Полуобгоревшие, торчащие из земли пни и палки — всё, что осталось от леса.
"День в день 80 лет назад". Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали. И те, затаённые обиды, запертые в пыльных шкафах на западе, передаются с генами потомкам. Теперь они ищут реванша сегодня...
Легко судить о том, что было с позиции прошедшего времени, всё кажется ясным, легко и отчётливо разбираются просчёты, но как видит это время корреспондент здесь и сейчас - сегодня представляется удивительным. Он вкладывает живые камни строк в стену "плача", любви и ненависти - и это становится чрезвычайно актуально.
Статья опубликована в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 25 марта 1943 г., четверг:
Ночь в землянке
Много месяцев здесь шли бои. Земля взрыхлена, взрыта; снег черный, — скорее не снег, а какой-то холодный, тающий в руке пепел. Полуобгоревшие, торчащие из земли пни и палки — всё, что осталось от леса. Пулеметные гнезда, траншеи, блиндажи, артиллерийские позиции пусты — армия, наступая, ушла вперед. Непривычная тишина. Безлюдные землянки, на стенах которых можно порой прочесть надпись, сделанную старательной рукой: «Здесь жили семь месяцев сержант Панев, бойцы Семенов, Вавилов, Алексин». «Здесь был наблюдательный пункт первого батальона. Лейтенант Матвеев».
Это место почти сплошных болот. Бойцы передвигались к переднему краю через трясины, по гатям. Бои, жестокие, упорные бои шли за клочки сухой земли, за высотки среди болот, переходящих в озера. Всюду здесь вода. Она хлюпает весной, летом, осенью под подошвами, проступает на стенах блиндажей, капает с потолков.
«Я полон воды по горло, — писал немецкий офицер Баумгартен своей жене.— Она у меня в мускулах, в костях, в мозгу. Мы воюем в воде, едим в воде, пишем в воде и хороним товарищей в воде. Я сгнию здесь медленно, по частям, если не выберусь отсюда». Он «выбрался» отсюда. Его полк выбили и выбросили из этого укрепленного узла, одного из тех узлов, что построили немцы по всей линии фронта на северо-западном театре войны.
Вот они, разбитые немецкие укрепления — бетонированные огневые точки со снежными валами между ними, с многорядными и часто многоярусными стенами проволоки, с минными полями. В развороченных немецких блиндажах — полусгоревшие обломки нар, обрывки одеял и матрацов, засыпанные землей котелки, игральные карты, пояса, сапоги. Стены некоторых блиндажей уцелели. На них — расписания дежурств, открытки, изданные ротой пропаганды армии генерала Буша: немецкие солдаты на фоне снегов и лубочных троек с бубенцами.
Дороги нашего наступления на северо-западе идут через десятки таких разбитых укрепленных узлов врага, по замерзшим болотам и рекам, по целиком сожженным немцами деревням, по тропам, уже раскисшим от ранней оттепели. По этим тропам бойцы на руках тащили орудия, боеприпасы. Дороги эти ведут к основным опорным пунктам немецкой обороны на северо-западе, к тем крепостям, которым немцы дают особые прозвища: «Франц», «Фриц», «Луиза». Вот один из таких «Францев» и предстоит завтра штурмовать.
Спокойная мартовская ночь. Ракеты взлетают одна за другой над снежным лесом — белая, голубая, красная. На земле тихо — ни выстрела, ни разрыва, но в небе почти непрерывное жужжание. Ходят наши и вражеские самолеты, пробегают, перекрещиваются, разбегаются прожекторные лучи, то там, то тут появляются прерывчатые нити трассирующих пуль.
Ничто не предвещает близости штурма. Лес так спокоен, что заяц, обманутый этим кажущимся безлюдьем, вдруг появляется из-за дерева и, остановившись на миг, вприпрыжку пробегает возле самых артиллерийских позиций.
Входим в блиндажик. Он невелик. К его дверям ведут земляные, покрытые снегом и льдом ступеньки. Внутри жарко, по-фронтовому пылает печь. Это блиндаж отделения автоматчиков. Командир отделения сержант Федор Усатый сидит за столом возле патефона — маленький, коренастый, гладко остриженный человек лет тридцати, бывший сельсоветский кучер из-под Новосибирска.
Мы много слышали об этом человеке, имя его широко известно на фронте. В его боевой биографии — целый ряд фактов замечательного мужества, стойкости, находчивости. Например, однажды в разведке он из засады перебил 11 немцев. Потом позже совершил со своим отделением дерзкий налет в тыл врага. Автоматчики скрытно прошли по озеру, скованному льдом, напали на немецкий гарнизон в деревушке уничтожили его и ушли оттуда не раньше, чем были сожжены все вражеские склады, находившиеся там. На темной, словно прокопченной, гимнастерке Усатого — орден Красного Знамени.
— Входите, входите. — говорит он нам, отирая стол широкой ладонью. — Мы гостей любим, крепко любим гостей. Щи хлебать будете? Нет. Сеня, тогда заведи для гостей патефончик.
Сеня заводит патефон, старенький, потрепанный, который отделение автоматчиков всегда возит с собой. Патефон побывал и под пулями, и под снарядами, был однажды, по рассказу Усатого, засыпан землей, обвалившейся от разрыва мины, но его откопали, починили, и вот он опять в действии. Правда, не очень-то голосист, что-то чудит и похрипывает в нем, но всё же назначение свое он выполняет исправно.
— Хороший патефон? — отзывается Сеня.
— Не любишь, знаю, не любишь! — качает головой Усатый.
Этот Сеня, фамилия его Ельцов, — свердловский вузовец-геолог, верный соратник Федора Усатого. Вместе с ним Усатый совершил большинство своих знаменитых подвигов. Они большие друзья, и в отсутствии Сени Усатый всегда восторженно отзывается о нем, но едва Сеня входит в блиндаж, как Усатый тут же начинает с ним спорить. Спорят они обо всём: и о том, как лучше варить щи, и о тактике автоматчиков в разведке, и о том, какой город самый красивый в СССР, и о том, как строить блиндажи в болоте.
Тихо рокочет патефон, под глухой шум его Усатый представляет нам своих бойцов. Всё это люди, известные на фронте. Тут и булочник Сердюков, снайпер, и печник-уралец Стасюк, славный добытчик «языков», колхозники Канаев, Васюра, Колесников, плотник Хвалый — верные сподвижники Усатого, побывавшие с ним и в разведках, и в смелых налетах на врага, сражавшиеся в наступлении и в обороне полтора года, день за днем, в этих болотах, на этих холмах, в белые весенние и темные зимние ночи, в ненастные и ясные дни.
Каждый из них занят сейчас своим делом. Один подштопывает что-то, другой, посвистывая, чинит котелок, третий разогревает на печке ужин и нарезает хлеб. Четверо играют в домино, в так называвмый «морской забой». Играют горячо, с увлечением, громко и лихо стуча костяшками домино об стол.
Усатый рассказывает свою биографию, рассказывает ярко, с прибаутками. У него меткий глаз, точный и красочный язык. Говорит о жене своей, о детях, о том, как работал кучером в сельсовете, как возил председателя и счетовода и как однажды, когда он вез на станцию районного доктора, на них напали волки. Говорит о Сибири, о людях ее, о песнях, лесах, о ночных ее дорогах, потемках, морозах, о ночных шорохах. Он увлекается и так замечательно, описывает тамошний лес, что даже играющие в «забой» прекращают на время игру и, словно завороженные, слушают его.
— А хорошо земля устроена, — заканчивает Усатый. — Вы приглядитесь: каждый вечер на другой непохож, каждая ночь, если правильно посмотреть, сама по себе. Хорошо! А вот Сеня этого не понимает.
— Почему же я не понимаю? — удивленно отзывается Сеня.
— Не понимаешь! Хоть ты и студент, а земли не знаешь. Ну, скажи, как полевая мышь живет? Ну-ка скажи!..
Сеня не знает, как живет полевая мышь, и Усатый, торжествуя, поглядывает на нас.
— Не знаешь, а я-то знаю. Я-то кучер, — еду, еду и на всё гляжу: и как человек идет, и как солнышко светит, и как зверь шмыгнет. Всё высмотрю... Так-то, брат! Ну-с; давай ужинать!
Ужинают долго, не спеша, с аппетитом. Завтра штурм, завтра трудное, тяжелое время войны, но люди, сидящие за столом, словно и не думают об этом. Меня всегда удивляло, как мало говорят бывалые бойцы о предстоящих, порой через какой-нибудь час, сражениях. Почему это происходит? Может быть, потому, что дело, на которое они идут, слишком серьезно, чтобы говорить о нем походя, между прочим. Правда, боец, как бы ни был он привычен, не может не думать о предстоящем сражении, но не любит о нем говорить. В этом — словесное целомудрие человека, по-настоящему узнавшего войну, отлично знающего, что такое штурм, атака.
За ужином Усатый показывает нам вырезки из дивизионной, армейской и фронтовой газет, где написано о нем. Он хранит эти вырезки в брезентовом, туго набитом, перевязанном веревочкой бумажнике.
— Хорошо пишут! —- удовлетворенно говорит он. — Всё по порядку: и где родился, и где вырос, и где работал. Только вот надо о Сене больше писать и о других. Золотые ребята! Сталин сказал: «Мстители». Это и есть мстители, золотые ребята! Крепко бьют немцев, от сердца! Вот как Демянск взяли, подходит ко мне одна тамошняя старушка и говорит: «Бей немца, сынок, вовсе он нас замучил». А сама плачет. Бью, говорю, мамаша. Бил и бью, и буду бить, пока рука шевелится.
Ужин окончен. Усатый встает из-за стола.
— Ну, а теперь давай письма домой писать. Завтра штурм — мало ли что может случиться.
Это первое упоминание о штурме за весь вечер. Письма пишут старательно: один жене, другие родителям, третьи невестам, а Коля Васюра, у которого нет ни родителей, ни жены, ни невесты, пишет Кате Балашовой, свердловской сверловщице, которая через армейскую газету просила, чтобы ей писали бойцы, которым некому послать письмо.
Написали письма, прикручивают фитиль в лампе и ложатся спать. За столом остаются только Усатый и Сеня. Сеня пришивает пуговицу к гимнастерке и спорит с Усатым о том, какие пельмени вкусней— красноярские или томские. Впрочем, говорит почти один Усатый, Сеня больше молчит. Но когда он выходит из землянки, Усатый недовольно замечает, обращаясь к нам:
— Золотой автоматчик! Но спорим, спорим всё, — такой уж он уродился!
На рассвете побудка. Автоматчики одеваются, старательно прилаживают снаряжение, осматривают оружие и выходят. Сейчас они отправятся на исходные позиции.
Звезды еще мерцают на сереющем небе, на востоке уже розовеет, орудия молчат. Только изредка с немецкой стороны методично, через ровные промежутки бьет тяжелая батарея. Вот уже и солнце поднимается из-за безоблачного горизонта, обещая ясный день. Один орудийный залп, другой, третий — и вскоре земля стала дрожать от пушечного грома. Началась артиллерийская подготовка штурма.
++++++++++++++++
К полудню первая линия вражеских укреплений была повсеместно прорвана. Атакующие всё ближе подкатывались к самому сердцу оборонительного узла — крупному населенному пункту, который отчетливо был виден с наблюдательной вышки. Но бой продолжался и вечером, и ночью.
Ночь была светла от ракет. Сплошные рыжие вспышки покрывали горизонт, схватки истребителей происходили теперь в прожекторных лучах. Так же, как и днем, гремела артиллерия, и грохот ее попрежнему переплетался с громом бомбардировок, с дробью пулеметов, с ревом минометов, как бы накладывающих на ночную землю, километр за километром, огненные пласты.
И так же, как днем, в оперативном отделе склонялись над картами командиры, и чей-то охрипший голос переспрашивал в телефонную трубку:
— Нечаев подошел к восточной окраине? Так. Захвачено три танка, двенадцать орудий? Так. Фланкирующий огонь противника? Так. Занята деревня? Первыми ворвались автоматчики Усатого? Так, так! Слушайте, повторяю для сверки всё донесение! (Евгений ГАБРИЛОВИЧ).
Ну и где, Ольга Любимова, Министр русской культуры - авторы, способные донести пером и интеллектом суть происходящего сегодня на фронтах? Не хотите привлекать патриотов, тогда: если нет среди окружения вашего подобных Габриловичу, обратитесь к мастерам ЛГБТ культуры. Пусть они, как смогут, отработают Минкультовские преференции и гранты. И то верно, почему от Министерства культуры вот уже больше года 0.1% старания и должного рвения?
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Президентскими грантами, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1943 год. Просим читать и невольно ловить переплетение времён, судеб, характеров. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.