Иду по марту, как по подсохшему кексу.
Навстречу знакомый цыган.
"Дай закурить", — говорит. "Не курю", — отвечаю. Сколько раз он меня просит закурить, столько раз я ему отвечаю.
Навстречу знакомый свидетель Иеговы. Озабоченный.
"Привет", — говорит. "Привет", — отвечаю. В каком-то ватнике он и пешком, а обычно на велосипеде. Он иногда кажется мне ходячими кавычками.
Потом бабушка с ведром идёт от колонки. Тащит, пыхтит, переваливается по ледовой корке. "Помочь?" — спрашиваю. Она прячет ведро за спиной. Что там у неё, крабы что ли? "Спасибо, — отвечает, — Не надо, у меня не доверху".
Вода в ведре дрожит. А в воде отражается март.
Небо как перестиранная занавеска. Цвет — галечный. Смотрю на небо и ничего не вижу, кроме неба. Но ведь так не должно быть. На небе всегда хочется видеть что-то ещё. Какие-то дороги, лица, предметы, извлечённые из памяти. А тут небо отвернулось от тебя и ёжится.
Потом пошёл дождь. Мартовский дождь, проливной, полосующий снег, взламывающий заботы.
Ничего под таким дождём не хочется. Я стою под козырьком остановки и слышу как крыша, подзуживаемая дождём, выговаривает мне всё, что скопилось за зиму.
Никто не улыбаются. Прохожие стреножены.
А когда работаю, то, кажется, слышу, как безостановочно бьётся в силках зимы март. Бьётся, бьётся, вырывается, укоряет зиму дождём и ей так стыдно, так стыдно, что она становится ещё более бессовестной. Так человек, пойманный на воровстве, наглеет и тащит ещё усерднее, прямо на твоих глазах.
У меня так мало впечатлений. Да и те — не мои (отчего-то хочется написать). Из дома — на работу. Мерцает на душе март. На работе сижу в полуподвале, редко смотрю в окно. Там кривые, косые, печальные стрекозы марта. Никто их не видит, да и я всё реже.
Из работы — домой. Топчу март, к вечеру становящийся прижимистым и похожим на совсем уж забытый кекс.
Но это пока, а скоро будет капкейк.
И тогда ноги мои будут мокрыми, а глаза как две девушки, зацепившиеся языками у колодца.
