Посвящается доблестному 44-му Нижегородскому драгунскому полку,
русским воинам, павшим за Отечество, и их родственникам.
XVIII век. Далеко еще Нижегородскому полку (Непобедимый 44-й Нижегородский драгунский полк. 200 лет боевой истории) до той поры, когда он стал «твердым, как кремень». Далеко до благодарного Тифлиса, спасенного от мусульманского завоевания. Далек еще он от своего «звездного часа», как говорят в наше время, а правильнее, от своего «звездного века» на Кавказе.
*
Самые яркие страницы в свою историю Нижегородским полком вписаны в ХIХ веке за время его более чем 100-летнего пребывания на Кавказе, где он покрыл себя бессмертной славой – во времена русско-турецких и персидских войн и покорения Кавказа. Тяжкие были десятилетия, чреватые и потерями, и лишениями. Но тем величественнее вырисовывается беспримерный боевой путь полка.
Великий князь Михаил Николаевич, назначенный Главнокомандующим Кавказской армией, обращаясь к полковому строю, сказал: « Я не могу приветствовать славные дела Нижегородцев иначе, как с обнаженною головою!» И Цесаревич Александр Николаевич, передавая полку приветствие от императора: «Государь-император поручил мне передать вам поклон и благодарить вас за вашу славную службу!»
Не стеснялись монаршие особы обнажить голову и поклониться своим воинам.
*
Несколько небольших «зарисовок» к большой «выставке» под названием 44-й Нижегородский Драгунский полк, которая еще ждет нас «в главном зале».
Зарисовки – в полной мере показательные. Было обычным делом, когда из полка для решения каких-то «острых» задач брались один-два эскадрона. Или кто-либо из офицеров, когда требовалось проявить не только военную смекалку, твердость, бесстрашие, а и дипломатические способности, силу убеждения ССЫЛКА!!!!! или там политкорректность – об этом будет позже. Так, персидского принца Аббас-Мирзу на переговорах с русским командованием охраняли 30 его курдов и 30 Нижегородских драгун; плененный на Кавказе имам Шамиль, до его отправки в Россию, содержался под охраной в Нижегородском полку, и еще много подобных примеров.
*
Во второй половине 18 века полку было назначено заниматься не свойственной боевому подразделению деятельностью – «разными командировками за ворами», практически полицейской службой.
… В Белозерск для обеспечения розыскных действий прибыла команда Нижегородских драгун под начальством прапорщика Энгельгардта. Местный магистрат, как выяснилось позже, «норовивший ворам, бывшим у него на откупе», отказался предоставить ей помещение. Тогда Энгельгардт, человек решительный, сам распорядился занять квартиры у самых именитых обывателей города, доложив при этом обо всем сенату.
Вскоре к Энгельгардту явился отставной солдат и рассказал, что несколько месяцев назад им был пойман вор, некто Чмутов, житель Белозерска, и сдан в магистрат. Магистрат же дело это «замял».
Энгельгардт вызвал к себе Чмутова, а когда магистрат ответил, что обвиняемый скрылся, приказал арестовать его жену и сына. В деле был еще замешан белозерец Попонин, причастный к краже; Энгельгардт арестовал и его, а тут разыскали и самого Чмутова.
Тогда магистрат «с излишней горячностью заступился за своих сограждан» и подал в Сенат жалобу «О захвате и держании в колодках именитых купцов и посадских людей драгунскими сыщиками» и чтобы «учинено было с ним, прапорщиком, по законам». Энгельгардт же оправдывал свои действия тем, что глава магистрата являлся кумом Чмутову, а еще один ратман (должностное лицо в органах местного самоуправления, член магистрата) – свояком Попонину. Военная комиссия от сената оправдала Энгельгардта и наложила на белозерский магистрат крупный денежный штраф, «дабы впредь тому подобных неправильных представлений и излишних в настоящих делах затруднений и напрасных проволочек чинено им не было».
*
В 18 веке наш беспокойный западный сосед – Польша, вернее, Речь Посполитая, объединявшая польские и литовские территории – принуждала Россию к военным действиям. Она становилась то союзником шведов, то нашим союзником, то создавала конфедерации (временные политические союзы шляхты) то за своего короля, то за шведского.
… Летом 1768 г конфедераты притихли, и казалось, что смуте положен конец. Но вдруг новая конфедерация, вспыхнувшая в горных областях, перебросилась в Краков и грозила охватить весь юго-запад Польши.
Весть о событиях в Кракове прежде всего дошла до Сандомирского воеводства, где войсками тогда командовал полковник Панин, командир 44-го Нижегородского полка, вернувшийся по болезни из корпуса Апраксина. Для предотвращения этой опасности действовать требовалось быстро и решительно. Но кроме двух Нижегородских эскадронов да двух рот гренадерного полка, стоявших под командой полковника Бока в самом Сандомире, других войск в его распоряжении не было. Да и роты, и эскадроны были далеко не в комплекте. Правда, ожидалось прибытие 150 человек, шедших из Украинской дивизии, но они были еще около Киева и могли прийти не скоро. А события развивались очень быстро. Драгунский офицер, посланный на разведку, пробрался в сам Краков и привез известие, что конфедерация уже объявлена и инсургенты (вооружённые отряды гражданского населения, противостоящие властям) укрепляют замок.
Панин вызвал сандомирские роты, присоединил к ним два Нижегородских эскадрона, и двинул этот небольшой отряд прямо под стены древнего Кракова. Он был все еще болен, но, поручив командование подполковнику Боку, следовал и сам за своими эскадронами.
Русский отряд силою всего в 230 штыков и 180 сабель появился под укреплениями Кракова, все ворота которого были завалены толстыми бревнами. Лишь одни были открыты настежь: наш отряд видел, как через них к широкому рву с перекинутым мостом двигалось польское войско – пехота и конница с орудиями.
Еле сидевший на коне Панин опытным взглядом следил за движением поляков, и только головная их часть стала спускаться с моста в долину, он бросил на них свои эскадроны. Поляки, не успев развернуться в боевой порядок, открыли беспорядочный огонь в разные стороны, а когда их головная часть была отброшена на мост, среди них началось такое смятение и давка, что в бегстве они сталкивали друг друга в воду, чтобы скорее протиснуться обратно в узкие крепостные ворота. «На плечах» бегущих Нижегородцы пронеслись через мост, ворвались в ворота и вместе с подоспевшей пехотой гнали неприятеля через весь форштадт (предместье крепости) до самого замка, ворота которого тут же закрылись, а со стен началась пушечная пальба.
У подполковника Бока имелась всего одна полковая пушка; ее придвинули к главным воротам и открыли по ним огонь; пехота стреляла залпами. Однако разбить окованные толстыми железными решетками ворота было трудно, а штурмовать замок двумя ротами нечего было и думать. А потери наши росли. Сам Бок был ранен пулями в плечо и ногу, но не оставлял отряд и продолжал распоряжаться боем. Из двух рот его уже выбыло два офицера и 30 гренадер. Панин еще раньше, видя бесполезность своих драгун с короткими карабинами, отвел их за соседние строения; тем не менее, и Нижегородцы потеряли убитыми полкового литаврщика и одного карабинера.
Дальнейший штурм замка был бы чреват большими потерями. У Бока не оставалось и 400 солдат, тогда как за крепостными стенами было 3000 вооруженных конфедератов, и на одну его пушку приходилось 10 польских. Стало известно, что из крепости были выдворены все, кто не внушал полного доверия – осажденные решили защищаться до последнего. Нижегородские разъезды, посланные разведать, нельзя ли атаковать город с другой стороны Вислы и овладеть им внезапным нападением, донесли, что все переправы уничтожены. Опасаясь сам ежеминутной вылазки и нападения, Бок вывел отряд из форштадта и расположил его в близлежащей деревушке в нескольких верстах от города, приказав прислать из Сандомира вернувшиеся туда с задания две свои последние роты со второй полковой пушкой.
Стоянка эта была трудной: фуража достать было негде, а пускать лошадей в луга не было возможности – приходилось быть настороже, чтобы не пропустить подкрепления в Краков, и по Висле день и ночь стояли кавалерийские пикеты.
Не было дня без какой-либо мелкой стычки здесь или там, но случались и серьезные столкновения. Человек 200 конных поляков, прорвавшись через все наши аванпосты, наткнулась на Нижегородский эскадрон из 50-ти рядовых и двух офицеров, который преградил им путь к Краковскому замку. Завязалось «дело»; оба офицера, трубач и пятеро карабинеров из наших были ранены. Пехота, спешившая на помощь, подошла уже тогда, когда поляки успели войти в городские ворота. На месте боя конфедераты оставили 22 трупа и 10 человек тяжелораненых были взяты в плен.
Панин, еле успевавший со своими драгунами всюду, где требовалось, жил на аванпостах и при первых выстрелах являлся на коне. Князь Репнин, ценя мужество истинного воина, настойчиво убеждал его подлечиться и звал в Варшаву: «Я знаю, – писал он ему – что вы измучены болезнью, и что, не глядя на то, садитесь на лошадь во время сражений. Пожалуйста, друг мой, перестань это делать. Вся армия довольно знает, и я, ваш старый приятель, что выстрелов вы не боитесь, а прошу вас скорее приехать для излечения, да наконец я и насильно, по дружбе, перевезу вас сюда, если сего письма не послушаетесь». Но Панин остался в отряде вплоть до падения Кракова.
Генерал Апраксин, покончив с конфедератами в Баре, двинулся ему на помощь и прибыл к Кракову в конце июля. С ним пришел только один эскадрон Нижегородцев, так как остальные два оставлены были по пути для охраны границы от вторжений Потоцкого.
Прибытие свежих сил не сильно изменило положение дел: Апраксин два раза штурмовал крепость – и оба штурма были отбиты. «Бунтовщики так заупрямились, – докладывал он князю Репнину – что преклонить их лаской нет никакой надежды, а к разбитию стен тоже способов не имею, ибо, кроме картечных зарядов к пушкам, других у меня нет, и я принужден довольствоваться тем, что, окружа оный город, держать его в блокаде... Я взял было намерение эскаладировать город, только двойные стены, а в некоторых местах и тройные, того мне не дозволяют, а ворота из города, сколько я извещен, землею все позасыпаны».
Тем не менее, не прошло и двух дней после этого письма, как мужество русского отряда преодолело все преграды. В ночь на 6 августа сделана была третья попытка – и Краков пал.
Императрица по достоинству оценила геройские усилия русских войск: всем офицерам и нижним чинам, бывшим под Краковом, пожаловано «третное жалование», на что пошла часть собранной контрибуции и все отбитое в Кракове серебро, перечеканенное в монету.
С падением Кракова сила конфедератов была сломлена, но как обычно бывает, круги от брошенного камня на воде оставались: масса мелких шаек не только грабила проезжающих, но даже позволяла себе нападать на регулярные войска. Генералу Апраксину приказано было направить против них целый казачий полк «под началом штаб-офицера храброго и расторопного, на которого можно было бы положиться». Апраксин рекомендовал секунд-майора Нижегородского полка Новокщенова, князь Репнин утвердил назначение, направив ему «инструкцию»: «Господин секунд-майор Александр Васильевич! Слыша об вас похвалы, доставляю вам случай отличиться; но при сей оказии рекомендую вам соблюдать между казаками наистрожайшую дисциплину».
И Новокщенов блистательно исполнил поручение: край был очищен, дороги стали свободными, а на казаков его не поступило ни одной жалобы.
Затем провинциальные сеймики в польских землях прошли спокойно, и Нижегородский полк, наблюдавший за ними в нескольких городках, получил приказание перейти в Варшаву, в корпус генерала Подгоричанина, а оттуда вскоре в Луцк, где собирались войска из Литвы и Польши. Начиналась турецкая война.
Полковник Панин с Нижегородским полком участвовал в двух ее исторических битвах – на Ларге и Кагуле.
… Узнав о поражении своего передового корпуса у Рябой Могилы, крымский хан с огромной 80-тысячной армией занял позиции за речкой Ларгой и стал поджидать верховного визиря, передовые войска которого, переправляясь через Дунай, присоединялись к татарам. Главнокомандующий Румянцев собрал военный совет и произнес там достопамятные слова: «Достоинство и слава наша не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду». Атака была решена, и 7 июля в долине Ларги произошел бой.
Войска крымского хана потерпели полное поражение. Весь лагерь с богатейшей ханской ставкой достался победителям, и в нем было захвачено столько ценностей, что главнокомандующий назначил в каждый корпус для раздачи нижним чинам по тысяче рублей. В числе трофеев было 30 пушек, три мортиры, но знамен только восемь. Румянцев приказал даже произвести по этому поводу следствие, и оказалось, что знамен было взято множество, но их шелковые ткани понравились казакам и они порвали их себе на платки.
Буквально через пару недель, 21 июля 1770 года состоялась битва на Кагуле.
Многотысячная масса турецкой конницы обрушилась на наши дивизии. Казалось, такой махине ничто не сможет противостоять. Но она стеснилась на небольшом пространстве, которое занимала наша боевая линия, и турецкие конники только мешали друг другу. И наши батареи начали поливать ее картечным огнем, а пехота - ружейным.
Когда турецкая конница отступила, русские войска с криком «Виват, Екатерина!» двинулись к неприятельским укреплениям. И тут, когда уже до них было «рукой подать» по выражению Румянцева, десять тысяч янычар, устроивших засаду под самым укреплением, мгновенно появились из лощины и с саблями в руках ворвались в нашу пехоту, заставив ее обратиться в бегство. Тогда Румянцев и произнес свои исторически-знаменитые слова: «Теперь настало наше дело!» И сам поскакал навстречу бегущим. Единственным словом «Стой, ребята!» он смог остановить их: видя, какой опасности подвергает себя сам главнокомандующий, солдаты быстро стали собираться вокруг него. А сюда уже спешил 1-й гренадерский полк, а также помощь из других дивизий. Натиск янычар был остановлен, они подались назад – и в этот момент на них бросилась вся русская кавалерия. Нижегородский полк, предводимый полковником Паниным, вместе с другими мчался в эту славную атаку, которая окончилась полным истреблением янычар. Их грозное имя навсегда утратило с этих пор свое устрашающее значение – Кагул стал их могилой.
Под ударами наших дивизий вся турецкая армия, объятая паникой, побежала – настало время действовать опять кавалерии, и Нижегородцы вместе с другими полками гнали турок до самого Дуная.
Кагульское сражение окончилось в полдень. Турки, потеряв до 40 тысяч человек, разбиты были в прах, татары, не успевшие им помочь, развеялись по степи. Весь лагерь с великолепной ставкой верховного визиря, 140 орудий и 60 знамен остались в руках румянцевской армии. «Да позволено мне будет, Всемилостивейшая Государыня, – писал Румянцев к императрице – уподобить настоящее дело делам древних римлян, коим Вы велели мне подражать: не так ли армия Вашего Императорского Величества поступает теперь, когда не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он». И императрица отметила Кагульскую битву учреждением особой серебряной медали, которая вручена была всем участникам ее для ношения на голубой Андреевской ленте.
Спустя 75 лет на высоком холме, на том месте, где стояла ставка верховного визиря, был воздвигнут памятник с высеченной надписью: «Памятник сей незабвенной битве, в которой пали навсегда свирепые янычары, несколько столетий страшившие Европу, Азию и Африку, поставлен велением Николая I, Императора и Самодержца всея России, в лето 1845».
За это сражение, в котором, по словам реляции, полковник Панин «с вверенным ему полком между кареями атаковал многократно неприятельскую конницу и, насквозь пробившись через густую их толпу, мужественно опрокинул оную», он был награжден орденом Св.Георгия 4-й ст.
Кагульской битвой закончилось для Нижегородского полка участие в кампании 1770 года.