Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Наш "средней руки литератор" конца XIX века, надо сказать, разошёлся не на шутку и, похоже, нынче намерен запугать и запутать читателя до крайности. Мало того, что с недавними героями его повествования только-только познакомились, так он уже и новых вводит! И думается - не слишком-то торопится возвращаться к первым, ибо из предлагаемой сегодня главы по-прежнему... ничего не понятно! Впрочем - убедитесь сами!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Судебный следователь Илларион Павлович Козлов разочарованно закрыл последнюю, испещренную бисерными, словно под лупою выведенными, строчками, страницу и вздохнул. Немецкого он не знал. Вернее, с гимназических времен помнил столь ничтожно мало, что мог различить только некоторые общеизвестные слова, да то, что каким-то удивительным образом засело где-то в укромных уголках памяти и, верно, осталось там навсегда - вроде «verheiraten» или «feigheit». Дневник поручика Тучкова, лежащий тут же, рядом с пикетажной книжкой, казался просто райским чтением по сравнению с последней. Но – увы, никакой ценной информации для себя Илларион Павлович почерпнуть из него не смог. Он прочитал дневник трижды, выписывал наиболее интересные – как ему показалось – места на отдельные листы, подчеркивал какие-то фразы, составляя из них в голове подобие мозаичного панно, много курил, но так ничего и не смог выудить из пространно-многословных поручиковых откровений. Вот если бы Тучков продолжил свои записи уже непосредственно после того, как экспедиция дошла до Коймы, то – да… Его дневник был бы просто кладезем бесценных наблюдений. Жаль, очень жаль…
Козлов вновь закурил любимую египетскую папироску и подвинул к себе перевод текста из пикетажной книжки, сделанный преподавателем местной гимназии г-ном Сыромятниковым. Даже обладая минимальными познаниями немецкого, Илларион Павлович на каком-то подсознательном уровне чувствовал, что литература и Сыромятников столь же далеки друг от друга, сколь Москва далека от Читы. Записи в пикетажной книжке были сделаны человеком явно образованным и не без дарований, владеющим немецким языком в совершенстве, не исключено, что даже думающим по-немецки. Сыромятников же переводил его текст буквально, по скверному знанию языка избегая смысловых аллюзий, тончайших нюансов и своеобразного юмора автора. Такой же вот Сыромятников преподавал когда-то немецкий и самому Иллариону Павловичу, сумев навсегда привить полное незнание предмета и стойкое отвращение к языку Шиллера и Гете. Например, цитаты из Сыромятникова вроде «…у нас с Катиш ничего не получилось» или «…угроза исполнить Миссию становится осложнением» отчетливо намекали Козлову, что человек или Персонаж, как он называл своих попутчиков, писавший в пикетажную книжку, попросту не мог создавать такие корявые и примитивные наборы слов, в первоисточнике были своего, особого рода изящество и цинизм, которых перевод преподавателя начисто лишен. Фактически это были два разных текста, из которых один представлял собою что-то вроде лермонтовского «Героя нашего времени» как если бы его писал хитроумнейший закоренелый преступник, а другой – его изложение, выполненное скверно очинённым пером столь же тупоумного шестиклассника.
Козлов еще раз вздохнул (а он теперь часто вздыхал, напоминая сам себе какого-то карамзинского персонажа) и потянулся к тоненькой стопке листов – уже собственного сочинения. Сюда он заносил свои размышления, одолевавшие его уже на протяжении трех недель – а именно столько он занимался делом экспедиции Армфельдта. Три недели в Верхнерадонежске в кабинете уездного исправника Аристова – и еще неизвестно, сколько ему придется здесь провести! Особенно досаждал номер в «Империале» - тот самый, где недолгое время квартировал сам Армфельд - с клопами, унылым видом на Николаевскую улицу и литографией картины неизвестного художника, изображающей венецианский маскарад. Сам Козлов никогда не бывал в Венеции, да чего там – из всех доступных его воображению заграниц лишь единожды случилось ему съездить в Эмс на воды, а потому пестро одетые и явно довольные жизнью господа в причудливых масках откровенно злили Иллариона Павловича, особенно – когда он от нечего делать, лежа на неприбранной кровати, изучал каждого из них. Наибольшее раздражение вызывал синьор в черной полумаске с огромным клювом: одетый в черный же плащ и малиновую треуголку, он склонился над смеющейся дамой в домино и вся фигура его лоснилась чувствами превосходства и самодовольства. Будучи много выше дамы, правой рукою синьор приобнимал свою спутницу за плечи, а левой подбоченивался, откинув полу плаща. Дескать, вот такой я ферт! Отчего-то наглец, которого Илларион Павлович назвал Карлом, ассоциировался у Козлова с автором пикетажной книжки – без лица, самоуверенный и точно знает, что ему нужно. Синьору на литографии явно хотелось добиться крайнего расположения домино – вероятно, затем, чтобы, наигравшись ею, искать новую жертву собственной неотразимости и цинизма.
На лежащем перед Козловым листом бумаги было выведено: «Густав Карлович Армфельдт».
Илларион Павлович закурил (боже, сколько он стал курить! Уже и кашель по утрам появился! Нет, с этим надо решительно что-то делать…) и в какой уже раз задумался над фигурой профессора.
49 лет. Знает немецкий (впрочем, еще и шведский). Отчего бы автору пикетажной книжки при знании шведского не воспользоваться именно им? Гарантированно, ни среди членов экспедиции, ни на тысячу верст вокруг никто бы не смог узнать – что же там такое написано бисерным почерком? Женат, счастлив в браке, имеет двух дочерей, из которых старшая уже замужем за коллегой профессора – каким-то приват-доцентом. Слывет либералом и добряком. Дважды бывал в экспедициях на Урале, но никогда – в качестве их руководителя. Любим студентами – за то, что сдать ему зачет и экзамен легче простого, надо всего лишь иметь хоть какое-либо представление о геологии, остальное благожелательный профессор дотянет за неуча сам. Как сообщили в обстоятельном, доставленным нарочным от прокурора, пакете из Петербурга, Армфельд лишь однажды, не выдержав, прогнал с экзамена нахала, заявившего, что песок – это минерал. Может ли такой человек писать в пикетажную книжку «…первый раз я убил в двадцать два года»? Илларион Павлович вспомнил дело семилетней, кажется, давности титулярного советника Маркофьева – милейшего и тишайшего человека, отца целого выводка детей, как выяснилось, зарезавшего четверых павлославских забулдыг. Угнетенный безденежьем и всячески притесняемый по службе, он нашел себе отдушину в убийстве беззащитных пьяниц, не могущих даже пальцем пошевелить в тот момент, когда Маркофьев их резал. Будучи полностью изобличенным, он с мягкой простодушной улыбкой рассказывал, как выслеживал свои жертвы, как подбирался к ним и, только убедившись в абсолютной их недвижности и отсутствии свидетелей, вонзал нож прямо в сердце. «Клянусь вам, некоторые даже не просыпались. Никакой боли!» - уверял он пораженного доверительностью его интонаций Козлова… Ну ладно, допустим, Армфельдт – не тот, за кого себя выдает, на самом деле он много лет под личиною простодушного добряка скрывает совсем иную сущность: жестокого и расчетливого убийцы, к тому же вооруженного какой-то таинственной Миссией. Если впервые он убил в 22 года, получается, что это произошло аж 27 лет назад. Интересно, где был в то время Густав Карлович? Судя по пикетажной книжке, история с Катиш происходила в каких-то горах, вероятнее всего – на Кавказе. Может быть, в Грузии? На запрос, посланный Козловым прокурору, а через него – в Петербург, ответ будет еще не скоро. Но выглядит такая версия малоубедительно, да уж… Такой же запрос о возможном пребывании на Кавказе Козлов послал и по штабс-капитану Шульцу – тоже природному немчину, вполне способному уписать целую тетрадь латиницей. Шульц – лошадка гораздо более темная и более способная на убийство, нежели Армфельдт…
Отложив листок с Армфельдтом, Илларион Павлович взялся было за следующий, но, передумав, выдернул самый нижний. Здесь был список участников экспедиции, снабженный стрелками, ведущими к квадратикам с комментариями.
1. Армфельдт Густав Карлович, профессор-геолог
2. Шульц Роман Францевич, штабс-капитан, геодезист, географ
3. Троицкий Фаддей Антонович, приват-доцент, историк, этнограф
4. Островский Алексей Андреевич, приват-доцент, геолог
5. Тучков Иван Иванович, поручик
6. Ларионов Николай Платонович, отставной капитан (в квадратике – сноска «Быв. участник эксп-ции проф. Кенига»)
7. Воложанин Карп Назарыч, проводник
8. Воложанин Тимофей, сын №7
9. Зубов Игнатий, фельдфебель
10. Гаврилов Семен, рядовой
11. Петренко Влас, рядовой
12. Чухнин Петр, рядовой
13. Кошкин Иван, рядовой.
Волею судьбы или дьявол позабавился, но всего в списке было 13 человек. «Забавно», - мрачно подумал Козлов, пододвинув ближе перевод Сыромятникова. Ему предстояло начать расшифровку записок неизвестного автора из пикетажной книжки, а именно – попытаться идентифицировать личности тех, кого тот называл «персонажами». Сразу отпадают открыто именуемые в записях Ларионов и Воложанин с сыном. Итак, «Персонаж 1»: наблюдал, как автор пишет что-то в пикетажной книжке… Кажется, всё. Впрочем, еще «первый» проявлял интерес к возможности переправки в сезон дождей с левого берега на правый. То есть – никаких зацепок. «Персонаж 2» - явно геолог: изучал пробы, его точно не интересуют навхи (значит, не Троицкий) и он хотел пойти дальше по руслу Коймы – маршрутом, крайне досадным для автора записок. Персонажем 2 мог быть Армфельдт, Островский и не исключено, что Шульц, также не чуждый геологии. «Персонажа 3» интересует тот же вопрос, что и «первого» - как переправиться в дождь на левый берег. Негусто. Есть еще какой-то «другой Персонаж», явно нуждающийся в общении с навхами – это уж точно Троицкий. Вопрос только в том, можно ли объединить вообще незадействованного в спорах о маршруте экспедиции от 12 июля «Персонажа 1» и «другого Персонажа» в одно лицо? Хотя – в чисто практическом смысле – это абсолютно ненужная информация.
Окончательно запутавшись, Козлов погрустнел совсем. Проклятый «Карл» с литографии в номере ехидно ухмылялся из-под огромного клюва и еще сильнее прижимал к себе домино. Он всё предусмотрел, он наставил ложных приманок и ловушек и сделался неосязаем вне своего ложного обличия.
- Чайку может? – в дверь просунул голову долговязый уездный исправник Аристов. – Есть колбаска – знатная. Небось, и не обедали?..
Глядя, как Илларион Павлович, урча от голода уличным псом, уплетает толсто нарезанную колбасу в прихлебку с густым на глаз, почти черным чаищем, Аристов покачал аккуратно причесанной головою:
- Вот смотрю я на вас и всё думаю – что ж за служба у вас каторжная? По всей губернии, наверное, мотаться приходится? Где – жена мужа прирезала, где – купца какого обокрали. Или вот – как у нас… Не приведи господь, конечно…, - тут Аристов перекрестился на темнеющий в углу образ.
- Да уж, Гаврила Васильевич, чего там, - привычно вздохнул Козлов. – По- всякому бывало. Как нынче, правда, никогда…
- В старину такие истории нелепами называли, - продолжил Аристов чтобы что-нибудь сказать. – С какой стороны ни глянь – всё чертовщина какая-то выходит.
Помолчали. Разговор этот в различных вариациях исправник заводил каждый вечер – и, кажется, всякий раз для того, чтобы выпроводить засумерничавшегося следователя в гостиницу: неудобно ведь домой идти, оставив гостя из губернии в собственном кабинете! А дома – жена, поди, всё уж сготовила, щи стынут – с телятинкой парной, окорок томится слезою, водочка, верно, нагрелась уже и графинчик изморосью покрылся… А тут изволь в десятом часу вечера, деликатно позевывая в сторонку, изображать понимание и участие! Что за жизнь – в самом-то деле? Гаврила Васильевич уж дважды посылал домой унтера Муравеева с сообщениями – что, мол, опять задерживается. На первый раз Муравеев принес сдержанную записку от Марьи Михайловны – мол, всё стынет, уж какой день эта канитель продолжается, да чтоб быстрее к ужину был. Второй раз Аристов отправил Муравеева с запиской уже в половине девятого – дескать, уже вот-вот. Обратно смущенный Муравеев ничего письменного не доставил, а пересказать открыто ответ супруги не решился, ограничась только смысловым подтекстом, который, впрочем, и в цензурированном пересказе унтера оказался весьма эмоциональным и с угрожающим подтекстом, не сулившим Гавриле Васильевичу ничего хорошего. «Вот же дура баба!» - думал исправник, с тайно лелеемой ненавистью глядя на потирающего переносицу судебного следователя. «И откуда оно на нас такое свалилось? То профессор этот… Кёниг вроде… со всей экспедицией сгинул, сколь шуму было, целый месяц покою никому не давали, из самого Петербурга чиновника по особым поручениям присылали – чёрта въедливого. А нынче же – вообще ни в какие ворота! Не иначе – ждать из столицы целую комиссию!..»
- Вы вот что, Гаврила Васильевич… Чего вам со мной тут скучать? – чутко уловив невеселые мысли Аристова, обратился к нему Илларион Павлович. – И, право, идите себе – к жене, к деткам. У вас же их трое, кажется?
- Четверо, пятого ждем, - устыдился чего-то Аристов.
- Ну вот – видите, как славно! А я, пожалуй, у вас останусь. Ежели совсем сморит – так я на диванчике прилягу.
Козлов, конечно, всё понимал – и как выглядел в глазах уездного исправника, и то, что ночное его бдение в кабинете Аристова ничего не даст, но не мог же он объяснить, что в номере точно так же не сможет уснуть, как и в кабинете Гаврилы Васильевича , и что какую уже ночь подряд будет таращиться на проклятую литографию, вернее – на клювастого Карла! Илларион Павлович уж попробовал однажды снять картину, но на выцветших обоях от неё осталось предательское темное пятно, отчетливо намекавшее Козлову на… того же Карла. Мол, вот здесь он и был, а теперь где?.. Угадай, Илларион Павлович! Засопев, Козлов сперва отвернулся на другой бок, а после, не выдержав, вернул литографию на место, посмотрел на Карла и даже как-то успокоился. «Я тебя непременно угадаю!» - даже пальцем пригрозил, вот как!
Аристова долго упрашивать не пришлось: изобразив глазами и всею длинной фигурою понимание и сочувствие, он с достоинством ретировался, оставив следователя наедине с отложенными ненадолго бумагами. С наслаждением – после чая с колбасой, на сытый желудок – Козлов закурил «египетскую», попускал аккуратные дымные колечки в полутемный потолок и, потасовав пачку листов, извлек очередной, на котором было каллиграфическим почерком выведено: «Протокол допроса рядового Гренадерского саперного Е.И.В. князя Петра Николаевича батальона Кошкина Ивана Николаева».
Вопрос. – Кошкин, вы в состоянии говорить?
Ответ (невнятно). – Да. Да. Спрашивайте.
Вопрос. - Кошкин, как вы оказались в деревне Ипатовка?
Ответ (неразборчиво). – Я шел… шел. Я долго шел. Бежал.
Вопрос. – Кошкин, от кого вы бежали?
Ответ. - А от дьявола же! Он там, там!
Вопрос. – Кошкин, где остальные участники экспедиции профессора Армфельдта?
Ответ (невнятно). – Все там. И он там. Я бежал.
Вопрос. – Что произошло, Кошкин? Почему вы один?
Ответ. – Да, я один… Бог спас!
Вопрос. – Вы понимаете, что если не расскажете внятно – что с вами произошло, вас могут обвинить в преступном оставлении своего воинского подразделения и нарушении присяги?
Ответ. – Да, я понимаю. Но я никого не убивал.
Вопрос. – Кошкин, можно ли понимать ваши слова так, что остальные участники экспедиции убиты?
Ответ (невнятно)
Вопрос. – Кошкин! Кошкин! Все убиты? Так, Кошкин?..
Ответ (невнятно, ясны только обрывки фраз). – Я не убивал!.. Это всё он!.. Он дьявол… Дьявол!.. Я не мог!.. Страшно мне, господи!
Резолюция. В связи со впадением допрашиваемого Кошкина в состояние острейшего кататонического возбуждения, перемежаемого с паническим ужасом, по настоянию уездного врача коллежского асессора Петухова М.Д. допрос был прекращен.
Наискось протокола шла еще одна резолюция – самого коллежского асессора Петухова: «Абсолютно невменяем. Помещен в изолятор, где спустя сутки обнаружен с разбитой головой и перегрызенными венами».
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации "Литературныхъ прибавленiй" к циклу "Однажды 200 лет назад", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании