«Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье.»
(Анна Ахматова. «Памяти Булгакова», 1940)
У литераторов свои счёты со временем. Их жизни не обрываются физической смертью. Литераторы, будь то писатели или поэты, живы, пока их читают.
Обычных людей, которые умерли от болезней в своих домах или на больничной койке, погибли на Колыме, на Бутовском полигоне или в АЛЖИРе, не воскресить. А вот литераторов — можно. Только для этого нужно дать им слово …
Итак, наш прошлый разговор мы завершили звонком из Кремля и знаменитым телефонным диалогом, который состоялся между Сталиным и драматургом Михаилом Булгакова 18 апреля 1930 года, на следующий день после похорон Владимира Маяковского…
Московские слухи вокруг диалога вождя и опального писателя Булгакова долго не утихали.
Когда писатель уехал в Крым, а это было уже летом, и погрузился в работу над инсценировкой гоголевских «Мертвых душ», Булгаков получил вызов в ЦК партии, но очень подозрительного вида. Михаил Афанасьевич его проигнорировал, не поверил. Оказалось, что это был «дружеский розыгрыш» Юрия Олеши. Жизненная трагедия Булгакова стала для Олеши поводом к неуместной хохме.
А вот Булгакову было совсем не смеха.
Вокруг писателя начал образовываться вакуум. Настоящие, надёжные друзья пропадали. Был арестован и выслан из Москвы очень близкий Михаилу Булгакову филолог-пушкинист Павел Сергеевич Попов...
Положение самого Булгакова после разговора со Сталиным практически не изменилось. Ну, дали прожиточный минимум, определили на службу в МХАТ. Но Булгаков так и остался опальным писателем. Все пути в печать и на сцену для него были перекрыты.
Враги Булгакова теперь к каждой новой булгаковской пьесе «готовились». Драматург ещё не завершил работу над «Мертвыми душами», а его враги уже готовили её провал.
Только мелькнуло известие о том, что Художественный театр собирается ставить «Мертвые души», как в Секретно-политический отдел ОГПУ поступил донос-сигнал сексота (учтён в ОГПУ за №84 от 20.09.1930):
«…Булгаков известен как автор ярко выраженных антисоветских пьес, которые под давлением советской общественности были сняты с репертуара московских театров. Через некоторое время после этого советское правительство дало возможность Булгакову существовать, назначив его в Художественный театр в качестве помощника режиссера.
Это назначение говорило за то, что советское правительство проявляет максимум внимания к своим идеологическим противникам, если они имеют культурный вес и выражают желание честно работать.
Но давать руководящую роль в постановке, особенно такой вещи, как «Мертвые души», Булгакову весьма неосмотрительно. Здесь надо иметь в виду то обстоятельство, что существует целый ряд писателей (Пильняк, Большаков, Буданцев и др.), которые и в разговорах, и в своих произведениях стараются обосновать положение, что наша эпоха является чуть ли не кривым зеркалом Николаевской эпохи 1825–1855 годов. Развивая и углубляя свою абсурдную мысль, они тем не менее имеют сторонников среди части индивидуалистически настроенной советской интеллигенции.
Булгаков несомненно принадлежит к этой категории людей, и поэтому можно без всякого риска ошибиться сделать предсказание, что все силы своего таланта он направит к тому, чтобы в «Мертвых душах» под тем или иным соусом протащить всё то, что когда-то протаскивал в своих собственных пьесах. Ни для кого не является секретом, что любую из классических пьес можно, даже не исправляя текста, преподнести публике в различном виде и в различном освещении.
И у меня является опасение, что Булгаков из «Мертвых душ», если он останется в числе руководителей постановки, сделает спектакль внешне, может быть, очень интересный, но по духу, по существу враждебный советскому обществу.
Об этих соображениях я считаю нужным сообщить Вам для того, чтобы Вы могли заранее принять необходимые предупредительные меры» ...
И меры были приняты: ни в этом, ни в следующем, ни в послеследующем сезоне «Мертвые души» не увидели сцены...
То, что писатель постоянно живёт под надзором Лубянки, для Булгакова не было секретом. Он знал, что его переписку читают не только адресаты…
На следующий 1931 год, в мае Булгаков делает следующую попытку докричаться до Сталина. Ему писатель направляет просьбу о заграничном отпуске.
В этом послании Булгаков откровенно называет себя затравленным и приконченным «одиноким волком» на поле советской словесности. Ему, Булгакову, «привита психология заключенного». И вывод:
«Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом ... Неужели я до конца моей жизни не увижу других стран?»
Булгаков прямо напоминает Сталину его же собственную фразу, сказанную по телефону: «Может быть, Вам действительно нужно ехать за границу?..»
И в конце письма добавляет своё давнишнее желание встретиться, лично поговорить, как по телефону предлагал сам Сталин:
«Писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам…»
Но в ответ — молчание. Гробовое. Которое длится и длится.
И Булгаковым овладевает беспокойство, потом отчаянье. Он становится действительно больным. Нервное переутомление, неврастения от бессилия, тоски и страха. Он боится выходить на улицу. Постоянно пьёт таблетки от головной боли. Побочные явления от этих лекарств потом явятся одной из главных причин почечной недостаточности ...
Но в голове неотступные мысли о встрече со Сталиным, о загранице. Неуёмное желание преодолеть и «переупрямить» свою судьбу...
Викентий Вересаев, которому Булгаков отправил письмо, где рассказал обо всём, советует не питать безумных надежд.
А тут ещё внезапная новость. Его друг Евгений Замятин всё-таки получил разрешение выехать за границу вместе с женой. И Булгаков провожал их на вокзале. А ведь и Булгаков, и Замятин практически одновременно направляли письма Сталину.
Чем взял? Тем, что Горький ему помогал? Или написал лучше?..
Так, в метаниях и в угасании надежд прошёл 1931 год.
Но в 1932-м вдруг появился «свет в тоннеле». После того, как Сталин в очередной раз осчастливил Художественный театр своим посещением и посмотрев спектакль задал вопрос: «А что это «Дней Турбиных» у вас не видно?»
И тут всё завертелось…
Вот как последствия этого вопроса Сталина отражены в агентурном донесении за № 181 от 21.01.1932г. 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ :
«21 января 1932 года во Всероскомдрам зашёл Булгаков. На вопрос о разрешении постановки его пьесы сказал: «Я потрясён. Сейчас буду работать так, как и раньше. В настоящее время я утром работаю над „Мольером“, днем над „Мертвыми душами“, а вечерами над переделкой „Дней Турбиных“. Играть в пьесе буду я сам, так как со мной могут выкинуть какой-нибудь новый фортель, и я хочу иметь твёрдую профессию».
Булгаков впрягся одновременно в три «упряжки». И даже актёром собирался сыграть роль судьи в «Пиквикском клубе» по Диккенсу. И сыграл эту роль прекрасно!
Он вошёл в «поток» большой работы. Ведь кроме книги о Мольере и доработки разрешённых «Мертвых душ», Булгаков заканчивал новую пьесу — «Адам и Ева». В неё драматург включил финальный пассаж, обращенный к одному из героев:
«Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество… Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь!»
Вместо писателя персонаж его пьесы отправлен к генсеку. С автора хватит!
Булгакову уже некогда. Его захватил роман о Мастере и Христе, который он было погубил в печке собственными руками. Он воскресил его из пепла и начал писать заново.
Сама жизнь преподнесла Булгакову ещё один «подарок». Подарок в виде встречи с иностранцем, с Эдуаром Эррио́, экс-премьером Франции, который симпатизировал СССР. Со слов мужа об этом Елена Сергеевна Булгакова записала в своём дневнике:
«Художественный театр. Дают «Дни Турбиных». В первом ряду партера — высокие гости во главе с Эррио. Он в восторге от спектакля. В антракте зовут автора. Поздравления. И вдруг неожиданный вопрос:
— Были ли вы когда-нибудь за границей?
— Никогда.
— Но почему?
— Нужно приглашение, а также разрешение советского правительства.
— Так я вас приглашаю!..
Звонки прерывают разговор. Спектакль продолжается».
А в Москве своя, суровая действительность. Ещё один близкий друг Булгакова арестован. Это - драматург Николай Эрдман.
«Ночью М.А. сжёг часть своего романа», — записала в дневнике Елена Сергеевна. Сейчас Булгакова если бы куда и послали, то совсем не в ту сторону, в какую поманил его Эррио́ ...
В марте 1934 года вождь вновь осчастливил своим визитом МХАТ. И вновь спрашивает, как бы между прочим, о Булгакове: ну, как он, работает в театре?
Возродились новые надежды. Писатель предпринял новую попытку прорваться в большой мир. Булгаков подал прошение о заграничной поездке вместе с женой на два месяца. Как и Замятин Булгаков попросил Горького о поддержке.
Казалось, можно рассчитывать на успех. Анкеты были заполнены, получены заверения чиновников, что дело решено, есть распоряжение, скоро получите паспорта. Уже сыплются поздравления.
Итак, Париж! Бонжур, господин Мольер!..
Но… Отсрочка, вновь отсрочка… Курьер от Художественного театра поехал за паспортами, привёз их всем артистам, кто подавал заявления. Привёз всем… кроме Булгакова. Ему отказали…
Когда писатель с женой вышли из театра на улице Булгакову стало плохо. Кое-как дошли до аптеки, положили на кушетку. Дали сердечные капли…
Опять нервный срыв, страх одиночества, смерти, боязнь пространства.
Обида, которую он воспринял как оскорбление, была так велика, что ещё раз написал Сталину. В письме рассказал всё, что случилось.
Привёл слова чиновника:
«паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение…Вы сами понимаете, я не могу сказать, чье это распоряжение, но распоряжение относительно вас и вашей жены есть…»
Просил о помощи… И вновь – никакого ответа.
Через год ещё раз подал заявление на заграничную поездку. Чтобы получить отказ. Надеяться больше было не на что…
И вот у Булгакова боль и беды его жизни вытесняются на страницы рукописи. В черновых записях романа появляется глава «Ночь».
Сатана-Воланд и Мастер летят над землёй на чёрных конях. Неведомый город внизу сверкает огнями.
«Я никогда ничего не видел. Я провёл свою жизнь заключённым. Я слеп и нищ», — говорит Мастер.
А в черновике главы «Последний путь», Воланд так определил судьбу Мастера:
«— Ты награждён… Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил… Я получил распоряжение. Преблагоприятное. Так вот, мне было велено… велено унести вас…»
Далее в черновике фраза обрывается.
А куда обычно «уносят»? В могилу… Или на небеса…
В агентурно-осведомительной сводке 6-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ от 23 мая 1935г. за № 203 сексот доложил на Лубянку:
«Булгаков болен каким-то нервным расстройством. Он говорит, что не может даже ходить один по улицам и его провожают даже в театр, днём. Работает много, кончил «Мертвые души» для кино, «Ревизора» для кино и сейчас заканчивает пьесу для Театра сатиры. Подписал договор с Театром Вахтангова.
Два основных мотива его настроений:
«Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определённо травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая — меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая — меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги — она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне, как к мелкому мошеннику.
У меня новая семья, которую я люблю. Я ехал с женой, а дети оставались здесь. Неужели бы я остался или позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто сводят со мной литературные счёты и стараются мне мелко пакостить».
Второй мотив:
«Работать в Художественном театре сейчас невозможно. Меня угнетает атмосфера, которую напустили эти два старика — Станиславский и Данченко. Они уже юродствуют от старости и презирают всё, чему не двести лет. Если бы я работал в молодом театре, меня бы подтаскивали, вынимали из скорлупы, заставили бы состязаться с молодежью, а здесь все затхло, почётно и далеко от жизни. Если бы я поборол мысль, что меня преследуют, я ушёл бы в другой театр, где, наверное бы, помолодел».
Булгакова преследовали и следили за ним буквально на каждом шагу.
Елена Сергеевна в своих воспоминаниях рассказывает, как однажды решили куда-нибудь пойти развлечься. Сели на удачу в автобус, который остановился у ресторана «Националь». Вот туда и зашли. И вдруг навстречу — здрасьте! — шофёр, который возил одного знакомого американца. Пожелал приятного аппетита, предложил после отвезти домой.
Дикая скука в ресторане, однако готовят хорошо, еда вкусная. Вальяжно зашёл какой-то молодой человек. Как к себе домой. Заказал бутылку пива. Не пьёт, уставился, не спускает глаз с писательской пары.
«По мою душу». Это слова Михаила Афанасьевича.
Расплатились, вышли. Оглянулись. Молодой человек, свесившись с лестницы, следил за ними в упор. Они — на улицу. Он, раздетый, мимо, что-то на ухо швейцару шепнул. Возможно, захотел увидеть, не уедут ли на иностранной машине…
В метро нервно хохотали: вот чёрт занёс! Покушали «порционных судачков»!
Во МХАТе в феврале 1936 года наконец-то была поставлен «Мольер». Премьера прошла с громадным успехом. Но радость была не очень долгой.
Начались атаки в газетах. Причём, неодобрительные отзывы были от собратьев по цеху: Олеша, Всеволод Иванов, Афиногенов…
Прошло меньше месяца после премьеры и «Правда» довершила окончательный разгром пьесы в статье «Внешний блеск и фальшивое содержание».
Статья была без подписи, редакционная. Значит выпущена по указке или с одобрения вождя. В статье говорится, что автор пьесы «пытается… протащить реакционный взгляд на творчество художника как „чистое искусство“»…
Михаил Афанасьевич: «Конец «Мольеру»!» …
В тот же день спектакль сняли с репертуара.
Налетели друзья, стали уговаривать: «Пишите письмо самому! Оправдайтесь! Покайтесь!»
В чём? С него хватит! Он больше писать не будет!
И снова донос на Лубянку.
«После статьи в «Правде» и последовавшего за ней снятия с репертуара пьесы Булгакова особенно усилились как разговоры на эту тему, так и растерянность.
Сам М. Булгаков находится в очень подавленном состоянии, у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному, хотя внешне он старается её скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась 4,5 года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя (снята и другая его пьеса — «Иван Васильевич», которая должна была пойти на этих днях в Театре сатиры), он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности, уже принятую театром Вахтангова — «Александр Пушкин», и, конечно, не последнее место занимает боязнь потерять своё материальное благополучие.
В разговорах о причине снятия пьесы он всё время спрашивает: «Неужели это действительно плохая пьеса?» — и обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью).
Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в „Мольере“ есть политический смысл?» — и дальше этой темы не развивал.
Так же замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя, по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися и подхалимствующими».
Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы (в «Багровом острове», «Мольере» и «Александре Пушкине») — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» ...
По этой записке на Лубянку можно «вычислить» сексота. На доносе проставлена дата 14 марта. Согласно дневника Елены Сергеевны Булгаковой, накануне, 13 марта вечером, у Булгаковых был гость — Эммануил Жуховицкий.
Этот человек несколько лет (!) крутился возле семьи Булгаковых. Он нередко появлялся около иностранцев в роли то ли переводчика, то ли литературного агента, то ли просто советчика.
Михаил Булгаков его не любил, нервничал. Вот что писала в дневнике Елена Сергеевна о нём:
«Не то вы делаете, Михаил Афанасьевич, не то!.. Вам бы надо с бригадой на какой-нибудь завод или на Беломорский канал. Взяли бы с собой таких молодцов, которые все равно писать не могут, зато они ваши чемоданы бы носили…»
«Я не то что на Беломорский канал — в Малаховку не поеду, так я устал». Это Булгаков.
«Вы несовременный человек, Михаил Афанасьевич!»
Потом Жуховицкий исчезал. Потом звонил с вопросом: «Что вам пишут из Парижа?»
Брался хлопотать о разрешении в органах на заграничную поездку Булгаковых. Начинал уговаривать Михаила Афанасьевича написать заявление, что принимает большевизм: «Вы должны высказаться, должны показать своё отношение к современности…»
Михаил Афанасьевич, понимая, кто его собеседник и кто стоит за его спиной, откровенно предлагал:
«Сыграем вничью. Высказываться я не буду. Пусть меня оставят в покое» ...
Булгаковы числили Жуховицкого в своём «домашнем ГПУ». Не выдержали, отлучили его от дома (был «послан»), но он снова вернулся.
Пришёл поздно, ближе к полуночи, злой и расстроенный. «Ну, ясно, потрепали его здорово в учреждении», — записала в дневнике проницательная Елена Сергеевна. Начал угрожать: Булгаков должен написать агитационную пьесу, иначе его «Дни Турбиных» снимут.
«Ну, я люстру продам», — усмехнулся писатель.
«Словом, полный ассортимент: расспросы, вранье, провокация», — записала Елена Сергеевна. Булгаков не стал с ним разговаривать, ушёл в кабинет, взял бинокль и начал разглядывать луну…
Работать во МХАТе, где Булгаков стал «белой вороной», было для него уже невыносимо. Он принял приглашение Самосуда и поступил в Большой театр на должность либреттиста...
Круг друзей Булгакова ещё сузился. Весной 28 марта 1936 года был арестован Николай Лямин, филолог, знаток европейской литературы. Его Булгаков называл лучшим своим другом.
Летом, в августе 1936 года с процесса над Л.Б. Каменевым и Г.Е. Зиновьевым («Первый московский процесс») в стране началась вакханалия арестов, кровавая мясорубка, повальная жатва смерти…
Дом Булгакова давно уже не был крепостью. 7 ноября, в праздник, к Булгаковым пришли гости. Был обычный разговор.
Но его содержание сразу же легло на стол оперуполномоченного Шиварова в виде агентурного донесения:
«Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока ещё не гонят с места (Большой театр), и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер — историческое и из времени Гражданской войны.
Если опера выйдет хорошая — её запретят негласно, если выйдет плохая — её запретят открыто.
Мне все говорят о моих ошибках, и никто не говорит о главной из них: ещё с 29–30-го года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики.
Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и её сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц.
В истории с «Мольером» одним из таких людей был Олеша, написавший в газете МХАТа ругню.
Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет всё, что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность ещё лишний год скрывать свою творческую пустоту.
Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну, был процесс — троцкисты, ну, ещё будет — ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение.
Я поднадзорный, у которого нет только конвойных.
Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли. Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. Мадрид возьмут, и будет резня. И опять-таки если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней — мне всё равно бы, этого не дали.
Об Испании может писать только Афиногенов, любую халтуру которого будут прославлять и находить в ней идеологические высоты, а если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили!
Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен.
А может быть, я дурак и мне это уже сказали, и я только не понял…»
Признаюсь, комок подступал к горлу, когда впервые читал этот донос на великого писателя…
По хронологии это один из самых последних рассекреченных документов Лубянки на Булгакова, которые удалось найти в Сети. Наверняка были и другие. Слежка за писателем шла до конца его жизни…
А жить оставалось Булгакову три года, четыре месяца и три дня.
Впереди – тяжкая болезнь, фанатичный труд одиночки, искупляющая любовь супруги, очень редкие всплески радости и удачи, новые удары и неизбежные компромиссы...
Противостояние власти и диалог со Сталиным продолжались до самой смерти и даже после. Словами героев Булгакова.
Как-то Елена Сергеевна заметила в какой-то рукописи: «Опять ты про него…»
Михаил Афанасьевич ответил: «Я его в каждую пьесу буду вставлять!..»
В воспоминаниях Сергея Ермолинского, ещё одного друга писателя, нашёл поразивший меня эпизод допроса, когда на Ермолинского следователь орал:
«Вы не знаете, в чём ваше преступление?!
В пропаганде антисоветского, контрреволюционного, подосланного белоэмигрантской сволочью так называемого писателя Булгакова, которого вовремя прибрала смерть!..»
Да, Булгаков не был арестован. Но он жил с ожиданием стука в дверь и в этом его судьба похожа на судьбу многих писателей, к которым власть так или иначе находила и применяла «меры пресечения».
Нет ареста? Но есть другие способы репрессий.
Какие? Арест рукописей, запрет печататься, выезжать за границу, лишение заработка и средств к существованию. Этим калечилась психика и ускорялась гибель…
В октябре 1939 года отчаявшийся Булгаков написал завещание. Он тяжко неизлечимо болен. Коллеги и знакомые написали письмо в правительство с просьбой отпустить Булгакова в Италию на лечение.
И вновь никакого ответа…
10 марта 1940 года Булгаков скончался.
В тот же день в его квартире раздался звонок. Звонили из секретариата Сталина.
Секретарь: «Что, товарищ Булгаков умер?»
Вдова Булгакова: «Да, умер». На том конце провода положили трубку …
Но в конечном счёте поединок с Вождём завершился победой Мастера. Вот только отпраздновать эту победу Мастеру не довелось…
И главным в жизни Булгакова, всё-таки, был не диалог с вождём, а разговор с читателем. И разговор продолжается.
Этому разговору не смогли помешать ни Лубянка, ни Сталин…
Источники:
1. Материалы с сайта docs.historyrussia.org. Письма во власть. 1917-1927, 1928-1939: Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры, большевистским и советским вождям.
2. Материалы с сайта bulgakov.literature-archive.ru
3. Материалы с сайта m-bulgakov.ru
4. Материалы с сайта bulgakov.lit-info.ru
5. Материалы с сайта nkvd.memo.ru
6. О.Б. Мозохин. Право на репрессии: внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). Эл. версия на сайте azbyka.ru
7. 6. Головкова Л. А. Спецобъект НКВД «Коммунарка» (1937—1941): Альбом-монография. — М.: Изд. агентство «BE-ART Group», 2009.