Нередко бывало так, что у Альберта просили совета, и всегда и для всех у него находились нужные слова. Он отвечал преимущественно цитатами из Библии или философскими рассуждениями простой, но безукоризненной логики, из которых обыкновенно исходил очень простой вывод. Молодой человек с предельным и трепетным вниманием выслушивал каждого, кто находился в отчаянии, в тяжёлых жизненных обстоятельствах и уже потерял всякую надежду на спасение, но внезапно оказался рядом с источником спасительного тепла – огня, не способного обжечь, но могущего, если не подарить избавление, то неизменно указать путь и вселить надежду – что так нежданно разгорелся в эту роковую пору судьбы крестьянина – ли даже часто не нужно было протягивать рук, чтобы согреться – достаточно было просто находиться рядом. Неотрывный, пристальный, но мягкий взгляд Альберта как бы проникал в самую глубину души и никогда не смущал ни мужчин, ни женщин, но напротив – помогал отыскать там, внутри, в тихих, забытых, заброшенных тайниках, ждущих своего часа – все ответы. Мимо него не могла пройти ни одна перемена в выражении глаз, ни малейшая нота дрожания голоса, любое мельчайшее движение души, и, если вдруг рассказ прерывался молчанием по причине невозможности говорить из-за сильного волнения – молодой человек мог прикоснуться к плечам несчастного или погладить по ладоням, дабы придать сил. Если же Альберт слышал, что человек пытается сдержать подступившие рыдания – то говорил:
- Прошу тебя, плачь. Слёзы очищают и освобождают, они помогают найти верную дорогу. Я не из тех, кто станет осуждать за предельную искренность – напротив – это основа нашей будущей жизни. Без этой составляющей построение нового мира никоим образом не представляется возможным.
И по щекам страдальца беспрепятственно, словно по волшебству, начинал изливаться избыток глубокой печали и скорби, и беззвучной, светлой, спокойной, едва колышущейся волной входил в сердце молодого человека – ибо человеческие чувства – это не то, что способно бесследно растворяться в пространстве – им обязательно нужен несравнимо больший, но такой же живой, трепещущий сосуд, способный без остатка вместить в себя и преобразовать эту энергию в животворящую, исцеляющую силу, неиссякаемую благодаря бесконечному источнику, именуемому несовершенством рода людского.
Когда он видел, что несчастный задыхается от слёз, что его сердце не в силах вместить нахлынувших чувств, то молодой человек протягивал руки, чтобы обнять крестьянина, физически разделить с ним муку. Ощущая тепло его бьющегося горячего сердца, Альберт как бы забирал на себя её часть, и собеседнику становилось легче, чувства безысходности, бессилия и одиночества переставали быть столь невыносимыми – ведь нашлась хотя бы одна душа, способная понять полностью и до конца. Душа, способная заменить собой тысячу самых сострадательных, чистых и искренних человеческих душ.
Когда же человек просто замолкал, опуская глаза, охваченный чувством стыда или слишком сильного волнения, от которого перехватывало горло – Альберт произносил следующие слова:
- И если было так, что ранее ты не мог довериться никому на всём белом свете, чтобы рассказать о своём несчастье, то сейчас тебе нечего и некого опасаться и смущаться. Даже если ты окружён одними лишь врагами – помни – с тобой, в тебе – всегда находится Бог. Это непреложная истина. Так всегда было и будет. Многие люди забывают об этом и тем самым отворачиваются от Создателя.
В такие моменты цыганка тихо стояла в отдалении и наблюдала, не смея мешать, прерывать эти священнодействия, которыми Консуэло считала каждую такую сцену, а видя, как благодаря словам Альберта ещё каких-то несколько минут назад вконец отчаявшийся человек – с опущенными плечами, погасшими глазами, смотрящими в землю и не видящими перед собой ничего, сгорбившийся под тяжестью горестей – обретал крылья и уходил совершенно обновлённым, со светящимся взглядом, готовый петь гимны этому чудесному, удивительному человеку – испытывала настоящее благоговение.
Обыкновенно духовных сил Альберта хватало, чтобы выслушать всех, кто жаждал поделиться своим несчастьем и вместить весь груз отчаяния, слёз и вздохов, которые вырывались наружу, словно из тесных клеток во мраке, где томились долгое время – из этих истерзанных, измученных страданиями сердец.
Конечно, изредка случалось так, что помочь крестьянину было уже нельзя – когда покинули этот мир его любимая жена, или, того хуже – первый и единственный ребёнок... Услышав подобные слова, он не говорил ничего, но просто протягивал руки для объятий. И лишь после – если страдалец хотел освободить душу, выговориться – молодой человек не препятствовал этому. Узнавая детали мук и кончины чьего-то маленького сына или дочки от тяжёлой болезни, Альберт порой содрогался, в его сердце поднималось чувство высшей несправедливости, гнева на Того, Кому было угодно послать этот дух жить и развиваться среди людей, но потом, когда лишь забрезжил рассвет разума, приобретающего свойства, когда бы его смогли понимать старшие поколения – забрать – так немыслимо рано, а перед этим обречь ни в чём не повинную юную плоть на неразрешимые страдания...
- Неужели Тебе мало мучеников всех народов мира, всех безвинно погибших детей, отцов и матерей, чьи стоны на протяжении стольких веков оживают в моей памяти каждый день, чьими криками оглашаются бескрайние небеса?!. - молодой человек со слезами на глазах воздевал руки к небесам, и, высоко запрокинув голову, вглядывался в безбрежную высь с беспредельной печалью, обнимающей серый, затянутый хмурыми облаками простор, словно страстно надеясь найти ответ там.
Но быстро спохватывался и говорил крестьянину:
- Он станет ангелом... уже стал... Он всегда рядом с тобой, охраняет и защищает тебя... Главное – верь в это... Ангел-хранитель сейчас нужен тебе как никогда..., - и, словно пытаясь убедить страдальца в истинности своих слов, брал его за плечи и смотрел ему в глаза.
Эта вера была и в сердце Альберта, однако временами, в минуты душевной слабости молодого человека охватывал, как ему казалось, праведный гнев, чувство несправедливости, но очень быстро ему удавалось взять себя в руки, вспомнив о том, что всё в мире происходит не просто так.
И лицо несчастного озарялось светлой, радостной улыбкой и пониманием, которое, казалось, жило в его душе с начала мира.
Каждый раз, когда от него уходил очередной утешенный и начинался диалог со следующим, ищущим успокоения – она бросала на его лицо быстрый взгляд, пытаясь понять, сколько ещё чужих бед сможет выслушать молодой человек, и, когда видела, что внимание Альберта невольно рассеивается, голова временами склоняется вниз, но он прилагает все усилия, чтобы не пропустить ни одного слова – дождавшись окончания беседы и горячего прощания – беззвучно подходила – но так, чтобы он мог увидеть её до того – и осторожно, одними пальцами, прикоснувшись к плечу молодого человека, и, встретив его светлый взгляд, от слёз становившийся ещё яснее и глубже – с лёгкой и доброй улыбкой под каким-нибудь предлогом – долгой дороги или скорого наступления темноты – уводила Альберта, дав ему перед этим возможность принести извинения всем, кому сегодня не суждено было рассказать о своей несчастной доле, и проститься, пообещав новую встречу. Его голос звучал утомлённо, через силу, но это не мешало искренности.
И молодой человек был благодарен девушке за то, что она сумела остановить эту бесконечную череду актов неподдельного сострадания, грозившую совершенно истощить ресурсы души, которая, несмотря на все способности, однако принадлежала всего лишь человеку – такому же, как и все мы – просто наделённой от природы большими чувствительностью, талантами восприятия и невероятной стойкостью – и оттого сумевшей сохранить свою первозданную чистоту – и имела свойство утомляться рано или поздно.
- Мы непременно вернёмся сюда ещё раз, а твоей светлой энергии – я уверена – хватило сегодня всем – даже без слов – ты ведь видел, какими умиротворёнными стали лица всех, кто окружал тебя? Я даже смею предположить, что после нашего – твоего – прихода – над этим местом ещё долго будет царить светлая аура, могущая исцелить все печали и раны, затаённые в душах тех, кто не успел открыться тебе, - говорила она, держа его за руки и глядя в глаза.
И теперь они должны сделать всё, чтобы возвратиться в это место вновь. В некоторых других деревнях подобных встреч могло либо не происходить совсем – в том числе и в силу того, что они с Альбертом уже побывали там, либо же молодому человеку удавалось подарить утешение или помочь обрести новый смысл жизни – во имя навсегда ушедших близких – всем, безотчётно жаждущим обрести успокоение.
После этого она оборачивалась к селянам, чтобы ещё раз попрощаться. У Альберта не оставалось сил даже на это. Он стоял, словно в каком-то оцепенении, полусне, смотрел вперёд и молча ждал, когда девушка возьмёт его под руку, и они медленно пойдут прочь. И люди прощали ему кажущееся невнимание, осознавая, что ни одному из них не удалось бы выдержать столько боли и не утонуть в её бурлящем, стремительно надвигающемся потоке.
Ещё долго жители деревни стояли, обернувшись в их сторону, словно застыв в удивлении, и смотрели им, медленно удаляющимся – вслед. Они действительно были поражены тем, какого человека явил им мир, и что тот сотворил со многими из них – с какой поразительной лёгкостью ему удалось разрешить их горести.
И в то же время большинство из них не сводили глаз лишь с Альберта. И Консуэло это нисколько не задевало – ведь цыганка знала, что она лишь призвана поддерживать огонь в этом драгоценном очаге, не дать этому источнику иссякнуть раньше срока.
Но только они не понимали, чего на самом деле порой стоят эти беседы молодому человеку –ведь он не мог остановить себя сам, желая исцелить вокруг себя всех нуждающихся в этом, - и, если бы не любящая, преданная Консуэло – неизвестно, что бы случилось в первые же дни...
Те невозможные печали, которыми были наполнены души людей, и которые теперь занимали место в необъятном сердце Альберта – несмотря на высохшие слёзы – отражались во всём выражении его лица. Молодой человек смотрел не на прекрасные цветы, распустившиеся у ног, не на пышные кроны раскидистых деревьев – перед его внутренним взором нескончаемой вереницей проходили картины скорби всех, кто открыл ему то, что так долго теснило грудь, он не мог заставить себя забыть, не думать...
Так, с побледневшим лицом, глазами, казалось, скрытыми какой-то невидимой пеленой от внешнего мира, осунувшимися чертами, сделавшимися ещё более узкими и строгими, молодой человек шёл вперёд, погружённый в себя, но постепенно взгляд его начинал проясняться (однако никто и никогда, кроме чуткой Консуэло, вседенно и еженощно находящейся рядом – не мог бы так точно заметить этого момента), и уже вскоре от давящего чувства вселенского горя не оставалось и следа – оно превращалось в светлую грусть, смешанную с твёрдой верой, в то, что ещё при его жизни мир изменится, и люди перестанут грешить – прежде всего – против самих себя – страхами и малодушием – с чего и начнутся великие изменения на Земле.
Но, к сожалению, цыганка, также, будучи несовершенной, как и все люди, живущие ныне и жившие за тысячи лет до нас – не всегда могла вовремя заметить первые признаки душевного утомления – увлекшись разговором с местными жителями разговорами об их заботах, воспитании детей, быте, традициях и обычаях, или подхваченная потоком мыслей на прогулке, оттого сделавшейся слишком долгой.
Спохватившись, Консуэло быстро возвращалась и находила Альберта едва владеющим собой, но, как и прежде, стремящимся помочь каждому – и казалось, что это высасывает из него саму жизнь.
Да, он находил в себе силы произносить искренние слова и улыбаться в моменты воскрешения надежды, но теперь из глаз молодого человека непрестанно лились слёзы, что бы ни говорил сидящий рядом, и что бы ни отвечал сам Альберт – признак крайне расстроенных нервов.
Люди воспринимали это как сопереживание радости от обретения нового предназначения в жизни, или от внезапного осознания того, что ты не одинок в целом мире – являясь частью божественного замысла... – и потому то, что слёзы, непрестанно затуманивая взгляд, не позволяли видеть глаза собеседника – не задевало селян.
Но цыганка понимала, что за этим может последовать приступ, свидетелем которого она однажды уже была, и боялась, что его повторение может стать началом конца.
Дойдя до исступления, когда плач перешёл в рыдания, он опустил голову на колени между руками и голосом, полным запредельной безысходности, восклицал:
- Почему на Земле столько горя и несчастья?!. Нам никогда не справиться с этим!.. Наши силы неравны!..
И, хотя, это происходило, когда уже все жители разошлись по своим домам – она, пусть с большим трудом, но увела Альберта в укромное место – от частого дыхания у него кружилась голова.
Несколько часов девушка пыталась успокоить его – применяя всё своё красноречие и дар убеждения, которым во многом научилась у него же.
К счастью, ни одна живая душа больше не видела той ужасной сцены, которая напомнила Консуэло их первую встречу в подземелье, когда, казалось, уже никто и ничто не сможет им помочь... Во второй раз в своей жизни цыганка ощущала полнейшую безысходность и сама совершенно выбилась из сил, не зная, что ещё предпринять, и, казалось, сама была на грани такого же состояния, и только понимание того, что, если она поддастся всей силе отчаяния – это станет верной смертью для обоих. Девушка обнимала его обеими руками, прижимая к своей груди, как маленького ребёнка, гладила плечам, спине и волосам – словно пытаясь передать ему своё спокойствие и внутреннюю силу – которых уже, как чувствовала Консуэло – не оставалось – лишь где-то в самой глубине сердца теплился призрачный маленький огонёк – и она не была уверена, удаётся ли ей это хотя бы в малой мере... В какой-то момент цыганка начала испытывать страх, что подобный приступ не закончится никогда и может убить его – Альберт едва мог дышать, перед его глазами возникла серая пелена тумана, и девушка видела, что головокружение у него усиливается, и молодой человек находится на грани обморока – тогда цыганка начала ещё сильнее сжимать его в своих объятиях и повторять все слова утешения, которые уже были ею сказаны. Но при этом Альберт находил в себе силы неустанно повторять, что труды его бесполезны, что мир погряз в грехах и пороке, что мир так бесконечно огромен, а он – всего лишь мелкая, ничтожная песчинка, сносимая этим бескрайним, чудовищным, исполинским потоком, всю ширь и высь которого невозможно объять человеческим взглядом...
- Господи, успокой его! Подари ему утешение, если я не могу этого сделать! – несмотря на то, что Ты поведал мне о том, что я должна защищать его... Кто из смертных, если не я?.. – ты видишь, что никого больше нет... Во второй раз в своей жизни моих сил на это не хватает... А может быть, это очередное испытание, которое Ты посылаешь нам? Но в чём оно заключается? Подай мне знак, чтобы я поняла... подай нам знак... – потому что, если бы он знал – то он бы сказал мне... Чего Ты хочешь от нас? Чем мы согрешили перед Тобой?..
Но, в конце концов, к неожиданному, неописуемому облегчению девушки – цыганка не могла с уверенностью сказать, сколько времени прошло, но по её ощущениям это была вечность в небытии, в бескрайней тьме, во мраке, в необозримой невесомости, где были только они вдвоём, где не было никого и ничего, кроме страха, но самое главное – не было надежды на спасение – рыдания начали стихать – медленно, но неуклонно – а голос становится тише, хотя фразы, похожие на серые камни, с глухим, печальным стуком падавшие в сердце девушки, ударяясь о его дно – всё ещё звучали. Уже уверенная в том, что это рано или поздно закончится – цыганка крепче обвивала руками горячую, трепещущую плоть и ощущала инстинктивное прикосновение дрожащих тонких холодных пальцев к коже и постепенно утихающий поток обжигающих капель, срывающихся с трепещущих ресниц ей на грудь, которые проникали сквозь тонкий скромный наряд.
Что помогло наступить такой долгожданной перемене – только лишь физическое утомление, либо всё же сыграли пусть хотя бы малую роль и её речи? – понимание этого могло бы помочь им в будущем... Не лишилась ли она своей силы, и, если Бог отнял у неё эту способность – то за какие прегрешения?.. Но эти мысли довольно скоро покинули Консуэло. Она наблюдала, как взгляд Альберта проясняется и видела, что он направлен в её глаза.
Таким бледным его лицо девушка не видела ещё никогда. Оно было почти бесцветным. Казалось, что ещё немного – и кожа станет прозрачной. Наступившие сумерки усиливали это впечатление. Взгляд чёрных глаз был тусклым, и лишь где-то в глубине еле заметно – никто другой не мог бы их заметить – светились те яркие, сверкающие белые огни, что всегда завораживали цыганку.
Консуэло не сомневалась, что теперь наступит глубокий исцеляющий сон, призванный восстановить силы – который продлится, по меньшей мере, один день и одну ночь, а может быть, и много, много дольше, и по прошествии первых суток ею вновь, как и всегда – невольно овладеет страх потерять того, кого она любит и кому служит – раньше времени – и ничего не останется, кроме того, чтобы беззвучно молиться, не отходя ни на шаг и улавливая каждое случайное движение ресниц и тонких пальцев, пытаясь по этим бессознательным жестам понять, когда же настанет начало пробуждения.
Тогда всё так и случилось. Несколько суток девушка провела рядом с ним. По движениям глаз она понимала, что Альберт видел сны, и, значит, был жив.
Крестьянам его исчезновение цыганка объясняла так, что Альберту необходим отдых, время которого он неизменно определяет для себя сам, и просит в это время, чтобы люди его не беспокоили. И простодушные жители деревни ей верили.
Еду она брала всегда в двойном количестве – что было естественно – ведь он мог прийти в себя в любое мгновение, которое она очень боялась пропустить.
