком и его аппетитом. Прохожий уже был мотыльком. Каким-то образом его душа переместилась в эту осушенную скорлупку и застряла в ней. Увязла на целый год.
Баренцев вздрогнул, когда душа, будто нить из сердца, покинула тельце мотылька и нашла пристанище за одним из огоньков — там, где двое только что сливались в одно целое.
Через девять месяцев «мотылек» переродится.
— Я вижу, — просипел Баренцев. От восторга кружилась голова. — Господи боже, я вижу!
Филимон довольно заурчал. Наконец-то.
Баренцев по-новому взглянул на городские искры.
Вот здесь, под самой крышей здания напротив, старик и собака делили скромную трапезу. Зато у них круглый год сверкали гирлянды, в огнях которых они сча́стливо коротали свои жизни. А вот этажом ниже на ребенка дулся скупой папа — за очередные траты на день рождения чада. Чуть правее «рвали» баян и барабанные перепонки соседям. А в следующем доме, за красной искрой, кто-то побалтывал мартини в бокале, а заодно и языком в ухе ВИЧ-инфицированной подружки.
Внезапно Баренцев подумал о самоубийстве. Но только для того, чтобы эта тяжелая идея прокатилась в голове. Ведь она встречалась и за огоньками. Писатель еще раз окинул город потрясенным взглядом. Рассыпанные по домам искры напоминали брызги радужного пламени, согревающие холодный и равнодушный бетон.
Тут на Баренцева снизошло финальное откровение, и он ошарашенно понял, кто он и что он. Писатель схватился за голову, готовясь исторгнуть то, что познал столь неожиданно.
— Меня… меня нет — ни как личности, ни как человека. Я… я — божество. Я — суть этого мира! Я — случайность! Я — тот, кто взирает на других! Я словно «шестерки», выпавшие на игральных костях! И есть только огоньки в окнах — огоньки жизней, которые определяет и хранит человек на далекой-далекой лоджии… я.
Баренцев повернулся к Филимону, чтобы приобщить того к открывшейся истине, и обмер. В разноцветных глазах питомца сияло то же прозрение; вспыхивали, вились и гасли искры судеб, что ютились за окнами. Просветление покинуло Баренцева, потому что, как оказалось, достигнуто оно было вовсе не им. Филимон — вот кто в действительности был божеством. И божество поделилось толикой своей непостижимой сути с хозяином.
Баренцев с облегчением рассмеялся.
— Ну кто сказал, что людской век не чеканится чужими мыслями? — Он погладил кота. — Только, похоже, не моими… М-да.
А затем писатель собрал всё то странное, что почувствовал, в пригоршню внутри сердца и пошел наконец творить. Кот же так и остался на лоджии — чтобы, как и прежде, присматривать за людскими жизнями.
©Николай Ободников "Балконный Будда"
-----------------------
Читайте "Сирены Амая" — шокирующий детектив/триллер (победитель конкурса "Со слов очевидцев", номинация "Лучший триллер").