Весной 1932 года, выступая перед пролетарскими писателями Сталин произнес:
«Вот тут этот был — как его? — Авербах, да. Сначала он был необходим, а потом стал проклятьем литературы».
Авербах был прототипом Берлиоза в романе Булгакова "Мастер и Маргарита", а эту фразу Сталина можно, пожалуй, воспринимать, как уже разлитое Аннушкой масло, на котором "проклятье литературы" поскользнется в 1937 году.
Первые годы становления новой советской литературы прошли под знаком бурного идеологического противостояния двух школ.
Апостолом одной из них был большевик с 1904 года Воронский, вокруг которого образовалась литературная группа «Перевал». Он был создателем и главным редактором журнала «Красная новь». Воронский претворял в жизнь идею писательского творчества, свободного от партийного диктата, приоритета писательского мастерства над идеологическим содержанием литературного произведения. Это направление развития литературы его оппоненты заклеймили Воронщиной, провозгласив устами своего апостола Леонида Авербаха лозунг: «Воронский Карфаген должен быть разрушен».
Занявшись в 1937 году ковровой бомбардировкой старой большевистской гвардии, Сталин свернул голову, в том числе, и Воронскому, и значительной части его литературной паствы.
Оппоненты Воронщины скучковались в ассоциацию пролетарских писателей, которую в 1926 году , победив в междоусобице, возглавил Авербах Леопольд Леонидович. Он был главным редактором журнала «На литературном посту», поэтому птенцов его гнезда называли «напостовцами».
Автору ненавистного Буденному романа «Конная армия» Бабелю принадлежит высказывание, характеризующее «напостовцев» и отношение к ним не входящей в эту группировку литературной братии:
«На одну поющую птицу приходится три клюющие».
Писатель Лев Гумилевский расшифровал это изречение, нарисовав обобщенный портрет «напостовцев», от части, списанный с Авербаха.
«Однако поспешно лысеющие молодые люди в штатских френчах, утверждавшихся в виде форменной одежды вождей, быстро размножались. Довольно скоро они захватили редакции и издательства. Сами они ничего не писали или писали плохо, прикрываясь цитатами, смысла которых часто и не понимали, но «считали своим призванием воспитывать и перевоспитывать взрослых людей».
Исключительно точную стихотворную характеристику дал Авербаху Никола́й Асе́ев - советский поэт, сценарист и переводчик.
«Тогда-то и возник в литературе
с цитатою лужёной на губах,
с кошачьим сердцем, но в телячьей шкуре,
литературный гангстер Авербах.
Он лысину завёл себе с подростков;
он так усердно тёр её рукой,
чтоб всем внушить, что мир — пустой и плоский,
что молодости — нету никакой.
Он чёрта соблазнил, в себя уверя б:
в значительности своего мирка.
И вскоре этот оголённый череп
над всей литературой засверкал».
Юрий Олеша называл Авербаха «литературным фельдфебелем».
Конечно, чтобы бодаться с большевиком – ленинцем нужно было иметь крепкий тыл. Тыл Авербаха был крепче гранита и танковой брони. Он был племянником самого Якова Свердлова (сыном старшей сестры «дьявола большевиков»), был женат на дочке секретаря Ленина Бонч-Бруевича, был зятем Ягоды (сестра Авербаха была женой Генриха Ягоды).
Согласно постановления ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» РАПП был распущен. А в руководстве образованного в 1934 году Союза советских писателей Авербаху не нашлось места.
В злорадной писательской среде получили хождение каламбуры:
«Не помогло рапполепство» и «За упокой РАППа божия…»
Утром 23 апреля 1932 года писатели Тихонов и Павленко сидели за столом, перед бутылкой вина. Они чокались и праздновали победу. “Долой РАППство”, — кричал находчивый Тихонов.
В качестве бонуса расскажу Вам один занимательный эпизод из истории РКП(б).
После смерти Свердлова в 1919 году от испанского гриппа, сейф, находящийся в его кабинете, открыть не смогли по причине отсутствия ключей и поместили на хранение на один из кремлевских складов.
Вспомнили о нем только в 1935 году, во время инвентаризации склада.
В июле 1935 года на стол Сталина легла служебная записка от наркома внутренних дел Генриха Ягоды:
«27 июля 1935 года при вскрытии опечатанного кабинета был обнаружен сейф покойного Якова Михайловича Свердлова. Ключи от сейфа утеряны».
Вскрывать находку доверили профессионалу, вору-медвежатнику Шнырю, которого специально для этого доставили из тюрьмы. В сейфе обнаружили: золотые монеты царской чеканки — на сумму 108 тысяч 525 рублей; золотые изделия, многие из которых с драгоценными камнями, — 705 предметов; кредитные царские билеты — всего на сумму 705 тысяч рублей. Кроме того, чистые бланки паспортов царского образца, а также паспорта, заполненные на разные имена, один из них — немецкий.
Пожалуй, самым знаменитым трудом племянника хозяина этого сейфа литературного гангстера - Авербаха является книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина».
Инициаторами поездки писательской бригады на Беломорканал были Горькоий, Ягода (тогда заместителем председателя ОГПУ) и Авербах (теперь уже бывший глава только что ликвидированного РАППа), ответственный секретарь литературного проекта «Истории фабрик и заводов». Идея получила поддержку Сталина.
17 августа на экскурсию по каналу отправились 120 писателей - на пароходе из Ленинграда.
Перед отъездом в одном из парадных залов гостиницы «Астория» было устроено праздничное застолье.
На нем экскурсантов напутствовал Семён Фирин, начальник Белбалтлага и заместитель начальника ГУЛАГа. Он же сопровождал писателей на протяжении всей поездки.
Авербах, судя по сохранившимся свидетельствам, не терял пока надежды вернуться в литературное руководство, но осенью 1936 года в девятом номере журнала «Литературный критик» появилась редакционная статья «Выше революционную бдительность». Это по сути уже был приговор, который позднее юридически оформили те, кому положено.
В статье говорилось:
«Борьба с троцкизмом в литературе была неотъемлемым условием развития советской литературы, одним из решающих условий её достижений. Но факты показывают, что осколки троцкизма остались в литературе ещё и поныне… Нельзя забывать, что за литературной групповщиной, особенно развившейся в руководстве бывшей РАПП, особенно в последние годы существования этой организации, скрывалась известная всем связь «генерального» секретаря Л.Авербаха с двурушниками Шацкиным и Ломинадзе. Что за левацко-вульгаризаторским шумом, подымаемым группой Л.Авербаха, годами скрывал троцкистскую деятельность основной сподвижник его – троцкист И.Макарьев. Нельзя забывать, что попытки прикрыть литературные ошибки группы от партийной критики приводили некоторых руководителей РАПП к «теоретическому» блоку с троцкистским «философом» Каревым. Не случайно, конечно, и то, что некоторые «теоретики», в частности Л.Авербах, годами отстаивали троцкистскую теорию культуры, утверждая, что пролетарская культура не является социалистической» («Литературный критик», 1936).
Авербах сделал «ход конем», отправил Сталину книгу «Стахановцы Уралмаша» с дарственной надписью.
Дорогой тов. Сталин,
«Моей тяжелой виной было то, что я не сумел быть в литературе настоящим партийным «аппаратчиком», безусловным и полным проводником партийной линии.
Я вам очень благодарен за то, что после литературы я работаю сейчас в партийном аппарате. За 2 с половиной года работы на Уралмаше я старался многому переучиться и многому научиться, чтобы всегда быть беззаветно верным сталинцем».
Ваш Л. Авербах
Но Ягоду Сталин назначил "врагом народа", чем поставил в затруднительное положение художника Дмитрия Налбандяна:
«Почти уже закончил картину “Сталин, Ворошилов, Киров и Ягода на Беломорканале” и тут вдруг утром читаю в газете: “Враг народа Ягода”. Что делать?! Срочно звоню Ворошилову, прошу приехать. Он приехал, посмотрел: “Замечательная картина!” — а потом говорит: “Я уже знаю, что надо сделать. То место, где Ягода, вы замажьте. Тут на переднем плане перила, вы на них накиньте плащ. Будто это мой плащ».
Ягоду арестовали 28 марта 1937 года, Авербаха - 4 апреля как “участника антисоветского заговора, организованного Ягодой”.
Среди моих читателей есть и антисемиты и пидарасы (это те, которые пишут злобные комментарии). Бонусным эпизодом истории Родины порадую и тех, и других. За достоверность, правда, не поручусь. Возможно, что это всего лишь миф.
«Ежов подошёл к сидевшему на стуле Ягоде, погрозил ему наганом. — Негодяй, проклятый отравитель, хотел меня прикончить, а ни одно покушение не удалось. А мой безотказный наган осечки не даст. Эй, Изя, ну-ка иди сюда, дай этому вражине по морде. Смотри, не прибей, а то вместо него станешь на расстрельное место.
Бледный, как полотно, комиссар госбезопасности 3-го ранга, начальник охраны членов правительства, Израиль Дагин подошёл к своему бывшему наркому и соратнику по революции и Гражданской войне, и пару раз хлопнул ладонью по лицу Ягоде
- Андрей Януарьевич, полюбуйтесь историческая картина: жид-чекист бьет по морде жида – чекиста, бывшего наркома НКВД. Господи, как приятно и отрадно! — произнёс на ушко урожденному польскому шляхтичу антисемит из немецких прибалтийских баронов Ульрих.
- После меня Хозяин и тебя не помилует – шлёпнет. Недолго тебе петушок, золотой жопошок, жить-то осталось,- негромко сказал Ягода.
-Ах, ты сволочь! Ты кому хамишь, кого пугаешь, падаль?
Возмущённый до предела Ежов выстрелил, и, не оборачиваясь на труп своего предшественника по смертной стезе, пошёл к выходу, пригласив Ульриха и Вышинского в свой кабинет, отметить это важное для страны и всего НКВД событие».
Авербах содержался в Лефортове. Следствие было недолгим (два месяца). Выяснилось, что “недоразоружившийся троцкист” вел контрреволюционную борьбу против линии партии в советской литературе.
Авербах пытался сохранить себе жизнь активным сотрудничеством со следствием в разоблачении Ягоды.
“Уже в свете того сообщения о Ягоде, которое я прочел в газетах в день своего ареста, старался я произвести переоценку ценностей. Я действительно причастен к делу Ягоды в том отношении и потому, что на протяжении нескольких лет я, не работая в НКВД, жил на дачах НКВД, получал продукты от соответствующих органов НКВД, часто ездил на машинах НКВД. Моя квартира ремонтировалась какой-то организацией НКВД, и органами НКВД старая была обменена на новую. Мебель из моей квартиры ремонтировалась на мебельной фабрике НКВД. По отношению ко мне проводилась линия такого своеобразного иждивенчества, услужливого и многостороннего. Я понимал, что это делается не по праву, а как родственнику Ягоды, как вообще близкому ему человеку… Создавалась атмосфера всепозволенности и вседозволенности. В таких вопросах только поскользнись, и начинает действовать какая-то злая логика, из тисков которой вырваться отнюдь не легко. На примере отношения к себе я, по сути, видел, как стирается грань между своим карманом и карманом государственным, как проявляется буржуазно-перерожденческое отношение к собственному материальному жизнеустроению. Я не могу ссылаться на то, что все это делалось по секрету, тайком. Нет, это происходило открыто и на глазах у всех, так делалось не только по отношению ко мне, но и по отношению к товарищу Киршону, что строилось что-то специально для художника Корина, что Крючков во всех этих смыслах чувствовал себя в НКВД своим человеком, что Афиногенову обменяли квартиру, бывшую у него, на квартиру в доме НКВД. Я обязан был понимать, что такая "доброта" за счет государства есть объективно политическая компрометация НКВД. Я обязан был подумать не только о том, что в "Озерах" становилось все скучнее, душнее от барско-помещичьей сытости, но что там всем бытом демонстрировалось хищническое пользование государственными средствами.
... Я понял, что самовлюбленность, вождизм, неприязнь к самокритике, неврастеничная неустойчивость, легкомыслие, пустое острословие — эти мои качества — есть черты определенного и отнюдь не пролетарского социального типа. За 18 лет пребывания в партии из меня мог выработаться настоящий большевик, а я, не прошедший вначале пролетарской школы, все время работая наверху, долгое время сам себя переоценивал, привык и в области политической работы, и дисциплины тоже жить в атмосфере вседозволенности.
...От вождизма… формула перехода пришла сама — я в тюрьме, а не дома, и бумага у меня не для того, чтобы по частой привычке разговаривать с собой, ночью, письменно. Бумага у меня для того, чтобы я понял, почему я арестован”.
Здесь, пожалуй следует оговориться, что не один Авербах пользовался материально поддержкой НКВД, о чем свидетельсвует специальный раздел в отчете ХОЗУ НКВД — “Писатели”.
Начиная с Горького. Особняк на Малой Никитской, дома отдыха Горки-36 и в Крыму, в Тессели, — и везде каждый год большие ремонты, благоустройство парков, садов, посадка цветов, множество слуг, смена мебели и посуды. “Что касается снабжения продуктами, то всё давалось без ограничения”, — фиксирует отчет. А еще дача в деревне Жуковка (Горки-10) и дача в Гильтищеве, по Ленинградскому шоссе для Надежды Алексеевны Пешковой, невестки Горького.
“Киршон пользовался пайками. Снабжался мебелью, сделанной в Бутырском изоляторе, и расход на банкеты по поводу постановки новых пьес. Ремонты на квартире. Афиногенов получил много мебели из Бутырского изолятора, за счет НКВД — банкет. Шолохову купили разных предметов из ширпотреба на сумму около 3000 руб.”.
14 августа, на следующий день после коллективной казни птенцов Воронского — “перевальцев”, расстреляли их главного врага — неистового ревнителя коммунистической идеи, "недоразоружившегося троцкиста" Леопольда Авербаха.
Жена Леопольда Елена, попав на Лубянку, жаловалась Ежову:
“Мне невероятно обидно и непонятно, почему меня ставят на одну доску с такими чуждыми людьми, как Серебрякова, Эйдеман. За что?”
А отец ее, старый большевик, участник трех революций, близкий соратник Ленина Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, 15 июня 1937-го просил Сталина в письме простить его дочь, заверяя, что у него “не дрогнет рука привести в НКВД и дочь, и сына, и внука — если они хоть одним словом были бы настроены против партии и правительства”. Уверял, что его дочь твердая и последовательная большевичка и не виновата в грехах арестованного мужа.
После смерти Авербаха «Авербахи» не перевелись.
«В.Ставский на заседании бюро поэтической секции Союза писателей заявил: «Авербах – подлец, бывало, его за руку поймаешь, а он поблёскивает своими серыми глазками сквозь очки, и ничего. Мы затем узнали, что он не просто подлец, а классовый враг. Вы помните, после постановления 1932 г. все целовались и радовались, и забыли о том, какого мы имеем врага. Эта успокоенность, эта чрезмерная теляческая радость, была большой ошибкой, которая дала возможность Авербаху сохранить группу и проводить антипартийную работу на своих конспиративных собраниях, где обсуждался вопрос о том, как Горького противопоставить ЦК. B результате упорной работы в Оргкомитете Авербах был послан от литературы подальше – на Урал, но оставшиеся после него сохранили свою группу и продолжали свою работу <…> Сейчас я не могу рассказать обо всём. Скажу только, что опыт предыдущей борьбы показывает, что у Троцкого были свои кадры писателей, у правых – свои кадры. Мы должны из этого сделать соответствующий вывод. Авербах сидит на Урале, но здесь имеются Киршон и другие, которые хотели Авербаха выставить кандидатом делегатом на съезде и на Московском собрании, дело чуть до драки не дошло, когда обсуждался этот вопрос. Ходили на поклон к Авербаху и Овалов, и Бруно Ясенский, и Шушканов, прекрасно его информируя о том, что здесь делается. Вся эта группа направила все силы к тому, чтобы партийцев противопоставить беспартийным и наоборот, и чтобы раздуть те ошибки, которые допускала в своё время партгруппа».
В недавно построенном Доме советских писателей в Лаврушинском переулке, 17 состоялось собрание, осуждающее писателей – троцкистов, на котором директор ОГИЗ Павел Юдин подвел итог: «В авербаховщину должен быть забит осиновый кол».
23 апреля в «Правде» опубликована статья П. Ф. Юдина «Почему РАПП надо было ликвидировать», которая содержала резкую критику Авербаха и «его приспешников» Киршона, Афиногенова, Ясенского.
Киршона и Ясенского тоже расстреляли.
Выяснилось, что Киршон является участником контрреволюционной террористической организации.
Бруно Ясенсксий оказался “польским националистом” и “шпионом”.
На суде он от своих показаний отказался, заявил, что оговорил себя в результате избиений, длительных беспрерывных допросов и других мер принуждения. Об этом он писал и в многочисленных жалобах. Последнее его слово:
“Если суд считает доказательства моей виновности достаточными, прошу меня расстрелять, но не как польского шпиона, которым я никогда не был, а как человека, не заслуживающего доверия Советской власти”.
В преступной связи с Авербахом был обвинен и князь-коммунист Дмитрий Святополк-Мирский.
Но эта история достойна отдельного повествования. Не забудьте подписаться на канал.
Зачем надо было расстреливать совершенно лояльных лично Сталину писателей, готовых за сталинскую благосклонность на любую подлость, которые писали в строго партийном духе, которые прилагали все свои силы и энергию, чтобы сказать то, что полагалось говорить, и еще большие усилия, — чтобы не сказать то, чего не полагалось говорить?
Версию ответа на этот вопрос дал в своей книге "Крушение поколения" Иосиф Михайлович Бергер-Барзилай.
Кто это и как он попал в ГУЛАГ - отдельная, занимательная и преисполненная абсурдом история. Но сейчас не об этом.
На страницах своей документально-философской книги Бергер-Барзилай рассказывает, что на одном из этапов своих "хождений по мукам" встретил "человека, работавшего в органах НКВД и ответственного за «работу» в кругах научных сотрудников, академиков и крупных литераторов".
Бергер-Барзилай не называет в книге его имени, но дает характеристику:
"...он был высокообразованным человеком, окончил философский и литературный факультеты, обладал известным литературным вкусом и не питал никаких предубеждений к интеллигентам, как к таковым. В его обязанности не входило вмешательство ни в творческую работу писателей, ни в их личную жизнь. Их нравственность его тоже не касалась, как не касалось его их материальное положение. В его задачу входило только осуществлять контроль за ними с точки зрения предупреждения и выявления антисоветских настроений".
Вот, что поведал "человек" Бергеру-Барзилаю, а тот нам с Вами и вечности:
"...он утверждал, что в целях защиты государственной безопасности ему иногда приходилось сажать за решетку некоторых с чисто юридической точки зрения «безупречных» писателей. Ведь если бы писатели на основании долгого опыта не были уверены в том, что за малейшее «отклонение» им угрожают жесточайшие репрессии, то он не мог бы гарантировать государству того «единодушия» и «правильности мышления», какого удавалось добиться в тридцатых и сороковых годах. Мой собеседник утверждал, что для абсолютной государственной безопасности требуется единодушие в мыслях. А этого можно было добиться только путем той всеобщей и абсолютной неуверенности, которая внушалась тотальным террором того времени.
— Добиться этого было не так просто, — подчеркивал мой собеседник, приводя случай Киршона. — Если бы Киршона арестовали за те или иные конкретно написанные им слова, то цели не удалось бы добиться; об этом узнали бы другие писатели, и их вывод был бы только таков: следует быть осторожнее.
Для того же, чтобы навести действительно «страх Божий», нужно было, чтобы исчезали такие писатели, и, в частности, крупные писатели, за которыми не было бы совершенно никакой вины. Потом, впрочем, объявлялось, что они были шпионами, диверсантами и т.п. Именно элемент непостижимости, иррационализма, тот факт, что наказание могло постигнуть кого угодно, в любом месте, безо всякого повода — именно это и помогало создавать ту атмосферу всеобщего страха и растерянности, которая оказывалась намного более действенной мерой устрашения, чем какое-нибудь конкретное обвинение".
