Из записок генерал-лейтенанта Сергея Ивановича Маевского
Для удержания неприятеля (здесь французской армии Наполеона) сделана была последняя попытка пред Москвой (сентябрь 1812); но позиция для нее была избрана в такой "трущобе", где армия была вся "в яме", где она не имела ни простора, ни сообщений для взаимных подкреплений, и где на ее флангах мог утвердиться неприятель, завладеть ее выходами и располагать Москвой по собственному произволу.
Кутузову (Михаил Илларионович) оставалось, как многие хотели, или из ложного патриотического упрямства оставаться "в этой яме" и дать неприятелю владеть всем плацдармом действий и Москвой; или, подобно Меласу (Михаэль фон), отдать без боя Москву, чтобы только "купить свободу" и "выйти из этой ямы".
Может быть, последнее и исполнилось бы, ежели бы известный Фигнер (Александр Самойлович) не открыл направление неприятеля, угрожавшего уже стеснить нас и решить всю судьбу всей кампании.
После известных споров, решились, наконец, пожертвовать Москвой, чтобы "окупить"Россию. Итак, сам полководец, который накануне сдачи Москвы клялся Ростопчину, что он скорее погребет себя под развалинами Москвы, чем сдаст ее, был побеждён обстоятельствами и спас Россию.
Ложные понятия о чести спасти Москву исчезли; упрямство уступило место рассудку и из брожения его родилась мысль новая и высокая - стать на операционные линии неприятеля. Фланговый марш был следствием нашего пробуждения, или лучше, воскресением всей России.
Но то, что вводило нас в ошибки, вошло и в правило Наполеона. Привыкши побеждать нас и играть нами, как детьми природы, он никак не хотел еще верить, чтобы эти дети вдруг, или почти волшебно, перенеслись от невежества к совершенству.
Тоже, что устрашало нас (оставить Москву), испугало и самого Наполеона. Ложные расчёты, ложное честолюбие и непроницательная самонадеянность были следствием погибели полмиллиона людей и довершили собственное его несчастье.
Я помню, когда адъютант мой Линдель (?) привез приказ о сдаче Москвы, всё умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после "поносного отступления", или лучше, "уступления Москвы". Мой генерал Бороздин (Николай Михайлович) решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на его смену генерал Докторов (Дохтуров Дмитрий Сергеевич).
С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас, как избавителей; но, узнав, хлынули за нами целою Москвой! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой.
Чрез Москву мы шли под конвоем кавалерии, которая, сгустив свою цепь, сторожила целостность наших рядов, и первого, вышедшего из них, должна была изрубить в куски, не смотря на чин и лицо, - так боялись слить (?) родных с родными!
Кутузов, заметив сей хаос и желая поправить сколько можно ошибку, уступил Милорадовичу (Михаил Андреевич) "ветвь вымысла спасти армию и жителей". Милорадович был в арьергарде и видя, что неприятель с противной стороны, но в одно с ним время входит в Москву, решился сказать Наполеону: "если он не даст ему и жителям свободного выхода, то Милорадович погребет себя под пеплом Москвы".
Богатая мысль, твердая решительность и высокая душевная сила Милорадовича взвешена была с благами Москвы, которые ожидал найти Наполеон, и все это вместе спасло нас и восстановило равновесие.
Но войска Наполеона вошли в Москву прежде, чем мы прошли. Польские уланы, наскакав на наших, рубили на валтрапах их вензеля и, говоря: - Ту нима Александра, ту Наполеон. Милорадович едва узнав о сём, без конвоя и без свиты поехал к неприятельской цепи, которая устроилась против его и сквозь которую тащились огромные кортежи войск и жителей.
На запрос его, где неприятельский авангардный командир, - явился к нему Себастиани (?). После изъявлений дружбы, желаний и сожалений, Себастиани решительно приказал исполнить в точности условия "капитуляции" (здесь "временного перемирия").
Но когда он сказал Милорадовичу, "что ежели завтра, генерал ваш не прекратит напрасного кровопролития и не будет просить мира, тогда мы с вами сделаемся опять неприятелями, и вы будьте готовы встретить меня".
- Генерал! - отвечал Милорадович, - мы можем начать дело хоть сейчас: вы прикажите "вашим" атаковать "моих", а мы оба посмотрим отсюда, как они будут драться.
После столь беспримерного или "полубратского" поступка, где с обеих сторон господствовали некоторые великодушные уступки и самоотвержение, чему до Москвы не было еще примера, армия наша на другой день исчезла из общего вида, и мы увидели ее не прежде 4-5-ти дней. Это маскированное движение, конечно, принадлежало к числу мастерских военных действий.