Уля тихо открыла входную дверь, скинула туфли и уже хотела юркнуть на кухню, но в маленьком коридорчике зажегся свет. Зинаида, в ночнушке, растрепанная, стояла, потряхивая в руках жестким, армейским ремнем.
– Явилась? Не рано? Может, еще где погуляешь? Мало тебе?!
Ульяна вжала голову в плечи и, сгорбилась. Спина болела еще от утренней «воспитательной беседы».
– Не надо. Ну, хватит! Я…
– Ты сейчас пойдешь и постираешь отцову одежду, а потом вымоешь ванную. Противно после тебя туда заходить!
– Сама пойди и постирай! – огрызнулась Уля и хотела, было, пройти мимо. – Я голодная, я поужинаю, потом постираю.
– Нет, дрянь ты такая! Пусть твой Мишенька теперь тебя кормит. Вас кормит! А ну пошла! Пошла, я сказала! Женя, иду, Жень, тут дочь твоя приперлась. Уж я ей покажу… – Зинка поспешила в комнату, услышав мычание Евгения.
Ее тело под тонкой ситцевой рубашкой студенисто колыхалось, просвечивая уродливыми складками.
Ульяна, схватив с вешалки отцовскую рубашку и штаны, все заляпанные грязью и покрытые уличной пылью, бросилась в ванную.
Рубашка противно пахла потом. Ульяну замутило, к горлу подкатило.
– Не сейчас! – уговаривала она себя и старалась дышать ровно, спокойно. – Потерпи, надо подождать еще неделю, потом всё!..
Прополоскав в ванной одежду, Уля развесила ее на веревке.
Сил уже не было. Надо умыться, тихонько пройти к себе и закрыть глаза, прижавшись к холодной, твердой подушке. Но из–за стены все еще слышан голос Зинки, никак не угомонится она…
… Зинаида была очередной пассией Улькиного отца, Евгения, подобранная им где-то в пивной, обласканная и приживающая у доброго человека в маленькой двушке.
Хотя… Ульяна точно не знала, кто кого подобрал, но однажды утром она просто обнаружила на кухне взлохмаченную Зину, роющуюся в их холодильнике.
– Ты кто, – Зина жевала соленый огурец, – чё поесть тут у вас? Давай, прикрой срам, – Зина ткнула пальцем в Улькин халатик, – и сооруди нам завтрак. Отцу на работу надо, да и мне…
– А вы кто? – Ульяна смерила гостью взглядом, оттолкнула и захлопнула холодильник. – Хотя, мне плевать, кто ты. Одевайся и уходи. А то позвоню, мигом тебя заберут!
– Ишь, ты! Скалиться на меня будешь, сама уйдешь! – сладко улыбнулась Зинка и, пнув плечом Ульяну, пошла обратно, под теплый бочок хмельного Евгения.
Улька уже привыкла, что отец постоянно таскает к себе женщин, как будто боится лечь в постель один, как будто Улькина мать тогда придет к нему, обовьет своими холодными руками и заберет с собой…
Некоторые гостьи смотрели на Улю с безразличием, тонкими, крашеными губами втягивали утром кофе, сидя на кухне, потом, щебеча и поправляя прическу, шли в ванную, долго там лили воду, заставляя девочку ждать, когда можно пойти, почистить зубы, выплывали в облаке душного пара и исчезали в дверях родительской комнаты.
Куда они пропадали потом, Уля не задумывалась. К вечеру обычно никого, кроме ноющего отца, в квартире не было.
Другие дамы, постарше и, видимо, поопытнее, с Ульяной заигрывали, набивались в подружки или названные матери, давали ценные советы, как жить и выбирать парней, как не «залететь» в первый же раз… Уля только отпихивалась от их назойливого внимания, быстро хватала портфель и уходила в школу, а потом допоздна шлялась по улицам или сидела у подружек, иногда оставалась в школе, оседала там в спортзале и до вечера играла в волейбол с мальчишками из старших классов…
… Уля плохо помнила маму, Людмилу. Образ ее хранился в памяти, кажется, только по фотографиям, по снам, что врывались в тишину ночи и кололи ее на тысячу кусочков. Мама, ее платье в мелкий рубчик, волосы, собранные на затылке тугим жгутиком, ее голос, низкий, грудной… Мама любила петь Ульяне колыбельные. Садилась рядом на кровати, подтыкала дочке одеяло, чтоб не продуло слабую спину, и пела. Уля с младенчества плохо спала, вскакивала по ночам, плакала, а мать обнимала ее и шептала, шептала всякую чепуху про ковыль и васильковые поля, про то, как они поедут летом к бабушке, как будут купаться в речке и собирать грибы. Уля обмякала в сильных руках, курлыкала, повторяя материнские нотки и засыпала…
А когда матери не стало, врачи только пожали плечами, упоминая слабое сердце. Уля помнила, как мама лежала в гробу, все подходили и прощались с ней, а отец не мог. Родня подталкивала его, а он, крепко схватив дочь за руку, только поскуливал.
– Уля, иди одна, дочка! Иди, скажи маме, как мы ее любим! – пьяно всхлипнул он и пустил ребенка к гробу.
Уля, совсем еще девчонка, только-только семь исполнилось, шагнула вперед. Было страшно, все смотрели на нее, а мама нет.
– Мама! Ты спи, мама! Я тебе спою колыбельную, мамочка, а ты спи!
И Уля пела, тихо, тонко, пока баба Галя не увела ее прочь, плюнув в сторону Женьки.
– Ненавижу тебя, будь ты проклят! – шепнула Галина ему. Мужчина побледнел, словно увидел за тещей восставшую из гроба жену, охнул и закашлялся, согнувшись пополам…
Баба Галя тогда предлагала забрать девочку к себе, пока Евгений не оправится, пока сама Ульяна не привыкнет жить без матери, но Женя не согласился.
– Не бойся, воспитаю лучше всех! Я Людке обещал.
– Врешь, когда она отходила, ты пьяный валялся, все это знают! Улечка, поедешь с бабушкой? Поживешь, будем с тобой гулять…
– Ульяна, ты никуда не едешь! Иди и сиди у себя! – прикрикнул отец, схватил с крючка тещин плащ и выставил ту за дверь.
– Я на сорок дней приеду, слышишь? Я так от тебя не отстану! – крикнула Галина, но Женька только хмыкнул в ответ. Галя пыталась через опеку забрать девочку, но Евгений, напев нужным людям, что бабка не в себе, повернул дело в свою сторону…
… Женщины стали появляться в их квартире где-то через год. Особо никто не задерживался, иногда Женька даже не мог утром вспомнить их имена.
Сначала Ульяна просто терпела их, ковыряя по утрам склизкую кашу и смотря, как чужая женщина трогает мамины кастрюльки и тарелки, но девочка росла, учась жизни в школе и на улице, в компании таких же сорванцов, как она сама. Ульяна отрастила броню, невидимую, но очень крепкую, отгородившись от отца высокой серой стеной…
… Однажды, уже будучи подростком, Уля пришла на кухню и увидела очередную выдру, что бесстыже лазила по кастрюлям и сковородам, тыкая вилкой во вчерашнюю картошку.
Ульяна сначала застыла в дверном проеме, оценивая противника, а потом, вежливо поздоровавшись и пройдя к кухонному столу, схватила большой нож и, подойдя к женщине совсем близко, так, что было слышно, как та со свистом выдыхает перегарный воздух, прошептала:
– Давай, милая, чтоб через пять минут тебя тут не было. Дома поешь!
Лезвие коснулось пульсирующей от страха шеи, женщина взвизгнула и метнулась прочь. Скоро Уля, уже перекладывая на тарелку яичницу, услышала, как хлопнула входная дверь. Дышать сразу стало легче…
Выгнав очередную гостью, Ульяна поставила перед Женей тарелку с бутербродами, бросила в его чашку пару кусков рафинада и строго сказала:
– Всё, папа, надоело это! Чтоб никого больше не было.
– А дорос ли носишко, чтоб мне указывать? А? – отец жадно пережевывал колбасу, запивал бутерброды горячим чаем и исподлобья поглядывал на дочь.
– Папа! – Уля села напротив него. – Я сказала, что всё, значит, всё! Квартира по праву моя, мне и решать!
– Ой, не начинай, Ульяка! Твоя квартира… Да ты за нее ни копейки не платишь, всё на готовеньком живешь, ешь за мой счет. Я в кооператив… – он ударил себя в грудь, – Я вкладывал, до копеечки… А ты тут возникаешь!.. Соплячка! Посуду иди мой, раз она твоя! – он бросил тарелку в раковину и, сплюнув, пошел в комнату.
– Стой, папа. Ты знаешь, что квартиру мама мне завещала, а ты тут никаким боком не сидишь! Кооператив еще до тебя был, не надо мне лапшу на уши вешать! В общем, мне и решать, кого сюда водить, а кого нет.
– Ну, тогда, раз ты хозяйка, то и плати коммуналку сама. Что? Струхнула? Школьница… Пока я за все плачу, и музыка будет моя! Точка! –уходя, крикнул отец.
Она юркнула к себе в комнату, заперла дверь на щеколду и смотрела, как тонкая фанера двери сотрясается от Женькиных ударов.
– Ты мне еще поговори! – наконец, успокоился Женя и ушел…
Та битва была проиграна, Уля на некоторое время затаилась. Нужно только окончить школу, а там и работа будет, и переехать в общагу можно. Хотя квартира по праву ее, надо бороться!..
… А потом, в один из особенно унылых октябрьских дней, и появилась Зина. Дородная, грубая, она в тот же вечер так отхлестала Улю по лицу за то, что та указала ей на дверь, что девчонка, рыдая и покусывая кровящие губы, уползла в свою комнату…
– Зиночка, ну, что ты ее… – слабо возражал отец. – Она ж доча моя, кровь моя…
– Обнаглела твоя дочь. Ты совсем не занимаешься ее воспитанием! – отрезала Зинаида. – Ну, я мигом ее в чувства приведу!
Тогда Ульяна училась в одиннадцатом. Можно было, конечно, уехать к бабушке, но там не было школы, мотаться час до ближайшего поселка было накладно. Ульяна решила перетерпеть и, сдав экзамены, бросить отца.
В декабре Ульяне предложили работу – помогать на почте. Платили мало, а ходить с сумкой, разнося письма, было тяжело, но Ульяна разве что только не молилась на тетю Дашу, маму своей школьной подружки, что пристроила девчонку на работу.
– Своя копейка, Уля, она всегда своя, – ободряюще кивала Дарья. – Ты не пугайся. Это поначалу тяжело, потом окрепнешь. А там и на сидячую работу тебя переведем.
Тогда же, под Новый год, Уля познакомилась с Михаилом.
– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? – продекламировал кто-то из темноты. Уля обернулась. Лица говорившего видно не было. Только красный огонек сигареты пульсировал маячком.
Ульяна сделала вид, что парень ей совсем не интересен и принялась рассовывать письма по ящикам.
– Для Яковлевых нет? Эй, письмоносица, для Яковлевых? – спросил он и шагнул вперед.
Миша был красавчиком. Широкое, чуть квадратное лицо, пухлые, как будто специально созданные, чтобы целоваться, губы, томные, прячущиеся в густых ресницах глаза…
Уля смущенно стала перебирать в руках письма.
– Вот… – она протянула парню конверт. – Вот на вашу фамилию.
– А с чего ты решила, что я Яковлев? Да ты находка для шпиона, дорогуша! – Мишка усмехнулся и поймал конверт, готовый уже нырнуть обратно с Улину сумку. – Да погоди. Нам это, матери моей письмо…
Михаил был на три года старше Ульяны, с девчонками обращаться умел. Улька сначала дичилась, а потом, словно кошка, стала ластиться к его рукам.
Миша учился в ПТУ, а по вечерам подрабатывал грузчиком на овощебазе.
Ребята гуляли по городу, целовались, стоя в темноте, подальше от любопытных фонарей. Ульяна почувствовала, что она опять любима, нужна, о ней заботятся. Со смерти матери она как будто и забыла, какого это – быть любимой. Миша никогда не говорил пафосных фраз, ни в чем не клялся и не обещал, а просто был каждый день рядом.
Как–то вечером пронырливая Зинаида увидела их вместе, нахмурилась. Если Ульяна выйдет замуж, то этот нахал, поди, к ним может переехать, а ее, Зинку, попросят очистить помещение! Мать–то, дура, завещала квартиру дочери. Ульяна наотрез отказалась прописывать Зиночку, а вот этого хахаля, что сейчас тискает ее в кустах, может и обозначить…
Зинаида пыталась науськать против Михаила Улиного отца, но тому, кажется уж было всё равно что там происходит вокруг. Дно очередной рюмки, тяжелый сон, перебиваемый пинками сожительницы, утреннее похмелье – круг замыкался, дымясь тонкими парами пьяного безразличия.
Тогда Зина явилась к Михаилу домой. Тот, открыв дверь и увидев, кто пожаловал, хотел прогнать ее, но Зина поставила в дверной проём ногу и мило улыбнулась.
– Ты, мальчик, погоди. По–хорошему поговорим!
–Ну, что вам надо?
– Ты бы Ульяну оставил в покое? А? Не нужен ты нам, вот прям совсем!
– А я к вам и не собираюсь! – пожал плечами Миша. – Зина из резины, – добавил он и невесело улыбнулся.
– Нахал, да? Наглый? Ну, ничего, не таких в чувство приводили, – шепнула Зинаида. – Мать позови!
–Да идите вы лесом! – Михаил захлопнул дверь, прищемив Зинке ногу. Нога потом долго болела, распухнув и налившись синяком. Такого Зинаида не прощала…
…Однажды, на Улькин День Рождения, Михаил притащил ей ананас. Огромная шишка с кудрявым помпоном сверху, тяжелая, колкая, вся в желтовато–коричневых чешуйках легла на лавку рядом с девушкой. Миша довольно улыбался, пока Ульяна по-детски радостно крутила в руках подарок.
– Ой, Миш, а я их никогда и не видела! Только в кино! Надо разрезать, надо как-то…
Она попыталась подковырнуть чешую ногтями, поморщилась и отдернула руку.
– Глупая, это ножом нужно резать! Кружками. Отнеси домой, там попробуете!
Ульяна задумчиво покрутила фрукт в руках, а потом помотала головой.
– Нет, Миш. Домой я не хочу. Там эта Зинаида. Отца совсем в угол загнала, ходит царицей. Я и не успею дольку в руки взять, она все изничтожит.
– Подавится! – усмехнулся Миша.
– Нет. Такие все сметают, всё им ни по чем, – сокрушенно вздохнула Ульяна.
– Ну… – Миша как будто помялся, а потом продолжил. – Тогда пойдем к нам. Мать с отцом допоздна в деревне будут, картошку копают. Посидим, отпразднуем!
– Нет, Миш, неудобно. Как будто я Зинаида, по чужим квартирам ходить!
– Но я ж тебе не чужой. Пошли!
Он уверенно потянул девчонку за собой. Та, схватив подарок и что–то лепеча, пошла следом… Праздновать…
… Ананас брызгал кисловатым, янтарно-белесым соком, ложась кругляшами на большую тарелку. По квартире запахло пышным, резвым, приторно–сладким ароматом.
– Ну? Как? – Миша наблюдал, как Ульяна осторожно коснулась мякоти языком.
– Кислятина, Миш!
– Ну, это ты не распробовала. Ты откуси… Вот!
– Вкусно, это надо ж как вкусно! – заливисто рассмеялась чуть пьяная Уля. – Ананасы в шампанском, ананасы…
Ее губы встретились с его настойчивыми, жадными губами, слились воедино души, вспорхнули над бренным миром, танцуя свой вальс…
А потом Уля пела мамины колыбельные, тихо, нежно прикасаясь к спящему Михаилу. Тот улыбался во сне… Шептала ковыль свои сказки, баюкая влюбленных…
… Недоброе заметила Зинка, когда утром выкатилась из спальни, сунулась, было в ванную, но только услышала, как охает Ульяна.
– Обкурилась, что ли? Выходи, моя очередь! – взвилась раздосадованная Зинаида.
Но Уля только пробурчала что-то и опять закопошилась за дверью. Минут через десять она всё же вышла, бледная, с синяками под глазами, голубые венки просвечивали на шее, пульсируя в бешеном ритме.
– Что? Отравилась? – услужливо поинтересовалась Зинаида. – Рассольчику?
Но Уля только застонала, оттолкнула банку из-под огурцов и ринулась в свою комнату.
– У… Девонька, да ты, никак, наследника собралась мне тут принести?...
… И Зинка побежала по инстанциям, плакала, жалела свою «кровиночку», ругала распутника Мишку, что с овощебазы…
Но все только разводили руками – дело житейское, решайте сами, как можете.
– Улечка, – Зинаида подступила к девчонке. – Ну, плохо ж тебе, а впереди институт, работа. Куда тебе сейчас маленький? Рано! Вот будет у тебя семья, будет муж, тогда и рожай! А сейчас только опозоришься!
– Уйди, Зина! Ну, пожалуйста!
– Ты что так со мной разговариваешь?! – Зинаида схватила Ульяну за плечо и рывком посадила на кровать. – Соплячка еще совсем, а рот разеваешь! Да я о тебе такую славу пущу, что тебя даже на вокзал не возьмут полы мыть!
– Я сказала, уходи!
Спина ныла, отхоженная с утра ремнем, хотелось просто отвернуться к стене и забыться сном. Во сне будет мама, она все что-то хотела сказать своей Уле, но не успевала. Девчонка просыпалась, вздрагивала. Ей казалось, что она падает куда–то, приходилось хвататься за спинку кровати и сидеть так, чуть дыша и смотреть, как за окном танцуют на ветру черные руки деревьев, тянутся в небо, стараясь царапнуть его своими ногтями…
Ничего! Миша обещал забрать ее через месяц. Он уехал по распределению, освоится на новом месте и обязательно заберет ее. Про ребенка она пока ничего не говорила.
– Это надо при встрече, надо глаза его видеть! –шептала она. – Он услышит и…
… – Михаил Яковлев? – в Мишину комнату без стука зашли двое, мельком показали удостоверения, огляделись.
– Ну, я это. А в чем дело? – Миша, заспанный, взлохмаченный, щурился от яркого света лампы. – Чем обязан?
– Пройдемте с нами.
– Зачем?
– Потом расскажем. Сюрприз, – ухмыльнулся один из гостей.
– Ладно, Иваньков, не перегибай. А вы, Яковлев, собирайтесь, что сидеть. Овощебазу обчистили, надо ответить. По закону ответишь, дорогой. Ну, шустрее, мы тоже домой хотим…
– Ребят, здесь какая-то ошибка. Я просто грузчиком был. Ничего не знаю. Уехал уж две недели, как! Ошиблись вы!
– Да? – Иваньков небрежно приоткрыл ящик казенной тумбочки и вытянул оттуда пачку бумажек, перетянутых резинкой. – И кто ж тебе так платит? Иди бабкино наследство продал?
– Это я заработал. Мне обосноваться тут надо, жену перевезти. Это честные деньги.
– Ой, понюхай! – Иваньков ткнул купюрами в нос коллеге. – Разве честные деньги так пахнут?
Оба замотали головами и уставились на Мишу. Тот растерянно запихивал в рюкзак вещи. А что брать–то? Надолго ли? А что подумает Уля? Надо как-то предупредить!..
… – Спасибо вам больше за сигнал, Зинаида Петровна! За наводку, так сказать! – директор пожал Зине руку, чувствуя, как колются фальшивые алмазы на ее холодных пальцах. – Выясним, примем меры.
Зинаида, улыбаясь, вышла из проходной. Одно дело сделано. Теперь бы эта дура, Улька, передумала рожать, а, еще лучше, переписала бы квартиру в отцову пользу.
– Уленька, я всё понимаю, но ты имей в виду! – плела свои сети паучиха Зинка. – Если Миша, не дай Бог, потянет и тебя, то имущество изымут в счет возмещения…
– Какого возмещения?! Что вы мелете?! Да отпустите меня! – Ульяна скинула с плеч тяжелые, цепкие руки.
– Михаил твой проворовался, сидит теперь. Кто знает, что он там расскажет? Тебя тоже коснется. Надо что-то придумать. Вот только рожать тебе сейчас не надо. Опасно это, нервы, переживания – уродец родится.
– Пошла вон! – Ульяна вскочила, отталкивая назойливые ласки Зинаиды. – Папа! Забери ты ее! Дышать нечем!
Евгений только промычал что-то из комнаты, звеня бутылками.
Ульяна вытолкав Зину, распахнула окно и, закрыв глаза, дышала, дышала, пока голова не закружилась от ночного дурмана.
Потом девчонка, растерев по лицу бестолковые слезы, уснула.
А во сне нова приходила мама. Она сидела рядом с дочкой на краю кровати, подоткнув одеяло под спину одеяло, и пела свои песни. «Спи, дитя мое, усни!..» Уля слушала и качалась в колыбели, подвешенной где-то высоко под облаками. А внизу шептал свои тайны пушистый ковыль, манил мягкими колосками, переливалась серебристым светом…
– Надо к бабушке! – поняла вдруг Ульяна. – К бабе Гале надо…
И провалилась в темный, жаркий сон…