Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Дежурным иллюстратором сегодняшнего выпуска нынче назначен замечательный русский пейзажист с не менее замечательной нерусской, но звучной фамилией Михаил Константинович Клодт фон Юргенсбург. Сам по себе этот парадокс, собственно, ничего не доказывает - кроме того, что не всякий немец - прямо немец, с неизменными пивом, колбасками и женским идеалом в лице "розовых пасторских дочек"... как и не всякий русский - истинно русский. Готовя нынешнюю публикацию, я просмотрел с пару десятков работ Клодта и, поразмыслив немного, решил поручить ему основную работу по иллюстрированию. Хорош! Вот уж где и в самом деле "Русью пахнет"!
А начнём мы сегодня с редкого гостя "Русскаго Резонера" - князя Александра Горчакова. И хоть в своё время я даже сделал небольшой цикл о нём (ПОСЛЕДНИЙ ПЕРВЫЙ ЛИЦЕИСТ), каждый новый повод встретиться со светлейшим, думаю, отраден. Итак, 25 мая 1816 года Александр пишет дядюшке Пещурову из Лицея.
- Благодарю вас, любезный Алексей Никитич, за дружеское письмо ваше и советы. Я уже писал вам о канцелярии, которую директор намерен завести для предуготовления к службе тех, кои изберут дипломатическую. Если вам угодно знать, кто это такие, то вот они: Ломоносов, Корсаков, барон Гревениц, Юдин и ваш покорнейший. Все, что вы ни говорили мне о службе, перечитывал и перечитываю еще несколько раз. Сколь бы вы меня обрадовали, любезный дядюшка, если бы захотели быть моим путеводителем. В последний раз как у меня был папенька, я его расспрашивал о службе, к которой он меня назначает, и он мне сказал, что он это совершенно оставляет на мой произвол; маменька всегда говорила то же; следовательно вы видите, что согласие родителей моих имею. Хотя я с молодости никогда в родительском доме не знал, что такое нужда, однако и к роскоши не привык; так как мне придется жить жалованием, ибо не хочу ни за что обременить родителей, то вот одно из затруднений дипломатической службы – жалованья почти нет. Очень, очень обрадовали меня письмом своим, присылайте, пожалуйста, такого гостинца почаще.
Для 17-летнего (он годом старше Пушкина) юнца Горчаков на удивление рассудителен и целеустремлён. Впрочем, такое время: в пятнадцать лет уже и служат, бывает, и проматывают полмиллиона (Вяземский). Славная эпоха "молодых генералов" и моды на служение Отечеству. Дядюшка Алексей Никитич, пожалуй, сделал для любимого племянника гораздо больше, чем отец. Он мало того, что взял на себя финансовые хлопоты об Александре (отец родной был небогат), так ещё и горячо взялся за его воспитание, привив несомненный вкус, аристократизм и манеры, послужившие поводом для подражания у одних лицеистов, и для насмешек - у других. Кстати, если почитать письма Горчакова Пещурову, можно наткнуться на довольно частые упоминания о Пушкине - гораздо более частые, чем об остальных однокашниках.
- "... наш поэт Пушкин получил от императрицы матери золотые часы за куплеты, которые он сочинил к празднеству, бывшему в Павловске..."
"... На наших поэтов нашла черная година; совершенный неурожай; Пушкин свободное время свое во все лето проводил у Карамзина, так что стихи ему на ум не приходили; но так как Карамзин сегодня уезжает совсем, то есть надежда, что в скором времени мы услышим приятный и знакомый голос домашней лиры..."
Лёгкая ирония осязаема, да. Впрочем, ещё раз: будущий канцлер - человек крайне серьёзный, знающий как цену себе, так и трудности, с которыми ему придётся столкнуться. Весьма, весьма похвально! Почитайте ниже. Можно подумать, что писал это не русак Горчаков, а, к примеру, Модинька Корф!
- "... Весьма вероятно, что мы выйдем в первых числах июня и что следовательно только 5 месяцев остается до великого дня. Перед выпуском будет самый строжайший частный экзамен, который будет продолжаться целый месяц, а после оного публичный в присутствии государя. Признаюсь, что вижу приближение нашего выпуска с некоторым чувством боязни и беспокойства. Время для меня самое неудачное. Родители мои и те из родных, к коим я чувствую доверенность, удалены из Петербурга. Так что при выходе подлинно не буду знать, куда голову преклонить. Притом же, если бы маменька здесь была, то бы, живя с нею, я бы не принужден был сделать многих невеликих издержек, которые, соединясь, превзойдут многим мой неважный доход. Я всегда был уверен, что молодой человек, который чему-нибудь учился и имеет желание служить, как должно, может, ограничивая и отказывая себе во многом, жить собственными своими трудами; мысль – быть в тягость бедным и добрым моим родителям – была для меня нестерпима. Но сначала весьма трудно, особливо малым жалованием, получаемым в иностранной коллегии, обзавестись пристойным образом. Все это заставляет меня не с величайшим нетерпением ожидать выпуска"
Помянули всуе Вяземского - так тому и быть. 1825 год - период увлечения Петра Андреевича журналистикою, "Московским телеграфом" и Николаем Полевым. Последним, конечно, куда в меньшей степени, чем возможностью получения оплачиваемой (это тогда крайне важно для него!) трибуны для собственных критических опытов, в чём, предполагается, равных ему нет. В письме от 25 мая из Михайловского Пушкин весьма одобрительно отзывается о работе князя на этом поприще, и крайне сдержанно - о заманивании Вяземским в журнал и его самого. Неприязни открытой к Полевому пока ещё нет, но что-то уже вызревает. Купец - и критика, рассужденья об Искусстве... Гм!..
- Ты спрашиваешь, доволен ли я тем, что сказал ты обо мне в «Телеграфе». Что за вопрос? Европейские статьи так редки в наших журналах! а твоим пером водят и вкус и пристрастие дружбы. Но ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной. Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный. Переводы избаловали его, изленили; он не хочет сам созидать... К тому же смешно говорить об нем, как об отцветшем, тогда как слог его еще мужает. Былое сбудется опять, а я все чаю в воскресение мертвых. Читал твое о «Чернеце», ты исполнил долг своего сердца. Эта поэма, конечно, полна чувства и умнее «Войнаровского», но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге. У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал. Зато «Думы» дрянь, и название сие происходит от немецкого dumm ("глупый" по-немецки, "РРЪ"), а не от польского, как казалось бы с первого взгляда... Твои каламбуры очень милы — здешние девицы находят их весьма забавными, а все-таки жду твое о Байроне... Кстати: я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать, но не теперь; мочи нет устал. Писал ко всем — даже и к Булгарину. Ты вызываешься сосводничать мне Полевого. Дело в том, что я рад помогать ему, а условий, верно, никаких не выполню — следственно, и денег его мне не надобно. Да ты смотри за ним — ради бога! и ему случается завираться...
- "... Третьего дня мы проводили Гоголя до первой станции, или, лучше сказать, поехали обедать в Химки, где в половине 6-го взял его экстра-дилижанс, на том самом месте, где некогда взял дилижанс Константина... помнишь, Ваня? Дай бог, чтоб Гоголь так же благополучно воротился, хотя не так скоро! Гоголь проездит не менее трех лет. «Мертвые души» вышли и расходятся живо! Мы почитаем их с тобой на просторе и на досуге в прелестном Гаврилкове, куда завтра хотели переехать, но, вероятно, сего не сделаем, ибо мать с сестрами еще не возвращались от Троицы, куда уехали третьего дня, вместе с матерью и двумя сестрами Гоголя и княжной Горчаковой. В Петербург выслали 100 экземпляров «Мертвых душ» четвертого дня, а вчера послали еще 262. Я прошу тебя прислушаться ко всем толкам о них, какие только случится тебе услышать. Это нужно для Гоголя и поучительно будет для тебя. Высокость этого гениального творения не смогут понять многие, и потому толков неблагоприятных должна быть куча! Быть может, Гоголь заедет к тебе, а может, и нет; но если ты хочешь его видеть, то съезди к нему; он пробудет в Петербурге, по крайней мере, неделю; остановится на Васильевском острове, в 9 линии, между Большим и Средним проспектом, в доме товарища и приятеля своего Прокоповича"
Такую интереснейшую зарисовку делает в письме к сыну Ивану от 25 мая 1842 года бывший цензор и чиновник, а ныне - литератор и критик Сергей Тимофеевич Аксаков. Упоминание им Гоголя неслучайно: их знакомство, состоявшееся в 1832 году, оказало на Аксакова сильнейшее влияние, его называли даже "верховным жрецом храма гоголевского культа", а аксаковские воспоминания о Гоголе позднее стали одним из важнейших источников для множества работ о Гении.
"...Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу: нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой. У нас остались портреты, изображающие его в тогдашнем виде, подаренные впоследствии Константину самим Гоголем..."
К замечательному молодому дарованию, критику Николаю Добролюбову (с детства мы помним "Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!,,"), сколь талантливому, столь же и больному, пишет 25 мая 1861 года другой, не менее нездоровый автор - Николай Алексеевич Некрасов. Один - в Санкт-Петербурге, другой - за границей, в Италии, на излечении.
- Любезнейший друг, мне немножко досадно, что Вы думаете, будто мы не отвечаем на Ваши письма. Я только один раз долго не отвечал, на это были особые причины, а то на одно из Ваших писем отвечал двумя, а потом на письмо, при котором была статья из Турина, тоже отвечал и довольно скоро. Писать к Вам даже охота приходила, да что делать, когда Вы так бестолково распоряжаетесь, что наши письма не попадают Вам в руки. «Современник» Вам тоже посылается во Флоренцию, пущен первоначально в феврале... Всю нынешнюю весну я болен, месяца полтора тому назад закашлял да и пошел. Перспектива долгого хворания гаже смерти, а, кажется, она мне угрожает... Думал было переломить болезнь, поехал из Петербурга, стал охотиться, простудился, пуще закашлял и теперь сижу в четырех стенах опять в Петербурге. Скверно. Надеюсь, Вам лучше, и от души этого желаю
Добролюбов вернётся в Россию уже этим летом - ещё более больным, чем уезжал год назад. Скончается 25-ти лет в ноябре. Белинскому Провидение отпустило лишь 36 лет. В 1868-м в прибалтийском Дуббельне утонет 27-летний Писарев - кажется, последний из поколения значительнейших критиков "новой волны", поднявших значение своей профессии на недосягаемый уровень. Мода у читающей публики на критиков осталась, но "настоящие буйные" повывелись. Аминь!
Как прекрасно быть востребованным, всем нужным, да чего там - просто необходимым, и дома тебя ждут, и жена - крепчайшая опора и ангел, и деточек двое (ещё двое, правда, умерли прежде)!.. О своём безумном, безумном, безумном дне 25 мая 1880 года подробнейшим образом отчитывается супруге Анне Григорьевне из Москвы Фёдор Михайлович Достоевский: сюда он приехал на несколько дней по поводу открытия памятника Пушкину и организации пушкинских торжеств. Однако же из-за смерти Императрицы Марии Александровны официальная церемония открытия памятника была отложена на июнь. Но дел у Достоевского от того меньше не стало! Он докладывается жене так трогательно и детально, что, право... умилительно делается!
- «Лоскутная» гостиница на Тверской.
Милый друг мой Аня, вчера утром посетили меня в торжественном визите Лавров, Николай Аксаков и один доцент университета Зверев, пришли заявить почтение. Должен был в то же утро отдавать всем троим визиты. Взяло много времени и разъездов. Затем отправился к Юрьеву. Встреча восторженная с лобызаниями. Узнал, что они хотят просить, чтоб дозволили открыть памятник осенью, в октябре, а не в июне и в июле, как, кажется, наклонно сделать начальство; но тогда открытие будет эскамотировано, ибо никто не приедет. О ходе дел от Юрьева не мог добиться толку, человек беспорядочный, в новом виде Репетилов. Однако же с хитростью. (Интриги, однако, были несомненные.) Между прочим, я заговорил о статье моей, и вдруг Юрьев мне говорит: я у Вас статью не просил (то есть для журнала)! Тогда как, я помню в письмах его, именно просил. Штука в том, что Репетилов хитер: ему не хочется брать теперь статью и платить за нее. «Но на осень, на осень Вы нам дайте, никому как нам, мы просим первые, слышите, а к тому времени Вы ее тщательнее отделаете» (то есть точно уж ему известно, что она теперь не тщательно отделана). Я, разумеется, тотчас же прекратил о статье и обещание на осень дал лишь вообще. Не понравилось мне это ужасно. — Затем поехал к Новиковой, был встречен очень любезно. Затем визиты, затем к Каткову: не застал дома ни Каткова, ни Любимова. Отправился по книгопродавцам. Двое (Кашкин) переменили квартиры. Все обещали что-нибудь дать в понедельник. Не знаю, дадут ли. Поеду, однако, в понедельник и постараюсь записать новые квартиры. Затем заехал к Ивану Сергеевичу Аксакову. Он еще в городе, но дома не застал, в банке. Затем, воротясь домой, обедал. Затем в 7 часов поехал к Каткову: застал и Каткова, и Любимова, был встречен очень, очень радушно и переговорил с Любимовым насчет доставки «Карамазовых». Очень настаивают, чтоб на июнь. (Воротясь, придется чертовски работать.) Затем упомянул о статье, и Катков настоятельно стал просить ее себе, то есть все-таки на осень. Взбешенный на Юрьева, я почти обещал. Так что теперь если «Русская мысль» захочет статью, то сдеру непомерно, иначе — Каткову. (Статью к тому же времени можно еще распространить.) От Каткова (у которого опрокинул чашку с чаем и весь замочился) — отправился к Варе. Застал, и хоть было уже около 10 часов, но мы поехали с ней к Елене Павловне. Варя только что получила письмо от брата Андрея (насчет дворянских документов) для передачи мне. Письмо взял себе. Елена Павловна, оказалось, переехала на другую квартиру и содержать номера бросила. Отправились на другую квартиру и застали у ней в гостях Машу и Нину Ивановых (с которыми Елена Павловна помирилась) и Хмырова. Ивановы отправляются дня через три в Даровое, тоже и Хмыров, ибо там тоже гостит его жена у Веры Михайловны. Посидели с час. Воротясь домой, нашел письмо, занесенное лично Николаем Аксаковым и Лавровым. Зовут 25-го (то есть сегодня) на обед и явятся за мной в 5 часов. Устраивают сотрудники «Русской мысли», но будут и другие. Я думаю, будет человек от 15 до 30 по намекам Юрьева (еще когда был у него). Кажется, обед делается по поводу моего приезда, то есть в честь меня, будет же где-нибудь, верно, в ресторане. (Эти все московские молодые литераторы восторженно хотят со мной познакомиться.) Теперь 3-й час. Через 2 часа они придут. Не знаю только, в сертуке ли быть или во фраке. Ну вот и весь мой бюллетень. Денег у Каткова не спрашивал, но сказал Любимову, что, может быть, летом понадобится. Тогда Любимов ответил, что по первому востребованию вышлет, куда я прикажу. Завтра надо объехать книгопродавцев, заехать к Елене Павловне: нет ли от тебя письма, быть у Машеньки, которая ужасно просила меня, и проч. Послезавтра, во вторник, 27 выеду в Руссу, но не знаю еще, с утренним или с полуденным поездом. Боюсь, что завтра мне не дадут дела делать: Юрьев всё кричал, что ему «надо со мной беседовать, беседовать» и проч. Очень мне вообще скучно, и нервы расстроены. Более, я думаю, тебе не напишу, разве в случае чего-нибудь очень характерного. До свидания, голубчик. Целую тебя крепко и деток. Очень поцелуй Лилю и Федю. Очень вас люблю.
Непростой, тяжкий, мучительный путь прошёл Достоевский для таких вот дней - и чтобы дома ждали, и чтобы рвали на части, и чтобы все чего-то от него хотели... И, судя по всему, в деньгах наконец-то, если и есть нужда, то незначительная, неспешная ("не спрашивал, может быть летом понадобятся")... Вот только - проклятый туберкулёз, бич столичных признанных и непризнанных гениев, доканает уже совсем скоро - в январе следующего года. И в чём же, спрашиваю вас, справедливость мироустройства? Кстати, речью своей на Пушкинских празднествах Достоевский начисто разгромит вечного идеологического своего противника Тургенева. Вяло и невнятно пожевав тряпку своего приветствия, Иван Сергеевич проиграл умному, обстоятельному и проникновенному выступлению Достоевского со счётом 1:10. С публикою случилось после выступления Ф.М. что-то вроде неистовства - от восторга.
Завершаем наш неспешный вояж по XIX столетию ещё одним достаточно подробным распорядком дня - на этот раз хозяйки Ясной Поляны Софьи Андреевны Толстой. Знаменитый супруг её - в отъезде. Он в поместье сына Ильи Гринёвке, где помогает ему в оказании посильной помощи голодающим. Илью Львовича писатель считал наиболее литературно одарённым из своих детей, кроме того, помощь крестьянам первый возвёл едва ли не в ранг своих посильных обязанностей, стараясь жить как можно скромнее и не гнушаясь простого "чёрного" труда - вроде плотничанья и ремонта мебели. Лев Николаевич, правда, всё равно ворчал, что сын своих крестьян "эксплоатирует". Итак, Софья Андреевна, 25 мая 1898 год.
Милый Лёвочка, я так рада была сегодня получить опять письмо от тебя, да еще с известием, что ты здоров. Слава богу! Сама я дурно себя чувствую, так, как бывает, когда у меня горлом кровь идёт, а второй день по утрам это происходит. Неправильное обращение крови. Очень я занята тоже, хотя делами, не дающими, увы! никакого нравственного удовлетворения. Я думаю, что лошадь, которой не хочется везти на гору воз, а которая видит и чувствует, что иначе нельзя, а то воз этот потянет назад и она будет увлечена и разбита им, — лошадь эта должна испытывать то самое, что испытываю я, занимаясь делами, корректурами и даже Мишиными экзаменами. Миша огорчительно пропадал вчера до 5 часов утра, а теперь уехал на два дня к Мартыновым. У него еще экзамен закона божьего, французского, — а главное переэкзаменовка латинского, 29-го. Он собирается на Кавказ, хочет соединиться с Берсами и Андрюшей. Я боюсь, что это не выйдет. Он потеряет время, деньги на поиски их, удовольствия не найдет и их может не найти.
Вчера (Троицын день) с утра мы поехали с няней на могилки детей, посадили цветы, обложили их дёрном. Потом у Камоловых пили чай, потом я пошла с девочкой за две версты в монастырь женский, построенный в бывшем имении гр. Анны Михайловны Олсуфьевой. Там лес, старинные аллеи липовые, монастырская чистота, застывшие старушки монахини; но в общем впечатление собственно монастыря — не хорошее; рядом совсем — деревня и дачи. Вернувшись, поела и села читать корректуры. Читает их мне очень толково и хорошо — Жиляева. Искала Марью Васильевну, она уехала с Дунаевым к ним на дачу. Писала Горбунову, чтоб кого прислал, — они уехали вчера в Овсянниково, и Николай Иваныч мне писал, что еслиб не переезд, сам бы пришел. Спасибо, что я вспомнила о Жиляевой. Здесь этих корректур и 15-ой части и «Книг для чтения» накопилось без меня 8 больших листов. До 2 часов ночи два вечера я читала, даже глаза болят. Ни одной души не видала знакомых, да никого тут и нет. Иногда так тоскливо, что просто, по-детски, плакать хочется.
Теперь скоро съедемся, надеюсь, в Ясной, все. Грешный я человек, не радуюсь, что тебе столько денег голодающим посылают, это тебя затянет в дело, а я и так мало тобой и с тобой живу эти последние годы...
Пришла Жиляева, опять будем читать корректуры. Теперь 11-ть ч. утра, понедельник. Целую тебя, детей моих, Таню, о здоровье которой и душевном, и физическом много думаю и тревожусь, и милых малышей. Напишу завтра Мише. Ну, прощай.
Твоя Соня Толстая.
25 мая - не самый удачный день для поэтических творений XIX века. Могу, конечно, заблуждаться, но нашёл всего... два, одно из которых принадлежит перу хорошо знакомого читателям "Русскаго Резонера" Василья Васильича Капниста, целиком и полностью (особенно - пером) принадлежащего столетию предыдущему. Его "Проклятие дереву" (!!.. Oh, mein Gott! ) 1820 года, стало быть, мы исключим, остаётся... Дмитрий Мережковский. Произведение его от 25 мая 1893 года оптимизма нам не добавит, но позволит посчитать его за характерный образчик жанра конца века. 28 лет автору, жить да радоваться, а он... Впрочем, почитайте сами! Пусть остается со своими мрачными мыслями, нам-то с вами точно - не до такой ерунды!
В моей душе – ни трепета, ни звука,
И ни одной слезы в моих очах.
Еще дрожать за эту жизнь?.. О скука!
За эту жизнь! О малодушный страх.
Я радуюсь порывам сладострастья,
Усталости, и голоду, и сну,
Страх смерти тонет в них и жажда счастья.
Они приносят мрак и тишину.
Но сердце мне, как тяжесть, давит время,
И каждый день прошедший, каждый миг
Все прибавляет, отягчает бремя,
Под ношею согбенный, я поник.
Покой в душе, как в доме опустелом…
И жизнь моя, как пыль в немых гробах:
Что было некогда прекрасным телом,
Теперь – безмолвный и холодный прах
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонеромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании