«Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надёжный причал…». Так, по-моему, поётся в хорошей песне прошлых лет. Правильно поётся. Как говорится – все мы родом из детства. Там, в далёком детстве, закладывались основные понятия, привычки и впечатления, которые будут той основой, на чём и будет держаться вся наша последующая жизнь, до края того срока, что нам отпущено на земле.
Вроде и оглянуться не успел, а возраст мой подбирается к шестидесяти трём годам. Уже не «вьюнош кудрявый», но ещё и не глубокий старик. Нормальный возраст, со своими воспоминаниями, болячками, бессонницами. Но я по-прежнему встречаю с радостью каждый рассвет, и с благодарностью каждый вечер моего очередного прошедшего дня. Мои воспоминания для меня, как драгоценные камни, в шкатулке моей памяти. Весёлые, и не очень, грустные, а порой и горькие. Но из этих камешков сложилась моя жизнь, такая, какая есть.
Одно из самых дорогих воспоминаний – это мысли о родном доме, о родном очаге. Почему то я не столько вспоминаю родительскую квартиру в моём родном Кривом Роге, где я прожил семнадцать лет, до поступления в лётное училище, как больше помню родную хату в селе Узин, что под Киевом. Там я прожил гораздо меньшее время. Какое-то время до учёбы в школе и все зимние и летние каникулы школьных лет. Но понятие «родительский дом» у меня прочно связано именно с этой небольшой украинской хатой, которую дед сам построил в 1928 году, и где родилась моя мама Оля в 1936 году.
Этот маленький родной дом иногда возвращается ко мне в сновидениях, а иногда я просто вспоминаю о нём. Его стены, его запахи, нехитрое убранство комнат. Но главным, краеугольным «объектом» воспоминаний, чаще всего становится ПЕЧЬ. Да-да, обыкновенная печь. Хотя, как раз необыкновенная. Для меня. Нет, я не ездил на ней, как Емеля в сказке. Просто для меня с этой печью связано так много воспоминаний моего детства, да и юности, и когда я бывал в родной хате уже взрослым человеком.
Мне много раз доводилось бывать в украинских хатах и русских избах. Я видел много разных печей. В принципе, они все одинаковы. Их главное назначение – быть очагом, источником тепла, местом приготовления еды и много чего ещё. Да вы сами, если вам повезло, наверное, видели печь вблизи. Или, по крайней мере, если вы молодой человек, хотя бы видели печь в художественных или документальных фильмах. Но для того, чтобы понять, что такое печь, надо с ней соприкоснуться, прирасти к ней душой и сердцем, напитаться её теплом и уютом.
Печь – это энергетический и самый важный элемент в любой хате. Вокруг неё кипит вся жизнь обычного сельского жителя. Хоть я и родился в большом промышленном городе, но мне больше по сердцу тихий патриархальный уют сельского дома. А символом этого уюта, как раз и является печь.
Дедуля мой был мастером на все руки. И печь в хате сложил сам. Наверное, где-то этому научился, потому что мне кажется, что сразу такое чудо, как печь, не сложишь. Тем не менее, у деда печь получилась. Аккуратная такая, ладная и симпатичная. Бабуля всегда белила её извёсткой и добавляла в раствор чуть-чуть синьки, поэтому печь напоминала большой белый кусок сахара, этакий куб, где на белых гранях чуть улавливался оттенок голубой свежести.
Сколько я себя помню, печь меня всегда привлекала. Сначала, когда был совсем маленький, я пробовал измазаться об её побеленные грани. Но бабуля, такая умница, таким раствором побелила её, что мне не удавалось капитально уделаться, сколько я об неё, печь, не тёрся. Только слабый беловатый след оставался на моих руках и коленях. Потом я пробовал её грызть. Видимо в организме не хватало мела или ещё чего-то. Поэтому следы от моих, пока ещё редких зубов, не очень повредили печь. Зато повредилась моя задница, когда бабуля несколько раз такой лозиной прошлась по моему мягкому месту, чтобы я не грыз домашний очаг. Ну что сказать – печь не вкусная, какая-то пресная, глиной отдаёт. Я это сразу определил и поэтому исключил печь из моих кулинарных пристрастий.
Дедуля сотворил не просто печь, а какой-то, если можно так выразиться, многофункциональный агрегат. Изучение этого «агрегата» доставляло мне большое удовольствие и одновременно большое неудовольствие бабули Фроси, которая внимательно наблюдала за моими поползновениями и пресекала все мои попытки залезть во внутренние части этого сооружения. А залезть было куда!
Перед самым устьем печи, прикрытом полукруглой заслонкой с большой ручкой, располагалась плита для приготовления пищи и котёл. Котёл, или как дед его называл куб, был довольно вместительным. В нём грелась вода, для стирки или купания меня. Там же дед запаривал брагу для самогона. Котёл находился слева, ближе к стене хаты. А чугунная плита с концентрическими тяжёлыми кольцами конфорок, располагалась правее, ближе к углу печи, который я когда-то пытался грызть. И под котлом, и под плитой были вмурованы тяжёлые чугунные дверцы топок, а под ними маленькие дверцы поддувал. В этих поддувалах собиралась зола, и мне нравилось её, остывшую, выгребать руками на пол, на железные листы, которые защищали половицы от пожара, если из поддувала или топки вылетит раскалённый уголёк. С правой стороны печи, повёрнутой к кухонному окну, внизу была ниша, в которой маленькой поленницей были сложены дрова, заранее занесённые в хату, чтобы они хорошенько подсохли, прежде чем попадут в топку. Меня к этим дровам тянуло, как магнитом. Сколько раз я заваливал эту маленькую поленницу, и она с грохотом падала на пол! Иногда больно давая по рукам и ногам. Бабуля и дедуля заставляли меня сложить всё обратно, как было. За выгребание золы из поддувал мне тоже доставалось, пока я сам не уразумел, что этого делать не стоит.
Как только дед или бабушка собирались разжечь огонь под плитой или котлом – я тут, как тут. Наблюдал, как очищались топки и поддувала, как в топки аккуратно укладывались сухие дрова, а под них маленькие щепки или скрученная газета. А иногда дед или бабушка приносили специальный металлический сосуд с длинным носиком и узкой рукоятью. В этом сосуде был керосин. Чуть плеснут на дрова. Потом бабушка берёт с «комына» (такая каменная полка-выступ в верхней части печи возле дымохода) спички. Они тоже хорошо просохли в своём коробке на этой полке. Бабушка чиркает спичкой и подносит маленький огонёк к дровам и мелким щепкам с газетой. Я здесь же, рядом, чуть не голову засунул в эту топку. Мне так нравилось смотреть, как робкое пламя побежало по древесине. И вот все эти небольшие язычки объединяются в один огонь, и в топке загудело пламя, и пошёл незабываемый дух горящих поленьев, и тепло пошло от топки. В верхней части печи специально выдвинута металлическая тяжёлая задвижка, чтобы не перекрывать тягу воздуха в вытяжной верхней части печи, которая ведёт к дымоходу. Её обязательно надо открыть (выдвинуть), иначе тяги не будет. А потом её закрывают только тогда, когда убедятся, что всё прогорело, иначе можно угореть.
Меня, аж, трясло, так мне хотелось самому зажечь огонь в топке! Но пока меня не научили, как правильно держать в левой руке коробок спичек, а в правой, пальчиками аккуратно держать спичку, правильно чиркать ею о коробок, чтобы она зажглась, при этом не обжечь пальцы и поднести спичку к щепкам или газете. Наконец, когда бабуля и дедуля убедились, что я не спалю хату, меня допустили до священнодействия зажигания огня. И получилось! Я, как заворожённый, смотрел на языки пламени, которое я зажёг своими руками.
Я уже понимал, что печь, если необходимо, даёт в хату тепло, горячую воду и вкусную еду. Бабушка почему-то не любила готовить еду на плите, вмурованной в печь. Обычно она готовила еду в сенях, на керосинке, позднее на керогазе. А по весне, когда наступали тёплые погожие деньки, она сразу складывала летнюю печурку за льохом (погребом), возле тропинки на огород, и там готовила еду всю весну, лето и раннюю осень, если дни были погожие, без дождя. Но в ненастье, дождь или ветреные дни, бабушка предпочитала готовить еду в печи.
Она аккуратно укладывала растопку (мелкие щепки, лучину), газету, потом небольшие поленца и зажигала огонь. Меня не подпускала, поскольку у меня ещё не хватало роста дотянуться до рабочей части печи, мешала кухонная плита, встроенная в печь. Я мог только со стороны наблюдать, как разгорается пламя, дрова весело потрескивают в огне и дымок с тягой уходит вверх в дымоход.
Когда бабушка начинала готовить в печи, лучше было держаться подальше. И от бабули и от печи. Не путаться под ногами и не мешать. Пока дрова прогорали в печи, и на её поде образовывался ровный слой раскалённых углей, бабуля успевала, носясь от стола в сени, в комору (кладовую), в погреб, сделать кучу дел. Почистить картошку, нарезать её, почистить лук, нарезать сало и много чего ещё. Потом в чугунки заложить это, долить воды, добавить специй и прочее, прочее. И я наблюдал, как бабушка всё сноровисто и ловко делает. Как она успевает смотреть за углями в печи, чтобы был ровный жар, аккуратно разравнивает их такой небольшой кочергой. Как она ловко подхватывает чугунки «рогачом» (ухватом), выдвигая их, задвигая, поворачивая, что-то добавляя в них, пробуя на вкус, то, что там варилось, томилось, доходило до кондиции. Когда я уже стал взрослым, меня всегда занимало то, что один и тот же предмет на Украине и в России называют по-разному, хотя предназначен он для одной и той же операции – подхватить, передвинуть чугунки в печи. По-украински – «рогач», отражает форму приспособления, по-русски – «ухват», отражает название действия, для которого эта утварь предназначена. Ухватить!
По мере священнодействия бабули у печи, в хате происходили удивительные вещи. Она наполнялась уютным теплом, идущим от печи, а главное – ароматами тех блюд, что в ней готовились. Мы с дедом знали, что готовка в печи – дело не быстрое, это вам не на газовой плите готовить. Поэтому набирались терпения, вдыхали вкуснющие ароматы и глотали слюнку, каждый сам по себе, стараясь не попасть под бабушкину руку. Кот Васька и две кошки Машка и Розанка сразу запрыгивали на печь, укладывались поверх старой фуфайки, лежащей на печи, и наблюдали с высоты за маневрами бабушки из-за занавески. Они тоже обоняли все запахи, но, как и мы с дедом, помалкивали, от греха подальше.
Не зря говорят, что по качеству приготовления пищи с настоящей печью ничто сравниться не может. Еда в этих чугунках на ровном жаре угольев томится, доходит до совершенства. Иногда бабуля с вечера оставляла в тёплой печи чугунок с тыквенно-пшеничной кашей на молоке. Она доходила потихоньку всю ночь и утром, когда бабуля выставляла закопченный чугунок ухватом из печи на стол, и снимала с него крышку, по хате распространялся дивный аромат чудесной каши. Этот вкус детства останется со мной навсегда, и повторить его невозможно.
Я вспоминаю лицо бабушки, освещённое неярким светом огня из печи, когда она внимательно вглядывалась в свои чугунки, как они там. Не пора ли снимать с углей или сдвинуть их в ту строну, где жар поменьше. В сельпо и военторговских магазинах всегда давали на сдачу спички. И у бабушки в полотняной торбе на печи всегда лежал запас сухих спичек. Коробков 40, а то и 50. Кто их там считал. Я втихаря доставал один коробок, пока бабуля не видит, и забрасывал его в печь, подальше. Когда он нагревался, то все спички в коробке вспыхивали разом, давая яркую засветку, особенно видную в полумраке печного пода на угольях. Если в этот момент бабушка передвигала чугунки в печи, то её рука никогда не вздрагивала от вспышки, но она ровным голосом говорила, как бы в воздух: «Хтось зараз (сейчас) по жопе получит лозыною!». Этот «хтось» прекрасно понимал, кому это сказано.
Самое яркое, запоминающееся впечатление, это когда ты входишь в тёплую хату, в которой топится печь, со двора зимой, в стужу. Ты набегался до одури, играя в хоккей на льду ставка (пруда) у самого берега, где камыши. Ноги и руки уже дрожат, лицо горит от ветра и мороза. Проскочишь через огород и двор бабы Усти, соседки, шасть через улицу в свой двор, и в хату, в сени. Там уже тепло по сравнению с улицей. Но самый уют и благословенное тепло, когда вваливаешься в хату, в кухню. В печке потрескивают дрова, бабушка сейчас начнёт готовить ужин. А пока она стаскивает дедову фуфайку, подпоясанную дедовым же ремнём. Ты сам стаскиваешь валенки. А вокруг тебя нежное тепло, идущее от печи. Под потолком кухни мигает время от времени электрическая лампа. Мигала-мигала, и наконец, совсем потухла. Бабуля не торопясь берёт с комына керосиновую лампу, спички. Снимает с лампы стекло и зажигает огонёк лампы, регулируя таким колёсиком этот огонёк. Он становится похож на маленькую, яркую, золотую корону с зубчиками. Потом, слегка нагрев стекло лампы (оно в виде груши с широким нижним ободком и узким длинным трубчатым верхом), чтобы не треснуло, водружает его на лампу. Лампа ставится на стол, ближе к окну. В хате полумрак, тепло и уютно. И есть хочется до невозможности. Но, канючить не следует, надо терпеливо ждать, пока бабуля всё приготовит и подаст на стол. А запах из печи, из этого чугунка умопомрачительный! Слюна сама заполняет рот. Но надо ждать. Кот с кошками смотрят на меня сверху, с печи, из-за занавески и в их желтовато-зелёных глазах видна ухмылка: «Набегался? Теперь сиди и жди!».
Наконец-то бабуля достаёт ухватом из печи чугунок и ставит его стол на специальную дощечку. Последние минуты перед подачей бабушка специально не накрывала чугунок крышкой, чтобы картошка с салом и луком, как бы прихватилась от жара угольев. Аромат бесподобный!!! Мы с дедом уже за столом, кот и кошки под столом, трутся о мою ногу, надеются, что в конце трапезы им что-то перепадёт. На столе, помимо чугунка с картошкой, ещё тарелка с хрустящими бочковыми солёными огурцами из погреба, миска квашеной капусты с полукольцами лука и политая пахучим подсолнечным маслом. И на тарелке, порезанная кружочками, домашняя колбаса с чесночком. Дед уже проглотил свою традиционную «румку» и потирает руки. Начинается вечерняя трапеза. Когда вы полдня пробегали на морозе, играя в хоккей, то, уверяю вас, на отсутствие аппетита вы жаловаться не будете. Бабуля только приговаривает: «Сашик, та ты хоть жуй, а то ковтаешь (глотаешь), як качка (утка)!». Картошка, томившаяся с салом и луком в чугунке в печи, это для меня до сих пор деликатес, которого, увы, не попробовать уже никогда! Тем более, приготовленный родной и любимой бабушкой в такой родной и любимой печи.
Кстати, именно об этой картошке. В смысле, именно об этом блюде. Повторяю со слов бабули и дедули, поскольку всё происходило до моего рождения. Я ведь родился в марте 1959 года, а события происходили года за три, а может быть и пять, раньше. Есть такой самолёт, ТУ-95. Мой самый любимый самолёт, поскольку рядом с ним прошло всё моё детство и юность. Я уже писал об этом. Сейчас он называется ТУ-95МС, есть его противолодочная модификация – ТУ-142М. Но мы сейчас не о самолёте, а о картошке. Когда эта машина в середине 50-х годов стала появляться в дальней авиации, она была столь необходима, что нужно было ускорить её освоение техническим и лётным составом. И вот на аэродроме Узин, куда эти самолёты пригоняли лётчики-испытатели, начали ускоренно переучивать лётчиков и техников. Они изучали матчасть, летали на ней, обслуживали её. Прямо в Узин стало прибывать большое количество лётного и технического состава. Авиагородок и «финские» домики по соседству ещё только строились, и людей где-то надо было разместить. Квартирьеры пошли по селу, чтобы договориться с хозяевами, как то принять народ на постой. Желательно размещаться как можно ближе к аэродрому. А наша хата стоит на улице Гагарина, второй по счёту от забора аэродрома. И вот так получилось, что у нас часто на постое оказывались лётчики. Два-три человека. Целый день они пропадали на аэродроме, их там и кормили. А приходили только ночевать, после своих занятий и полётов. Ночевали в горнице в хате, а бабуля с дедушкой и мамой в летней кухне. Дядя Веня и дядя Федя, мамины братья, жили отдельно, их в то время в Узине уже не было. Но если было тёплое время года, то лётчики чаще спали на сеновале, чем в хате. За постой лётного состава воинская часть деду что-то доплачивала. А лишняя копейка в хозяйстве пригодится. Когда очередная группа заканчивала своё переучивание, они перед отъездом в свои части, откуда прибыли, или на завод за новенькими ТУ-95, устраивали отвальную. И просили бабушку Фросю: «Тётя Фрося, а приготовьте нам что-нибудь вкусненькое?!». Бабуля, недолго думая, ставила в печь два больших чугунка, в которых томилась та самая картошка с салом и луком. На столе огурцы бочковые или малосольные (если лето), зелёный лук, хлеб. Лётчики приносили с собой тушёнку, спирт или просили, чтобы дед угостил самогоном. Получалось такое нормальное застолье! Когда они уезжали, всегда благодарили бабушку: «Тётя Фрося, спасибо вам за картошечку. Мы, такую, никогда не пробовали! Расскажем другим экипажам, которые приедут на замену. Спасибо за приют». И уезжали. А через некоторое время появлялись другие лётчики, становились на постой и просили: «Тётя Фрося, когда мы закончим переучивание, вы нам картошечки в чугунке в печи сделаете!? А то нам мужики рассказывали, какое это объедение и его надо обязательно попробовать!». Бабушка, смеясь, обещала, что обязательно приготовит, вы, мол, только учитесь и летайте хорошо, чтобы никакой супостат больше не пришёл на нашу землю. Бабушка мне говорила улыбаясь: «Мою картоплю уся дальняя авиация СССР попробовала! Ешь и ты, внучек».
Внучек и ел, только за ушами трещало. Налопался, и уже чувствую, что засыпаю. Но успел три кусочка колбаски со стола, незаметно от деда, подсунуть кошачьему семейству под стол. Они же трутся о мои ноги, напоминают: «Ты ж про нас не забудь!». Хорошо, что дед ничего не заметил, иначе бы я получил ложкой по лбу. После сытного ужина быстро попил чая и стал вылезать из-за стола.
Бабушка, понимая, что я намёрзся на улице, плотно поел и уже засыпаю, спросила: «На печи спать будешь?». Я молча кивнул. Бабуля быстро разложила на печи толстое одеяло, чтобы мне не так давило на бока, бросила подушку и предупредила: «Ночью, если слезать будешь, помни, что ты на печи, чтобы спросонку не упал!».
Я уже на автомате разделся, залез на печь, улёгся, положив под голову большую подушку. Подушка упирается в дымоход, над головой низкий потолок. Пахнет извёсткой, немного пылью, и меня окутывает нежное тепло печи. Бабушка задёрнула занавеску, чтобы мне не мешал свет керосиновой лампы. И я слышу, как в дымоходе гудит ветер. К ночи погода испортилась, над селом разгулялась метель. За дымоходом, проём, ближе к стене хаты. В этой стене ещё одно небольшое оконце, выходящее на задворки, и я слышу, как в его стёкла бьётся снег. Тело после дневной беготни расслабляется, и я почти проваливаюсь в сон. Занавеска качнулась, и всё кошачье семейство, в полном составе, заявилось на печь поспать у меня под боком. Топчутся по мне, пока не найдут себе удобное место. Обложили меня, как мягкими подушками, и замурчали. Под это мерное мурчание и вой ветра в дымоходе, в уютном тепле печи, я проваливаюсь в сладкий сон детства, никого уже не слыша и ничего не ощущая. Последнее, что доносится до моего сознания – это звяканье тарелок на столе и тихий разговор бабушки с дедом. Всё, отключился.
Бывали дни, перед праздниками, или в зависимости от настроения бабули, когда она начинала что-то прикидывать, иногда подолгу молчала. Мы с дедом знали, что дальше последует. Наконец, вздохнув, бабуля произносила: «Мабуть, вчыню пырогы!». (Наверное, сделаю пироги). Это означало, что на какое-то время нам с дедом надо стать тише воды, ниже травы. Котов это, кстати, тоже касается! Сначала бабуля делала в хате уборку, мыла полы, протирала пыль, заставляла нас с дедом вытряхивать половики, чтобы в хате было чисто и тихо. Если было тёплое время года, то нас всех, вместе с котами, она выгоняла на улицу. Если на улице холодно (осень, зима), то мы должны были сидеть в горнице и не шастать по кухне. Не дай бог, дед матюкнётся или я начну громко разговаривать! Бабуля переодевалась во всё чистенькое, предварительно растопив печь, повязывала голову беленьким платочком, и приступала к замешиванию теста. Сколько раз наблюдал исподтишка за этим действом. Вроде ничего особенного – мука, дрожжи, сахар, соль, яйца и так далее. Тесто постепенно поднималось в большой кастрюле. В печи потрескивали дрова, бабушка за ними присматривает, время от времени поглядывает, как ведёт себя тесто, и готовит начинку для пирогов. Это может быть что угодно: творог, яблоки, вишни, картофельное пюре с луком, тушёная квашеная капуста. Один раз я попался на бабушкину уловку. Она спросила с ласковой улыбкой: «Сашик, а ты хочешь струголь (рулет) з маком?». Я радостно закивал, мол, хочу. Бабуля принесла из коморы (кладовки) чисто вымытую глиняную макитру (такую большую ёмкость, похожую на чугунок, только более пузатую и глубокую), насыпала туда мак, сахар, дала мне в руки большую деревянную палку с закруглённым нижним концом, этакий большой пест, который на Украине называется макогон, и сказала: «Перетирай сахар с маком, пока не получится то, что надо!». А надо, чтобы получилась однородная серая масса сладкого вкуса, и чтобы на языке и зубах не ощущалось ни одного макового зёрнышка. Этакий паштет, который потом будет равномерно распределён по листу раскатанного теста. А тесто свернут в рулет. Растирать мне быстро надоело. Ногами придерживаешь макитру, стоящую на полу, а руками держишь это тяжёлый макогон. Но бабуля была непреклонна и не отпустила меня до тех пор, пока сахарно-маковая смесь не превратилась в то, что надо. Больше я на этот струголь не попадался! Лучше пироги.
Тесто подошло, дрова в печи прогорели, дошли до нужной кондиции углей. Бабушка сноровисто на столе раскатывала тесто, ловко лепила пироги, наполняя их начинкой, и выкладывала ровными рядами на противень. Потом смазывала пироги яйцом при помощи гусиного пера. И вся эта красота ушла в печь. Через некоторое время по хате пошёл ЗАПАХ! Этот чудесный запах менялся от степени готовности пирогов. Бабуля колдовала около печи, поглядывая на противни.
И вот – СВЕРШИЛОСЬ! Бабушка доставала противни из печи, снимала с них пироги и выкладывала их на большие блюда. Боже, какими красивыми были эти пироги! Золотисто-коричневая корочка, глянцево поблёскивает. Пироги лежат на блюдах, притягивая твой взгляд. И пахнут! Бабушка даёт им слегка отлежаться и остыть, чтобы они были не горячими, а в меру тёплыми. Она уже всё убрала со стола, все следы своего священнодействия. Стол теперь блестит чистой клеёнкой, в центре стоят два блюда, на которых горками лежат пироги. И только тогда нас с дедом выпускают из горницы или пускают в хату, если дело происходит летом. Я помню раскрасневшееся лицо бабушки, когда она вглядывалась в печь, если она разрешала мне смотреть, как она делает пироги. Помню её руки, как она замешивала и раскатывала тесто. Помню, как она смотрела на нас с дедом, когда мы брали пироги в руки, чтобы попробовать их. Мол, ну как?! Что, как? Это же наслаждение!!! Дед любил есть пироги, запивая чаем, а я запивал чаем или молоком (это, смотря, какая начинка).
Когда бабушка была по моложе, и руки у неё не так болели, она делала пироги размером поменьше. А когда годы стали брать своё, то пироги получались размером побольше. Она сокрушалась: «Шось, дытына (то есть я) погано ест! Только три пирожка съел, и уже не хочет!». На что дед ехидно говорил: «Ты на свои пироги глянь! Одним пирожком можно здорового мужика убить!». Бабуля улыбалась, прикрывая уголком платка рот: «Та ты диду, такэ скажешь! Нэ дужэ вэлыки пырогы!». Запах и вкус этих пирогов мне до сих пор снится.
В хате был ещё один «агрегат» для обогрева. Так называемая груба. Топка, поддувало, задвижка дымохода выходили на ту стену, что отделяет кухню от горницы. А сама груба выступала в горницу, этаким белоснежным параллелепипедом, немного не доходящим по высоте до потолка горницы. Там, на этой верхотуре, любил персонально отсыпаться и отогреваться кот Васька. Там была сверху постелена старая газета, и кот долго шуршит ею, пока не устроится, как ему удобно. Сбоку от грубы стояла крепкая лежанка, и бабуля любила сидеть на ней зимними вечерами, наслаждаясь теплом, грея свои кости, и расчёсывая волосы костяным гребешком. Груба, конечно, тоже интересная штука, но по сравнению с печью, более простая.
А печь – это всё! Это самое главное в хате, самая крепкая её часть. Во время войны при бомбёжке или артобстреле хаты разносило в щепки, а печи стояли. Слава богу, нашу хату война пощадила. Как дед соорудил хату с печью в 1928 году, так она и простояла до самого сноса в 1994-м. Те люди, которым мама продала хату, когда забирала бабулю Фросю к себе в Кривой Рог, потом рассказывали, что они решили снести хату и построить новый кирпичный дом на месте хаты, гораздо большего размера. Стены хаты снесли и возвели новые, кирпичные, а печь сначала хотели оставить, потом хозяйка передумала. Мол, зачем в новом доме этот архаизм, когда сейчас есть газ и прочее. И начали разбирать печь. Новый хозяин, дядя Вова, потом писал маме: «Не знаю, как дед Савустян эту печь складывал, что там за раствор, но печь стоит насмерть, как ДЗОТ! Ковыряем её по сантиметру, а она не сдаётся. Хоть взрывай её! Так новые ж стены вокруг стоят! Потом где-то нашли компрессор с отбойным молотком, еле-еле разобрали! Вот же печь сделал Севастьян Амвросиевич – на века!!!».
Когда я вижу фотографии или в старых фильмах убранство русских изб или украинских хат, то часто попадаются на глаза печи. Они все разные, но чем-то похожи на ту – мою, самую родную. Которую помнишь всем сердцем и душой. Которая долгие годы согревала и кормила, давала уют и покой всей семье. Запах той еды, запах горящих поленьев в топке, свет и тепло огня, а главное – то ласковое и нежное, уютное тепло, исходящее от родной печи останется с тобой навсегда, пока ты жив. Нет уже мамы, папы, бабушки с дедушкой, нет хаты, да и печи уже нет. А память осталась. Иногда, когда болячки одолевают, кости ломит, руки, ноги выворачивает от боли, и бессонница не даёт провалиться в забытьё сна, думаешь: «Господи, хоть бы на часик на родную тёплую печку вернуться, отлежаться, чтобы боль ушла, чтобы шершавая рука бабули тихонько погладила по голове, и ты, засыпая, услышал родной голос – спы, Сашик».