– Фридрих Густавович, истинный крест, ничего не понимаю, – растерянно пробормотал архиерей.
– Не волнуйтесь, владыка, – успокоил его губернатор. – Мне кажется, дело движется к развязке.
Все части этой почти невыдуманной и почти детективной истории можно почитать здесь
Покойно стало в комнате. Белогурский и архиерей о чем-то негромко беседовали, врач достал из кармана карандаш и небольшую книжицу и принялся делать какие-то заметки.
Старшина банной артели заглянул в комнату, оценил обстановку и махнул кому-то в коридоре. Неслышно вошли два банщика и ловко убрали со столов грязную посуду, подкачали самовар, чтобы вода нагрелась, и также тихо и незаметно испарились.
– Странно даже не то, что Тибо-Бриньоль никому не сказал про картину, а то, что Иван Иванович ни после отъезда архитектора, ни потом, за пять лет, не проверил мезонин, – вдруг проговорил Михаил Дмитриевич.
– Вам тоже это показалось странным, – архиерей быстро повернулся к доктору. – Вот и я говорил Иванычу, что-де больно мутная история с архитекторской картиной. А он заладил: за шкапом стояла…не поднимался… надобности не было…Лушка убрала, полы вымыла да и всего делов…
– Иваныч жук еще тот, мы все это прекрасно знаем, – живо подхватил разговор Белогурский. – А тут – картина, да еще известного мастера. Чтобы купец свою выгоду упустил? Да он скорее удавится! Ох, простите владыка.
Архиерей слабо махнул рукой, «ничего мол, все понимаю», перекрестился и спросил в пустоту.
– Что-то Адама Францевича все нет. Не сходить ли к нему?
– Не надо никуда ходить, – послышался из-за двери голос прокурора, а через секунду показался в дверях и он. – Я уже все закончил.
Адам Францевич прошел в комнату, сел за стол, устало потёр переносицу под пенсне и налил себе чаю. А в дверях остался топтаться улыбчивый, немного растерянный, молодой человек с длинными до плеч темными волосами и в белой навыпуск рубахе. За плечами у него болталась широкополая шляпа, руки были испачканы краской, а подмышкой он держал какой-то прямоугольный предмет, обернутый в чистую холстину.
– Володенька, что тебе, голубчик, – ласково обратился к юноше Белогурский.
– Ко мне Дормидонт Петрович… Адам Францевич сюда зовет... а я же на этюдах… у меня вот, отмывать долго надо, – юноша аккуратно прислонил к стене прямоугольный предмет и показал испачканные руки. – А потом домой… взять, что велено… и сюда…
Юноша вконец смешался и смолк.
– Владимир Егорович, – сухо, но тоже ласково произнес прокурор. – Не волнуйтесь, никакой вашей вины здесь нет. Вы позволите, я расскажу, все как было?
Юноша кивнул и, взяв завернутый предмет, сел на краешек кресла, аккуратно пристроив предмет себе на колени.
– Адам, не томи, – наигранно сурово прогудел губернатор.
– Да и в мыслях не было, батюшка, – отшутился прокурор.
И рассказал...
Не зря, ох не зря волновался архиерей насчет картины. Подложил-таки купец всем вот такенную проблему. Конечно же, не находил он затерянного шедевра у себя на чердаке. Совсем другим голова была занята у Тибо-Бриньоля: готовил он новый проект для соседнего города. Не до этюдов ему было.
Зато на этюды любило приезжать одно московское семейство. Егор Иванович с сыновьями Владимиром и Константином частенько наведывались в свое имение. Братья руку ставили на пейзажах да жанровых сценках под чутким присмотром папеньки.
Работу Володеньки – белоснежную ротонду на крутом берегу по-над Окой и присмотрел Иваныч.
«Бес попутал», – плакался потом прокурору, припертый к стеночке купец. Решил он одним махом все проблемы свои решить: отвести подозрения в конокрадстве и предстать благороднейшим меценатом. Надолго бы хватило благодарности горожан.
Вот только незадача. Не хотел Володенька картину отдавать. Твердил одно на все просьбы и денежные посулы: «Не закончена… Работать и работать над ней еще надо…»
Но купец не внял. Избрал время, когда семейство уехало в столицу, запугал старого слугу и картину-то прибрал. А дальше все прошло как по маслу. За исключением вчерашнего дня. Володенька вернулся не в срок. Очень уж ему надобно было какой-то чудный закат или восход поймать, какой только в это время здесь бывает. И, зайдя по какой-то надобности в театр, обнаружил свою картину. Ужаснулся: не окончена же. Снял со стены и унес к себе – дорабатывать.
Заканчивал свой рассказ Адам Францевич под дружный смех. Белогурский похохатывал густо, солидно, с чувством-толком-расстановкой. Архиерей похихикивал, периодически крестясь, словно никак не мог решить: благочинно ли ему смеяться во весь голос. А Михаил Дмитриевич не стеснялся – заливался от души. Прокурор, улыбаясь, а улыбка ему чрезвычайно шла, терпеливо ждал, пока все успокоятся. И только Володенька недоуменно переводил взгляд то на одного, то на другого, и чувствовал себя не в свой тарелке, так до конца и не понимая своей роли в этом спектакле.
– Ох, Иваныч, ох пройдоха, – наконец успокоился архиерей. И, вздохнув, добавил. - Но как провел меня, охальник!
– Мда, Иванычу спускать такое нельзя, - враз посерьезнел губернатор. – А то совсем распоясался… Одни кони эти чего стоят…
– Ваше высокопревосходительство, не извольте беспокоиться, - отрапортовал прокурор. – Купцу строго поставлено на вид.
– Возымеет ли действие? – с сомнением протянул губернатор.
– Фридрих Густавович, ты же знаешь, у меня не забалуешь, – уже не так официально добавил прокурор. – Пригрозил в лучшем виде всеми карами небесными и земными.
– Прости, Адам, несколько в тебе не сомневался, – повинился губернатор.
– Господа, ну а как же быть с картиной? – вмешался Михаил Дмитриевич. – В городе может волнение начаться.
– Да уже началось. Шутка ли, чрезвычайное происшествие среди белого дня, – завздыхал архиерей.
– Спокойно, господа, спокойно. Не волнуйтесь, я все уже уладил, – примирительно покачал руками прокурор. И добавил, обратившись к юноше. – Володенька, покажи.
Владимир с готовностью вскочил с кресла и бросился разворачивать тот самый странный прямоугольный предмет. А когда приподнял его, все ахнули.
Невероятно чистая лазурь так и лилась с неба, грозясь выплеснуться за рамки картины. Густое золото листвы переливалось и шумело, а белоснежность ротонды казалась прозрачной под лучами восходящего бледно-розового солнца.
– Вот... закончил... Сегодня с утра… поймал натуру, – опять отрывисто заторопился Володя. – Говорил же... не закончена... зато теперь... вот. Пусть висит... где была... мне же не жалко… Главное, что закончил, как надо!
– Владимир Егорович, милый ты мой, ну я даже и не знаю, – губернатор развел руками и на миг потерял дар речи.
– Таалаант! – восторженно протянул доктор.
А архиерей ничего не сказал, только прослезился и, что-то шепча, перекрестил юного художника.
– Дормидонт Петрович, – позвал прокурор. И передал, как будто бы материализовавшемуся из воздуха секретарю, картину. – Повесь, голубчик, на прежнее место.
Дормидонт чинно принял картину и, держа ее на вытянутых руках, гордо удалился.
Спокойствие в N-ске было восстановлено. Грозную вывеску ШТАБ сняли, а городовой покинул свой временный пункт службы. Разошлись по домам почтенные заседатели – как раз успели к вечернему чаю. Убежал Володенька, бесконечно счастливый тем, что его картина так понравилась отцам города. Домидонт, повздыхав о несбыточном, вернулся к своему молоточку. И лишь почтмейстер не находил себе места: метался, заламывая руки, что-то бормоча, по своей уютно обставленной квартирке.
– Прав, прав Адам Францевич, ох, как он прав…, – волновался Серафим Валерьянович. – Нет, так дальше невозможно… Я пойду и все ей скажу! Точно так-с, скажу и будь, что будет…
И на следующий день весь город обсуждал новое, чрезвычайно приятное происшествие: предстоящую свадьбу почтмейстера и актрисы N-ского театра Авдотьи Тихоновны.
Вот такая картина маслом.
