С начала зимы у меня вызывала недоумение закутанная в черные мешки немерянная покосившаяся хренотень. Сначала я наивно полагала, что это будет елка — ну забыли разобрать, бывает, накренилась болезная, почернела, полысела. Потом мороз, ветры и непогода потрепали и приоткрыли полиэтилен, из которого начало выбираться нечто опутанное веревками и ремнями, внушая в сознание тревогу. Думалось: «Что ж оно… только поставили и уже так опасно накренилось. Упадет же на перекресток», — и осмотрительно перестала переходить дорогу у Магнита. Даже пока казалось, что оно случайно так под нехилым углом, сердце ёкало, только б не Блок (хотя да, музей-то рядом, кому еще там стоять).
Потом глыбу открыли, рядом появилась небольшая кучка причастного и причинного народу и, возможно, «творцов» и кинокамеры. Надежда умирала в муках по дороге на работу. Погуглила — нет, увы, ... он самый. Еду вечером мимо — нависает мрачное пугало. В голове пульсируют только:
«А Катька где?— Мертва, мертва! Простреленная голова! Что, Катька, рада?— Ни гу-гу… Лежи ты, падаль, на снегу!»
Все стерлись и померкли: Прекрасная Дама, Кармен, Сольвейг и Офелия, девушка из церковного хора, лебеди над Непрядвой и табуны степных кобылиц, даже скифы с раскосыми и жадными глазами выпали из памяти, будто их и не было. Ничего величавого и вечного. Только хищная пьянь в шинели всматривающаяся в грязный снег. Никакой символики. Нечто огромное и нечто столь же ничтожное.
Что для меня Блок? Да наверное, умирающий в 21 году, будто оглушенный этими злополучными «12-тью» (в которых я ни под каким кривым углом не видела и не вижу гимна революции) наверное, он был другим. Но, боже, сколь до этого дня он был возвышенным, таинственным.
Рыцарь печально-прекрасного образа и его необычайно легкие, воздушные, емкие по смыслу и эмоциям стихи. Грустные, но не безнадежные. Даже пресловутая «Ночь, улица, фонарь, аптека» - все равно звучит одой вечности: мы уйдем, а эта ледяная гладь останется такой на столетия. «Я долго ждал, ты вышла поздно…» — и будто видишь его, восторженного, влюбленного, в предвосхищении, утомленного ожиданием, пусть даже там не Прекрасная Дама за поворотом, не Величавая Вечная Жена, а та самая с разбойной красотой, в плате до бровей да по расхлябанным колеям…
Даже в церковном хоре под плач младенца у царских врат, посвященного в тайны, вопреки всему хочется верить, что корабли все-таки в тихой заводи, а усталые люди наконец счастливы. И что «дикие страсти под игом ущербной луны» закончатся победой, даже если этот конкретный воин острит свой меч в последний раз, даже если «долго будет Родина больна»…
«В сердце — надежды нездешние, Кто-то навстречу — бегу... Отблески, сумерки вешние, Клики на том берегу.»
Но «ЭТО» не бежит… не ждет, оно высматривает что-то в снегу, то ли Катьку-падаль, то ли колеи эти расхлябанные, то ли еще какую-мерзость. Или зрит в корень, под асфальт, туда, под землю, где метро так и не прокопали, еще в прошлом веке обещанное. Плохо видно с немыслимой высоты — наклонился, как Левша над блохой или кухарка над домовым тараканом.
Откуда в сознании скульптора такой образ возник? Ну, должна же быть какая-то логика? Чем-то ж они вдохновлялись? Может хотели, чтоб над мостом так монумент зависал, а поставили над перекрестком и получилось нелепо? Но нет, даже вглядываясь в илистое дно Пряжки, и прислушиваясь к одиноким душам из зарослей на том берегу, памятник стоял бы глупее некуда. Как это объяснить, не знаю — может этих «творцов» в школе мучили, стихи учить заставляли, и вот они доросли наконец до подлой холодной мести? Чтоб унизить и осмеять.
Нет, ну если задуматься, почему памятник рядом с музеем появился только сейчас, то логику найти можно. Ему, воспевшему святое воинство под светлыми стягами… Как давно написано, а будто про сейчас:
«В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты?
Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.
С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.
И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.
Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.»
Но разве можно прочитать поэму и изобразить поэта вот так? Ну бог с ними скульпторами и с их детскими моральными травмами, связанными со школьной программой, что-там они читали — не читали. А те, кто одобрил эту литературно-историческую диверсию, они-то знают, что это за поэт? Они читали? Точно не это…
«О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…»
Я смотрю на этого нависающего дементора и у меня холодеет кровь, словно у несчастного Гамлета, заколотого отравленным клинком. Как будто мало убить поэта, надо растоптать и память о нем, о его творениях. Отбить всякое желание любить и читать.
"Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!" Горе тому, кто таким шагом идет в светлое будущее… Бредет некто пьяный супротив ветра, почему-то не от рюмочной, а к ней заветной…
«Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. ... Завивает ветер Белый снежок. Под снежком — ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходок Скользит — ах, бедняжка!» Ну, назовите тогда уж это памятником нечищеному снегу и Английскому проспекту и ул. Декабристов, каждую зиму покрывающихся бугристой ледяной коркой.
«... Ещё бездомней, Ещё страшнее жизни мгла (Ещё чернее и огромней Тень Люциферова крыла). Пожары дымные заката (Пророчества о нашем дне), Кометы грозной и хвостатой Ужасный призрак в вышине, Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь), И неустанный рёв машины, Кующей гибель день и ночь, Сознанье страшное обмана Всех прежних малых дум и вер, И первый взлёт аэроплана В пустыню неизвестных сфер... И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь, И страсть и ненависть к отчизне... И чёрная, земная кровь Сулит нам, раздувая вены, Все разрушая рубежи, Неслыханные перемены, Невиданные мятежи…»
О веке 20-м было написано, а будто о нынешнем. Вот оно крыло люциферово, нависло над улицей Декабристов, так революционно несимволично.
Это ангелы в Петербурге из грозных красавцев с трубами и мечами скукожились до крохотных убитых горем или зеленым змием бессильных домовых носатой семитской наружности, а крыло люциферово — можно и монументальнее изобразить.
Кто следующий-то? Гумилев у растрельной стенки? Растолстевшая и обрюзгшая под старость Ахматова в очереди за селедкой — чтоб точно не узнать знакомый точеный профиль? Достоевский в колодках или за карточным столом. Хотя нет, это я чего-то польстила. Нет там столько идей в голове. Им бы глыбу какую сляпать пострашнее. От Бродского хоть голова на чемодане осталась и то не на всеобщем обозрении…
Но … все не так печально. Если учесть, что в облике монумента особого таланта художественного не наблюдается, я вполне допускаю, что в математике «творцы» смыслят не больше, чем в искусстве, и оно таки грохнется, товарищи, в торжество вселенской справедливости и по закону всемирного тяготения. Надеюсь, рухнет оно в тот самый миг, когда его придут воочию лицезреть создатели, карой, так сказать, небесной. А они придут. Преступники, они всегда возвращаются туда, где нагадили.