В конце 2021 года в неактуальном ныне «facebook» было опубликовано несколько десятков портретов учеников и преподавателей Московской средней художественной школы работы Владимира Анатольевича Иванова (р. 1956, г. Владивосток).
Реакция зрителей была странноватая. Часть публики отметилась отзывами в стиле «не смейте очернять наши замечательные 1990-е, там было клёво всем, кроме совков» и поплевалась ядовитой слюной. Часть пожаловалась на то, что портреты ну уж слишком мрачны и вгоняют в неиллюзорную депрессию, «нельзя ж так с людьми» (пример).
Наблюдать за этим, в целом, было занятно, но не так, что бы очень.
Мне всё изображённое на картинах показалось узнаваемым, половина моих тогдашних коллег по НИИ (особенно из тех, кто был постарше) выглядело примерно, как преподаватели кисти художника Иванова: та же смесь измученности, гордости, обиды и такой щепетильности, что ли.
А очень занятной показалась мне реплика одной из учениц, из числа запечатлённых 30 лет назад: «мы были не грустные – мы были крутые».
Хм... А ведь ведь это относительно тонкий момент. Подозреваю, что довольно специфический для определённой эпохи.
Я постарше этих школьников с портретов (напоминаю, перед нами не студенты, а школяры), но думаю, что понимаю о чём речь. Мы тоже в советской школе были «крутые» (в разной степени, конечно) в смысле мрачноватые, «ершистые», «демонстрирующие независимость», иногда прямо диковатые, почитавшие за «урон чести» проявить по отношению к «училкам» любезность или лояльность (и это у нас ещё был «интеллигентный класс»!). И, в целом, педагогами эта манера воспринималась с пониманием, по крайне мере до тех пор, пока «ершистость» не принимала характер личного вызова или хулиганства.
Было что-то такое разлито в воздухе, «культурный стандарт эпохи», вероятно: это подростки, у них трудный возраст, «они входят в жизнь», первая любовь, первые разочарования, «перестройка организма» и прочее. И мрачность (напускная или нет) была каким-то «свидетельством о праве» на эту подростковую неудобность, точнее — гарантией того, что «у ребёнка проблемы» по-честному, а не просто скверное воспитание и желание поглумиться.
В такой картине мира рассчитывать на самоотдачу и увлечённость учеников нельзя (увлекать — задача учителя). И вообще, главная наука, которую должен преподавать учитель с большой буквы «У» это — «быть человеком» с большой буквы «Ч» (за этой большой буквой числилось богатое содержание). «Главное воспитать хороших людей», как-то так говорили. А «культурный стандарт эпохи» это такая штука, которую и воплотить не получится, и игнорировать невозможно. Хотя, некоторым удавалось воплощать. У нас был учитель русского, что называется «сильный словесник», вот он буквально соблюдал приоритеты условного «культурного стандарта». Он говорил: «Что бы дать вам материал, мне достаточно 20 минут урока, остальное время мы будем говорить о том, что важнее правописания. Кто-нибудь с вами говорит о порядочности? А о любви?» И он мог себе позволить делать именно так — материал и правда усваивался. Но это был особый человек.
Не хочу сказать, что унылость незнакомых мне школьников-художников объясняется только таким «общественным договором» в отношении подростков: думаю у них было много не чисто возрастных причин быть невесёлыми, а у портретиста было ещё больше причин видеть мир, лежащим во зле и упадке. Но, робко предположу, что без влияния «культурного стандарта» не обошлось (на картинах 1990-е, но «культурный стандарт» оставался в силе примерно по той же причине, по какой продолжали работать «лежачие» предприятия).
Ещё подумалось, вне всякой связи художником Ивановым и его картинами: вот это «прописанное в коде» терпимое отношение к подростковой «сложности» прямо противоречит классической модели мастера и подмастерья, в которой ученик должен демонстрировать самоотдачу, трудолюбие, готовность пожертвовать своим «человеческим» (в том числе и человеческим достоинством) ради того, что быть возведённым в достоинство мастера; а наставник в этой пьесе должен быть строг, деспотичен, социопатичен, до фанатизма предан своему ремеслу и мало склонен к снисходительности. Конечно, это всё банально объяснимо: общеобязательная общеобразовательная школа (даже если она «с уклоном», например, художественным) по определению занимается подготовкой «хороших людей», а не «мастеров». Но тема «школы как инструмента социализации» меня не интересует (хотя здесь масса занятных нюансов), интересна эта отсутствующая фигура «мастера».
Мастер — в этой оптике — оказывается одновременно и выше «обычного человека» (он же мейстер, достопочтенный магистр!) и ниже его же, ибо претерпел нечто унижающее, даже оскверняющее. Что бы стать чем-то большим, чем «обычный человек», вначале нужно стать чем-то меньшим, чем он. Расхожее «хороший человек не профессия»— с этого ракурса играет другими красками: профессионал оказывается антиподом «хорошего человека» (в том числе и потому, что на «хорошего человека» не учился).
Вечный сюжет: страдающий подмастерье и безжалостный мастер, который то ли продал душу дьяволу за своё непостижимое мастерство, то ли сам дьявол. Кстати, давно не попадалось мне произведений, излагающих такую историю мастера и подмастерья. Последнее, что встречалось, было 10 лет назад:
«19-летний Эндрю Ниман (Майлс Теллер) — первокурсник престижной нью-йоркской консерватории по классу ударных. Это замкнутый юноша... У Эндрю нет ни друзей, ни девушки, но его это вполне устраивает: он хочет стать великим барабанщиком и целыми днями репетирует до кровавых мозолей. Шанс на величие материализуется в виде крепкого, лысого, как бильярдный шар, пожилого мужчины в черном: это Флетчер , руководитель знаменитого джаз-ансамбля при консерватории. Он зовет Эндрю к себе. Первое же, что тот видит, придя на репетицию: Флетчер, обложив четырехэтажным матом и виртуозно доведя до слез какого-то несчастного тромбониста, выгоняет его к чертям собачьим.
...до последней минуты (а впрочем, и после нее) непонятно, кто он: педагог с нестандартными методами, идущий на крайности, чтобы найти нового Чарли Паркера, или все-таки психопат, получающий удовольствие от унижения студентов.»
.
Кстати, у этого фильма непереводимое название: «Whiplash». Наши перевели как «Одержимость», неплохо. Буквальный перевод вроде бы получается «работа из-под палки», но в нашем этом выражении уже содержится протест, саботаж, безысходность. А «whiplash» как бы о другом — строгая школа, основанная на палочной дисциплине, но без саботажа и сопротивления, «мастером шалопая делают».
К слову, сюжет, конечно, вечный, но и в русском, и в советском искусстве представлен слабо. Из позднесоветского вспоминаются два фильма (смутно вспоминаются, без названий и подробностей), в которых подросткам предлагалось именно жертвовать, страдать и переступать через «обычного человека» в себе: один фильм был про балет (ещё бы), а другой про большой спорт (прыжки с трамплина, кажется). То обстоятельство, что «Большой балет» и «Большой спорт» в ССССР наличествовали, как-то с этими сюжетами связано.
Впрочем, в сети была года 4 назад ещё одна история, только не художественная, закончилась она судебным (условным) приговором «строгому наставнику»: «Отвратительно играешь, отвратительно занимаешься». И в этой истории деспотичный мастер присутствовал, а одержимого ученика не было...
Я тогда испытал сложное чувство. С одной стороны, как-то слишком рельефно подстветилось, то что настоящее мастерство покупается страданием. Когда видишь (слышишь, читаешь и т.д.) какую-нибудь «вещь» старой школы (или сделанную на её уровне) нужно понимать, что такое совершенство (за малыми исключениями) достигается только слезами, кровью, болью. В этом смысле Высокое искусство без-человечно, потому что «человеческое» в человеке сопротивляется этому совершенству. А с другой стало страшно за Высокую школу (в широком смысле) — вдруг та дикая история оказалась бы поводом для «канселинга» классического искусства.
Впрочем, я слишком распрыгался «мысью по древу».
На картины посмотрите, они того стоят.
#1990-е