Часть 2
Часть 1.
Оказавшись за забором во весь свой рост, я снова услышала щенячий плач. Приглушенный, словно за дверью. Это заставило меня вскочить на ноги еще до того, как он прекратился. Но я успела заметить. Уловить направление, откуда он доносился.
Это не была будка. Ни за домом, ни где-либо еще. Не стоило пытаться искать щенка и в доме. Его там не было. Так же, как и на дереве, крыльце или в сарае.
Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе! Вот и сейчас, дрожа всем телом, я все еще стояла на месте, медленно опуская взгляд вниз. На землю. Уши знали, где нужно искать, хоть разум и отказывался верить им. Но когда глаза заметили шевеление вспаханной почвы, ему пришлось согласиться — что-то там есть.
И это что-то было живым.
Когда случается встретиться с тем, что не под силу вынести даже взрослому, ты — ребенок — не перестаешь быть ребенком. И решения тоже принимаешь детские. Я закричала:
— Что-о-о? Что-о-о?
Со стороны, должно быть, это выглядело забавно. Маленькая девочка, глядящая себе под ноги и спрашивающая у грядок:
— Что-о-о?
Но это первое и единственное слово, пришедшее мне в тот момент в голову. Казалось, тогда его было слышно даже за селом, где уже начинали умирать маки, но на самом деле голос мой звучал сипло, как кашель заядлого курильщика. И тихо.
Достаточно тихо, чтобы из дома не выбежала в ту же секунду старуха. С сыночком в придачу. Никто не прогнал меня, не поймал пристальным взглядом. Это случилось чуть позже. А пока я лишь замолчала.
Земля же продолжала извергаться слабыми импульсами. Я осторожно присела рядом, все время оглядываясь, особенно в сторону окон, завешенных пожелтевшими от старости занавесками. За ними начиналась тьма, и она пугала меня.
Но не так сильно, как биение почвы. Рядом лежала ветка. Секунда, и я уже раскапывала ею дрожащий холмик. Еще одна, и на поверхности показалась белая шерсть. Снова мое:
— Что-о-о?
Будто я все еще надеялась увидеть что-то другое. Но ветка продолжала откидывать черную землю и открывать все больше пушистой плоти. На моих глазах рождался щенок, и я думала:
— Хоть бы живой.
Вот уже и лапки показались. Освобожденные от тяжести почвы, они задрыгались, лягнули палку. Я обрадовалась.
— Живой!
И тоже начала работать быстрее. Смахнула с ушек земляные комочки и перешла к мордочке. На этом белая шерсть заканчивалась.
— Что-о-о?
Та белая шерсть, которую не смогла испачкать сухая черная почва. Но крови, алой у самых глазниц и уже потемневший у носа, это оказалось под силу. Она лилась из забитых землей ям, которых не должно было быть. Нет! И мой разум отлично это понимал. Он осознавал это настолько сильно, что кроме протеста против этих влажных сочащихся дыр больше ни о чем не желал думать.
Щенок снова заскулил, и ко мне вернулся мир звуков. Вновь запели птицы, где-то вдалеке закудахтала курица. И было отчетливо слышно что-то еще.
— Тук-тук-тук.
Я вскинула голову. Посмотрела на окна.
— Тук-тук.
Из темноты на меня глядел….
— Тук-тук.
Обычный парень. Молодой человек с черными волосами и бледной, почти светящейся во тьме кожей. Лицо его не было перекошено, как я себе представляла. Глаза не косились в разные стороны, а нос не выглядел похожим на трутовик. Он был нормальным. Обычным….
Если бы не одно но. Его улыбка. Отражение детской радости на взрослом лице, где глаза все же выдавали его жуткий плотоядный настрой. Они смотрели прямо на меня.
И я тоже не могла отвести взгляд. Казалось, если я это сделаю, то он, старухин сын, пропадет, как паук под кроватью, и тогда станет по-настоящему страшно. Там мы и глядели друг на друга, пока внизу постанывал щенок.
Не знаю, как долго еще я могла бы выдержать, но парень решил мне проиграть. Вот только от этого не стало легче. Он резко исчез в темноте комнаты, и я догадывалась зачем. Нужно было срочно бежать!
Я схватила в руки измученного щенка и кинулась обратно к забору. Земля сыпалась мне на ноги. Просунув белую тушку на волю, я оглянулась. Невозможно было не сделать этого, ведь голос, хриплый, а иногда свистящий, догонял меня за спиной.
— Мой-о-о-о, — вытягивал он. — Мой-о-о-о.
Старухин сын уже стоял на крыльце в одних лишь трусах телесного цвета. Я надеюсь, что они были на нем, иначе… В любом случае мой восьмилетний мозг приказал глазам видеть именно их. Я кинулась к дырке в заборе.
— Мой-о-о-о. Верни-и-и.
Мне казалось, голос звучал все ближе, и я уже не боялась порвать свое милое платье. Совсем позабыла про шиферные сталактиты.
— Верни-и-и!
Совсем. Так что те врезались острыми концами мне под лопатками, зацепили платье, а заодно и кожу. Я чувствовала их назойливые поглаживания, но в тот момент мне было слишком страшно, чтобы обратить внимание на боль. Боль. Появившись в теле, после она может только спадать. Страх же растет. Даже когда кажется, что больше некуда.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — закричала я.
Может, вместе со словами из меня вышла бо́льшая часть распирающего грудную клетку ужаса, а может, стоя по другую сторону от забора, я в самом деле ощутила себя в безопасности, но мне стало легче дышать. Щенку, видимо, тоже. Он замолк, и звук, который все еще издавался его измученным тельцем, заключался лишь в тихом свисте влажных ноздрей.
— Не-е-е-т. Нет! — из дыры в заборе был снова слышен плач.
На сей раз старухиного сына. Под два метра ростом, он звучал как ребенок. Обиженный и в то же время очень злой.
— Я хотел сам! Моё!
Последнее, что я услышала. Остальное было заглушено биением моего бешеного сердца. Я побежала, и ветер, свистящий мимо ушей, успокаивал его своей свободой.
— Ты тоже свободна, — шептал он.
Любопытство и страх. Иногда они отлично уживаются вместе!
У калитки я обернулась. И в ту секунду, что длилась между решением все же посмотреть назад и тем, что открылось мне после, я металась в необъяснимом логикой предвкушении. Не думаю, что я хотела увидеть следящие за мной глаза, но и сильного огорчения от этой картины я тоже не помню.
Позже, когда я уже громко звала отца, важные мысли пришли мне в голову:
— Он знает, где я живу.
Но тогда я еще не знала, насколько они важные.
Меня не отругали ни за платье, ни за царапины на спине. И даже за мое расследование. Его итоги, вот что заняло всех в тот вечер. Даже маму, чья ладонь приросла к губам, опускаясь только чтобы сказать:
— Я говорила. Я знала.
Щенок умер спустя два дня. Слух о нем и о причинах его смерти разнесся по селу быстрее свежего хлеба по утрам. И больше никто не отдавал старухе своих щенков.
Это радовало, но неделю после похорон я ходила расстроенная, хоть и не так сильно, как Колька. Даже позабыла про свои важные мысли, пытаясь его подбодрить.
— Бедный Слепыш, — так он его назвал.
— Бедный Слепыш, — повторял Колька, плача в подушку.
Я же гладила его по голове, и мне хотелось вернуться в прошлое. Не полезть в ту дырку, не спасти щенка. Чтобы Колька ни о чем не узнал, чтобы ему незачем было страдать. Жестоко, но Колькиных слез я не выносила. Не позволяла им литься в одиночку.
— Есть собаки-поводыри. А я буду мальчик-поводырь для собаки, — выдумывал Колька в тот день, когда щенок все еще дышал.
И я очень надеялась, что все так и будет.
Мы похоронили Слепыша во дворе. Там, куда указал нам отец.
— Здесь под вишней.
Сверху был положен большой булыжник размером с Колькину голову. Мы не разрешили отцу помочь нам его принести. Хотелось сделать всё самим.
Но мальчиком-поводырем Колька все же стал. Когда окотилась Василиса. Восемь славных котят!
— Пушистик, Полосатик, Симба, Шустрик, Дымок, Ушастик, Хвостик, Черныш, — половину назвал Колька, половину я.
Как они пахли! Помню, я тогда удивлялась, почему же люди не делают духи с ароматом котят.
Они были такими крошками. Василиса таскала их с места на место, все не могла найти подходящего. Колька ей помогал.
— Пап, пап, я их снова всех перенес, куда Василиса сказала, — хвалился он.
— Колька! — трепал его по макушке отец. — Когда делаешь хорошее дело, не нужно о нем всем говорить. А то оно становится уже не таким хорошим.
И Колька кивал.
А потом пропала Василиса.