Ну-да, Ну-да... Я не забыла. Я помню твои слова:"Мы все из детства. Там и сформировалось твоё восприятие жизненных ситуаций". Думаешь, я буду спорить? Отнюдь... Только что из моих воспоминаний наиболее
важное? Весомое? Имеющее шлейф протяжённостью в жизнь? Что!?.. Что!?.. Что?...
Вот мы идём с мамой из детского сада, и я нечаянно наступила на большого черного жука. Слёзы, горесть, обида, мамина рука, вытирающая мокрое лицо... Она что-то говорит... Наверное успокаивает... Но я её не слышу. Мне так жалко жука, и я чувствую себя виноватой.
А вот мы в детском садике занимаемся лепкой из глины. (Война — пластилина не было.) Я леплю замок. У него две боковые
колонны с острыми кровлями. Здесь будет жить принцесса, заточённая Кощеем... Вот её мне не жалко. Я знаю, что она непременно будет спасена красавцем принцем.
Сквозь десятилетия пробивается картина, где мы всей группой, отделённые от других садиковых групп, гуляем в специально
отведённом для нас месте. Мы на карантине, у нас коклюш. Скучно.
А я почему-то помню эту скуку.
Зато как весело мне было порхать из палаты в палату в госпитале, куда мама брала меня с собой на дежурство. Я блистала своими талантами,
танцуя, распевая детсадовские песни и читая немудрёные стишки. Раненые бойцы хлопали каждому моему выступлению и пытались чем-нибудь угостить. Я же, несмотря на строжайшие мамины запреты, робко протягиваю ручонку, когда делились сахаром. Это были минуты счастья, сладкого счастья. Ребёнок войны... Что тут скажешь.
А вот более поздние, но оказавшееся наиважнейшим воспоминанием. Второй класс. Мне уже восемь, и я пионерка. К тому же санитарка. Следить, что бы у детей были уши и руки чистыми, моя обязанность. Я чувствовала, хотя и не могла сформулировать, свою значимость. А в довершение ко всему, ощущала себя очень честной. Ну, как Павлик Морозов.
И на уроке арифметики, пионерка Оля Устенко поднимает руку и громко объявляет преподавателю, что Миша Пилипчук списывает. В классе тишина, а мой такой героический поступок неожиданно начинает придавливать меня. Я чувствую неловкость, уже твердо понимаю, что в чём-то виновата и плюхаюсь на скамью парты. Анна Матвеевна, моя первая учительница, не глядя на меня, сказала, что списывать нехорошо.
Как отразился мой поступок на отношения с классом, я не помню. Но то, что я сделала что-то ужасное, отложилось в душе навсегда. И даже сегодня, когда мне восемьдесят три года, тяжесть содеянного не прошла. Воспоминать больше ничего не хочу. Накатывают слёзы.
Впрочем, слезливость это признак возраста.