3 марта в музейно-выставочном центре Находки состоялась встреча с поэтом, критиком и публицистом Юрием Михайловичем Кублановским. В рамках мероприятия корр. ИА Nakhodka.Media узнал у литератора, какое влияние на его творчество оказали Солженицын и Бродский, чем нынешняя литература отличается от советской и почему он так стремился попасть в Находку.
Юрий Кублановский в 1960-х годах, будучи студентом отделения искусствоведения Исторического факультета МГУ, вместе с молодыми поэтами Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым создал литературное объединение СМОГ "Смелость, Мысль, Образ, Глубина".
Помимо писательской деятельности Кублановский был экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново. В 1980-х годах жил в Париже и в Мюнхене. А в 1990 году вернулся в Россию.
Иосиф Бродский так отзывался о поэте: "Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарём после Пастернака. Одним из его наиболее излюбленных средств является разностопный стих, который под его пером обретает характер эха, доносящего до нашего слуха через полтора столетия самую высокую, самую чистую ноту, когда бы то ни было взятую в русской поэзии".
— Юрий Михайлович, вы известны как критик, публицист, поэт, эссеист и экскурсовод. Кем в первую очередь вы сами себя представляете?
— Все-таки я поэт, это главное дело моей жизни. С тех пор, как в 16-17 лет я написал первые стихи и ко мне впервые пришло вдохновение, вся моя жизнь стала подчинена этой задаче. Чем бы другим я ни занимался, это всегда уходило на второй план. Скажу без преувеличения: каждая минута моей жизни подчинена поэзии.
— Как вы пришли к творчеству?
— Очень странным образом. Сначала с 10 лет я занимался рисованием и ходил в изостудию, где достиг определенных успехов — мои акварели выставлялись на районных и областных выставках, но я еще был усердным читчиком книг и посетителем библиотеки. Однажды в Библиотеке имени Энгельса мне попались книжечки поэтов Шестидесятников, поэтов оттепели: Рождественского, Евтушенко, Ахмадулиной, чуть позже Андрея Вознесенского и на меня повеяли сквознячки такой свободы и такой новой поэзии, какой не было в советской рутинной словесности. Откуда-то сверху на меня пошло какое-то дуновение.
Первые стихи, которые написал, я отвез и показал Вознесенскому в Москве в 16 лет и он их одобрил.
Так я и стал поэтом, но поэтом-самиздатчиком, потому что очень скоро я понял, что мне с советской литературой не по пути, поскольку я был человек религиозный и настроенный идеалистически, вся моя поэзия не предназначалась для советских страниц. Я стал одним из первых поэтов-самиздатчиков.
— Ваше творчество было своего рода порывом нонконформизма?
— Не порыв, я ничего не выстраивал специально, это была моя суть. Я был алчущим и жаждущим правды, человеком уязвленным последними десятилетиями послереволюционной истории. Я вырос не советским человеком, я был пионером, но в Комсомол уже не вступал. Я благодарен музею Находки, что у вас много внимания уделено ГУЛАГу, это далеко не во всех музеях, а в некоторых музеях это даже не упоминается и считается позорным. Ваш музей в этом смысле замечательный.
— Вы родом из достаточно небольшого города Рыбинска, где проживает всего на 30 тысяч человек больше, чем в Находке. Родной город сыграл роль в вашем творчестве?
— Не столько город, сколько атмосфера послевоенного Рыбинска. Удивительная атмосфера, ведь когда я родился, в 47 году, советской власти было всего 30 лет и еще очень много оставалось дореволюционных артефактов, да и природа была другой, и многое было другим. Я жил среди дореволюционных вещей, а большинство времени проводил у бабушки, а не у мамы. И посуда, и икона в красном углу — это все носило на себе отпечаток дореволюционной жизни. Это сыграло большую роль и отразилось на моей поэзии.
— Известно, что о вашем творчестве положительно отзывались Александр Солженицын и Иосиф Бродский. Помимо того, что они поддерживали вас, их творчество оказало влияние на вас?
— Солженицын оказал очень сильное моральное влияние. В самиздате в 60-е годы выходила его публицистика, которая буквально формировала мое мироощущение. Стихи Бродского я тоже впервые узнал в самиздате. Не скажу, что он оказал на меня влияние, как поэт, мы с ним слишком разные, но само его присутствие в литературе и то, что он был моим старшим современником, все это сказывалось на мне. Я жил в присутствии Бродского, а когда он скончался, это было для меня большой потерей. Мне хотелось многими своими стихами поделиться с ним и услышать его мнение. В этом смысле он был незаменим. Проходит столько лет, а ощущение потери не заживает и только углубляется.
— Как вы оказались в Находке? Почему решили посетить именно наш город?
— Я поехал на музейный форум в Петропавловске-Камчатском, и жена предложила мне приехать во Владивосток, но я уже бывал там, а в Находке не был никогда.
Для меня в самом слове "Находка" есть что-то легендарное и не только потому что это одна из столиц ГУЛАГа, но и потому что я очень остро ощущаю ее присутствие в России.
Когда представилась такая возможность, я скорее сюда устремился и не жалею об этом. Окружающий ландшафт и сам город производят на меня хорошее и сильное впечатление.
— Навевает ли вам что-то в Находке какие-то поэтические образы? Есть ли что-то, что может найти отражение в вашем творчестве?
— Пока нельзя сказать. Это так не бывает сразу — увидел и написал. Все будет зависеть от того, как в моем сознании и памяти это будет развиваться
— Что в городе зацепило вас сильнее всего?
— Больше всего меня зацепил вид от храма (Собор Казанской Иконы Божией Матери на сопке Тобольской, — прим. ред.) на бухту со стоящими и ожидающими разгрузки сухогрузами, силуэты гор. В горах и склонах мне показалось что-то неаполитанское.
— Хотели бы вы еще раз посетить Находку в будущем?
— Если Бог даст. Я обязательно хотел бы приехать сюда в начале октября, посмотреть на Находку, когда она во всем золотом и красном
— Какие первые мысли посетили вас, когда вы оказались в Находке?
— Наконец-то я приехал туда, куда так долго стремился.
— Когда вы только узнали о Находке, что именно пробудило в вас желание ее посетить?
— Связь с ГУЛАГом. Конечно, я знал, что это крупный порт, но это меня меньше интересовало. Долгое время в целом Дальний восток был для меня инкогнито, потому что в советское время я был слишком беден, чтобы даже думать о возможности добраться сюда. Только когда я приехал из эмиграции, меня пригласил тогдашний владивостокский губернатор. Когда я в первый раз приехал по его приглашению, я понял, что Владивосток — это сила и культура, с которой стоит ознакомиться как можно подробнее, если Бог даст, и с тех пор я стараюсь это делать.
— Как вы оцениваете современную литературу в нашей стране, литературный процесс?
— Эта литература только формируется. Раньше была литература соцреализма в самой широкой амплитуде, но это была литература борьбы хорошего с лучшим, то есть псевдоконфликты и псевдоразрешение этих задач. Сейчас литература другая, она пытается быть независимой, но пока еще я не встретил того дыхания, которое было у русских классиков. Дело не в мастерстве — мастеровитость очень большая, современные писатели и поэты настоящие виртуозы, но почему-то не хватает в них сердечного тепла. Почему-то у меня так получается, что когда я читаю какой-нибудь роман, даже получивший премию "Национальный бестселлер" или "Большая книга", он утекает между пальцев.
— В советское время вы издавались самиздатом, благодаря чему, как сами говорили, "сохранили уверенность в том, что в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно". Стоит ли по-вашему современному литератору ориентироваться на самиздат?
— Сейчас в этом нет никакой необходимости, в России абсолютная свобода творчества.
— Вы знакомы с Дальневосточной и Приморской литературой?
— Я получаю журнал-альманах "Рубеж", который издает Александр Колесов во Владивостоке и то, что печатается в этом журнале, я с интересом читаю и просматриваю.
— Можете ли вы выделить каких-то авторов?
— Пока нет. У меня нет чего-то такого, что бы мне хотелось перечесть и назвать вам, хотя в целом я чувствую, что движение литературное и культурное во Владивостоке большое.
— Можете рассказать о своих планах на будущее?
— В прошлом году вышел мой поэтический трехтомник, где есть стихи с 1969 до 2020 года. С годами писать стихи все сложнее. Сейчас в год я пишу 6-8 стихотворений и публикую их в журнале "Новый мир", в нашем старейшем литературном журнале. В каждом первом номере "Нового мира" за каждый год идет моя подборка стихов, это одно мое дело. Другое дело, что уже четверть века я веду дневник. Когда я почувствовал, что советская власть затрещала по швам и понял, что начинает меняться историческая ситуация, и я, и все мои современники оказываемся в совершенно новых неизведанных условиях, я, живя тогда в Мюнхене, сел на велосипед и поехал, купил большую общую тетрадь в крепкой обложке, с тех пор веду дневник. Этот дневник тоже превращается для меня в какое-то внутреннее литературно-жизненное событие.
— Вы говорили, что в первые 10 лет по возвращению на Родину вы как никогда ощущали одиночество. Можно ли сказать, что дневник помогал вам и был отдушиной?
— Конечно. К сожалению сейчас я не могу его печатать, потому что те люди, которых я описывал в тех положениях и условиях, уже состарились, и я не хотел бы их уязвлять, христианские чувства не позволяют. Надеюсь, что где-нибудь к середине века многие тетради этого дневника будут опубликованы.
— Что вы планируете помимо написания стихов и ведения дневника?
— Конкретных планов нет, мне этого достаточно. Понимаете, когда не пишешь стихи, очень важно, чтобы это не чувствовалось. как время простоя. В то время, когда не пишется, ты должен наращивать свое мирочувствование, чтобы, когда придет вдохновение, встретить его во всеоружии какого-то своего нового духовного культурного качества. Для этого нужно много читать, много думать и держать руку на пульсе, тем более в наше время.
— То есть даже когда вы не пишите, вы познаете что-то, что впоследствии может найти отражение в вашем творчестве?
— Разумеется, для этого я и живу.